– Что было дальше? – спросил я. – Вы просто вспоминайте и рассказывайте, хорошо?
– Ага, – охотно кивнула девушка и снова уставилась на меня, ожидая конкретного вопроса.
– Ну, давайте, рассказывайте, – поторопил я ее, – чего же вы?
– Когда барышня очнулись, то поначалу говорить совсем не могли, – начала Евпраксия. – Верно, горло у них заполохнуло, или язык со страху отнялся. Я бы, ежели такое со мной случилось, так, верно, совсем померла бы со страху… – Горничная чуть помолчала, представив, наверное, свое состояние после того, как на нее напали ночью, затем продолжила: – Я тогда спросила барышню: может, родителей ее разбудить да сюда позвать? Ну, то есть генерала с генеральшей, – пояснила Архипова для меня, будто я не знал, кто родители Юлии. – Но барышня покачали головой и прошептали так тихо, что я едва различила, мол, папеньку и маменьку будить сейчас не стоит, и что утром она сама им расскажет, что произошло. «А что же такое произошло»? – спросила я. И барышня мне рассказали, что к ним в комнату забрался этот, как его, Скабрезный…
– Скарабеев, – поправил я.
– …ага, он самый, – согласилась горничная, – и стал ее душить и всячески измываться над нею. Еще он хотел над ней снасильничать, но я стала стучать в дверь и его спугнула. Так барышня сказали. А еще сказали, что я их спасла…
– Так и есть, – заверил я Евпраксию.
Собственно, делать мне больше в доме Борковских было нечего. Конечно, надлежало для порядку еще расспросить генерала, но вряд ли Александр Юльевич расскажет мне что-то новое.
А вот поговорить с доктором Мокроусовым касательно болезни графини Юлии Александровны и попытаться отыскать неизвестно куда подевавшегося лакея Григория Померанцева, практически изгнанного из дома Борковских за подозрение в преступной связи с поручиком Скарабеевым, следовало безотлагательно.
7. Нижегородский дом скорби
Психиатрическая клиника на углу Тихоновской и Провиантской улиц находилась в четырех кварталах от городского кремля.
Нижегородский Дом скорби представлял собой два одноэтажных особняка с мезонинами, что выходили фасадами на чистенький огороженный садик для прогулок с лавочками и небольшими сосенками. В одном доме было женское психиатрическое отделение, в другом – мужское. Именно в эту клинику переехало из старой Мартыновской больницы в мае тысяча восемьсот восемьдесят девятого года психиатрическое отделение. И в мае же появился новый заведующий клиникой – Петр Петрович Кащенко. Скоро он подтянул к себе своих учеников и сподвижников, среди которых был врач-психиатр и невролог Зиновий Федотович Мокроусов, возглавивший женское отделение клиники. С ним-то я и намеревался переговорить относительно заболевания Юлии Борковской.
За больничную ограду я прошел беспрепятственно, а вот чтобы ступить в женский корпус клиники, мне понадобилось показать свои бумаги и назвать причину визита то ли охраннице, то ли медицинской сестре, статью похожей на знаменитого «короля гирь» Петра Крылова. Более того, она еще и проводила меня сквозным коридором женского отделения клиники до самого кабинета Зиновия Федотовича и доложила ему обо мне.
– Вы можете войти, – сказала она мне, выходя из кабинета.
– Благодарю вас, сударыня, – ответил я и шагнул за порог.
Врач Мокроусов был типично докторской внешности: усы, клинообразная бородка, не очень ухоженная за неимением лишнего свободного времени; зачесанные назад волосы открывали высокий большой лоб. Из-под стекол пенсне на меня был направлен внимательный, все понимающий взгляд.
На вид доктору было лет сорок, может, немного больше. Когда я вошел, он завершал разговор с молодым врачом:
– Индивидуальный подход к каждому больному, трудовая и культурная терапия и, конечно, медикаментозное лечение – вот та почва, которая позволит нам вернуть в обычную жизнь совершенно здоровых и абсолютно полноценных людей…
Молодой врач ушел, Мокроусов обратил взор на меня.
– Судебный следователь по особо важным делам Московской судебной палаты коллежский советник Воловцов Иван Федорович, – представился я. – Мне бы хотелось поговорить по поводу одной вашей больной, которую вы наблюдаете.
– Кого вы имеете в виду? – спросил Зиновий Федотович, взглянув на меня поверх пенсне.
– Юную графиню Юлию Александровну Борковскую, – ответил я и пытливо посмотрел доктору прямо в глаза.
– И что вы хотите знать? – поинтересовался Мокроусов, не выдержав моего прямого взгляда и отведя глаза.
– Характер и название заболевания, его степень; как заболевание проявляется, чем грозит в данный момент и каковы возможные осложнения… – пояснил я.
– То есть вы хотите знать все, – в некоторой задумчивости заключил Зиновий Федотович. – А вы слышали о таком понятии, как профессиональная врачебная тайна? Об этом напрямую говорит врачебный устав.
– Разумеется, слышал, – ответил я. – Однако по судебному уставу вы классифицируетесь мною как свидетель по делу, случившемуся в июле месяце в ночь с двадцать восьмого на двадцать девятое число в доме генерала Борковского. А это значит, что вы не имеете права отказываться давать показания, ссылаясь на сохранение профессиональной тайны. Кроме того, – я вынужден был придать голосу железные нотки, – вы просто обязаны предоставлять органам следствия, каковые я представляю, любые сведения, в том числе и составляющие врачебную тайну. Об этом напрямую говорит «Уложение о наказаниях уголовных и исправительных»… – добавил я, не удержавшись.
– Понимаю… Вам известны причины, вызвавшие болезнь? – после недолгого молчания спросил Зиновий Федотович.
– Конечно, – ответил я.
– Юлия Александровна не так давно перенесла тяжелейшее нервическое потрясение, после которого здоровье ее в значительной степени пошатнулось, – начал доктор Мокроусов. – Если принять во внимание, что у нее и до этого случая наблюдались некоторые отклонения психического свойства, то любое новое эмоциональное потрясение могло вывести ее болезнь на новую, более тяжелую стадию развития…
– Вы хотите сказать, что молодая графиня Борковская наблюдалась вами еще до того, как на нее в конце июля было совершено нападение? – не мог я не задать доктору такого вопроса.
– Ну, наблюдалась – это слишком громко сказано, – натужно улыбнулся Зиновий Федотович. – Просто Амалия Романовна, супруга генерала Александра Юльевича, иногда вызывала меня в свой дом для проведения небольших консультаций.
– По каким вопросам? – спросил я.
– По женским, – получил я неопределенный ответ.
– А что это были за «отклонения психического характера», о которых вы упомянули? – продолжал я настаивать. Впрочем, донимать собеседника вопросами для выяснения истины было моим долгом и первейшей обязанностью.
– Ничего особенного, – пожал плечами доктор Мокроусов. – Имели место подростковые неврозы, связанные с половым созреванием.
– Прошу прощения, что увел ваше повествование в сторону, – тактично извинился я и попросил: – Продолжайте, прошу вас.
– Благодарю… Так вот, – продолжил Зиновий Федотович. – Тяжелейшее нервическое потрясение привело к значительному расстройству ее весьма хрупкого здоровья. А после бала ее болезнь приняла тревожный характер. Молодая графиня то впадала в сонливое состояние, то, напротив, в ее состоянии наблюдались раздра…
– Прошу прощения, вы сказали: «После бала», – снова остановил я рассказ доктора. – После какого бала?
– Как, вы не знаете? – с удивлением посмотрел на меня Зиновий Федотович. – На второй день после… того, что произошло, Юлия Александровна со всем семейством отправилась на бал к губернатору. И зачем после пережитого отправляться на бал? – недоуменно посмотрел на меня мой собеседник. – Ведь совершенно невозможно, даже абсурдно после того, что случилось, предаваться веселию и беспечности. Скрывать ото всех свою боль, и физическую, и душевную, и вести себя так, будто ничего не случилось. – Доктор Мокроусов нахмурился. – Это ненамного меньшее нервное потрясение, нежели то, что было с Юлией Александровной двумя днями ранее.
– Наверное, она не могла поступить иначе, – предположил я.
– Думаю, можно было вполне сказаться больной и не пойти на этот бал, – предположил в свою очередь доктор Мокроусов.
– Может быть, – произнес я озадаченно. – Прошу прощения, что я вас опять перебил…
– Да, так вот. – Зиновий Федотович потрогал свою бородку. – Сонливое состояние сменялось раздражительностью и возбуждением, не дающим находиться на одном месте, после чего снова наступало безразличие ко всему, что ее окружало. Затем начались припадки истерии, сопровождающиеся неврозами мозговых отправлений и чувств… – Доктор Мокроусов скорбно вздохнул, печально посмотрел на меня и замолчал.
– Не могли бы вы пояснить про эти мозговые и чувственные отправления? – попросил я.
– Юлия Александровна сделалась подверженной каталепсиям, галлюцинациям, сомнамбулизму и явлениям бесчувственности, – ответил доктор Мокроусов с безнадежностью в голосе.
– А это все… лечится? – поинтересовался я.
– Как вам сказать, – задумался на время Зиновий Федотович. – Физические, а главное, душевные травмы, полученные в столь раннем, можно сказать детском, возрасте накладывают отпечаток на всю жизнь. Заболевание, полученное бедной девушкой, я затрудняюсь даже как-то назвать и произвести его классификацию… Оно может развиваться и дальше, а можно его купировать и держать, так сказать, в узде. Со временем ее болезнь может и вовсе сойти на нет. Человеческий мозг еще недостаточно изучен, увы. Что же касается душевных болезней, то мы только-только начинаем понимать суть происходящего и находить пути к их излечению. Так что ответить вам что-либо определенное я, к сожалению, не могу…
– Я вас понял. В медицине есть области, где она еще, как младенец, только учится ходить.
– Примерно так.
Поблагодарив доктора за беседу, я вышел из его кабинета и пошел коридором к выходу. По правую и левую руку от меня находились комнаты для душевнобольных. Некоторые двери были открыты, и я мог видеть, чем заняты пациентки клиники. Кто-то сидел на койке, раскачиваясь, как маятник. Кто-то восседал совершенно недвижимо, уставившись в одну точку. Кто-то ходил из угла в угол, ни на миг не останавливаясь. Особенно поразила меня женщина, которая стояла спиной к коридору и непрерывно причесывалась, смотрясь в круглое зеркальце, что держала в руке. Женщина была молода, волосы ее ниспадали едва ли не до пояса. Когда я проходил мимо ее комнаты, она посмотрела на меня через зеркальце, и на миг я увидел ее глаза. Они были безмятежны и не выражали абсолютно ничего. И если глаза – это зеркало души, то душа у этой женщины была совершенно пуста…