– Я вас понял, – проговорил я, выслушав тираду поручика Депрейса. – Прошу вас, продолжайте.
– Благодарю, – чуть насмешливо произнес Анатолий Владимирович. – Во-вторых, эти гнусные послания, адресованные сначала семье его сиятельства генерала Борковского, а затем и мне, появились почти тотчас по поступлении поручика Скарабеева на службу в кадетский корпус. И в-третьих, – тут поручик Депрейс победно взглянул на меня, – письма эти были подписаны либо «Виталий С.», либо «В. И. С.», что означает Виталий Скарабеев и Виталий Ильич Скарабеев. И никак иначе. Так что не остается никаких сомнений, что автор писем – бывший поручик Скарабеев.
– Все, что вы перечислили, называется у нас, судебных следователей, не более как косвенными уликами, – вполне резонно заметил я. – А потом, по-вашему выходит, если я напишу анонимное письмо и подпишусь вашими инициалами, то автором письма станете вы?
– Только не в этом случае, – заметил в свою очередь поручик Депрейс.
– Это почему? – поинтересовался я.
– Потому что Скарабеев сам признался в авторстве этих писем, – заявил Анатолий Владимирович.
– Конечно, признался, – нарочито охотно согласился я и добавил: – Но только после того, как вы пригрозили ему судом и, мягко говоря, сказали неправду, что будто бы нанятые вами и подпоручиком Архангельским трое экспертов как один признали в подложных письмах почерк Скарабеева. И еще вы сказали, что показания этих экспертов будут решающими на суде. Под таким давлением Скарабеев и признался в авторстве подложных писем, полагая, что в суде он непременно проиграет. Ведь раньше он отказывался признавать, что письма писал он?
– Ну, отказывался… А что мешало ему самому подать жалобу в суд? За навет и клевету в его адрес, например? – задал вполне резонный вопрос поручик Депрейс.
Я, конечно, мог ответить ему, что суда Скарабеев боялся пуще огня, поскольку не хотел причинять своему героическому отцу очередной боли и желал всячески оградить его от незаслуженного позора, понимая, что прежде слишком много досаждал отцу своими выходками. Однако выступать адвокатом отставного поручика Скарабеева я не желал и потому оставил вопрос без ответа, приняв его за риторический.
– Вас, я вижу, после дуэли оставили служить в кадетском корпусе? – с небольшой долей сарказма спросил я.
– Как видите, – также не без язвочки ответил поручик Депрейс. – Офицерский суд чести и директор кадетского училища его превосходительство генерал-майор Александр Юльевич Борковский посчитали, что поединок был спровоцирован поручиком Скарабеевым, и признали, что в данном случае вся вина в состоявшемся поединке лежит единственно на нем.
– Да, конечно, – сказал я уже вслед удаляющимся офицерам. – А как же иначе…
Когда офицеры вышли из кабинета, я посмотрел на судебного следователя Горемыкина:
– Я пришел к вам разрешить два вопроса. Первый – про веревочную лестницу. К счастью, вопрос разрешился сам собою…
– А второй? – поинтересовался орденоносный старик и слегка прищурился.
Он явно был доволен собою. Оно и понятно: когда предположения обретают черты реальных фактов, судебные следователи всегда чувствуют себя в седле. Чего греха таить, со мною в подобных обстоятельствах происходит то же самое…
– Мой второй вопрос: насколько было разбито стекло в комнате Юлии Борковской и кто вставлял новое?
– Окно было не столько разбито, сколько выдавлено. Возможно, с помощью какой-нибудь клейкой бумаги, липкой тряпицы или носового платка, – ответил судебный следователь Горемыкин. – Дыра в окне было округлая размером с чайное блюдце, может, чуть поболее. В такое отверстие можно было запросто просунуть руку и отпереть оконную щеколду. Что и было проделано злоумышленником…
– Вот именно, что щеколду, – вставил я несколько слов. – Одну. А не две. Вторую щеколду открыть, используя отверстие размером «с чайное блюдце и даже чуть поболее», было практически невозможно.
– Не буду с вами спорить. Вероятно, днем окно открывалось, и на ночь было закрыто лишь на один запор, – вполне справедливо предположил Николай Хрисанфович. – Ведь на дворе стоял июль месяц.
– Возможно, – согласился я. – Но вы не ответили мне, кто вставил разбитое стекло?
– Наверное, какой-нибудь стекольщик… – пожал плечами Николай Хрисанфович.
– То есть вы не знаете, кто конкретно, – заключил я.
– Не знаю. А зачем мне это знать? – удивленно посмотрел на меня судебный следователь.
– Может, и незачем, – неопределенно ответил я, понимая, что стекольщика, вставившего целое стекло вместо разбитого в комнате Юлии Борковской, мне придется искать самому.
Вышел я из здания суда несколько озадаченным: у Скарабеева имелась веревочная лестница, которую, как и подаренную подпоручику Архангельскому, он изготовил собственноручно, что говорило явно не на пользу отставного поручика.
Перед тем как я покинул кабинет Николая Хрисанфовича, он, недоуменно посмотрев на меня, задал вопрос:
– Вы что, сомневаетесь в виновности Скарабеева?
Вопрос был непростым, я не знал, как на него ответить. Немного подумав, я решил сказать правду:
– Я не знаю…
Так что моя озадаченность имела под собой весомую почву. Ведь кто-то из этих двоих – либо Скарабеев, либо Юлия Борковская – на допросах говорил неправду. А проще говоря – лгал. И как искусно! Как я ни старался, мне не удалось почувствовать лжи.
Обычно мне это удавалось…
11. Брать, покуда тепленькие
Гриша Померанцев попался агенту сыскного отделения полиции Михаилу Германцу на первый взгляд совершенно случайно. Но в действительности все было закономерно, оно и не могло быть по-другому, если поиски ведутся денно и нощно…
Сыскной агент Германец вышел на Гришу Померанцева вместе с розыском хевры[3] громщиков[4], с которыми как-то быстро снюхался бывший лакей Борковских. Пятеро бандитов затопали[5] лавку Кузнецова на Макарьевской улице, выдавив окно с помощью бумаги, густо вымазанной клубничным вареньем. Когда громщики начали выносить из лавки товар и грузить его на подводу, невесть откуда объявился ночной сторож. Не признав в мужичках никого из служащих лавки, сторож по долгу службы спросил:
– Кто такие?
– Шел бы ты отсюда поздорову, – раздалось в ответ.
Вытащив свисток, сторож хотел было позвать городового, но был убит ударом ножа в сердце одним из уркаганов.
Наутро на место происшествия прибыл околоточный надзиратель Макарьевской полицейской части Игнатий Антонов и сыскной агент Михаил Германец. После осмотра места преступления околоточный надзиратель и агент-сыщик разделились: Германец отправился на встречу со своим осведомителем, чтобы расспросить об убийстве на Макарьевской улице, а околоточный надзиратель стал разбираться с найденными на месте преступления уликами.
Ему повезло, как это случается с людьми трудолюбивыми. По остаткам варенья на бумаге Игнатий Антонов нашел торговца, продававшего такой сорт клубничного варенья, и установил всех покупателей, его купивших. Таких оказалось семеро. В течение одного дня проверив всех покупателей, околоточный надзиратель заподозрил некоего Аверьяна Маврина, купившего аж две большие банки.
Околоточный, нагнав жути на Маврина, сумел его разговорить, и тот, опасаясь бессрочной каторги, в обмен на облегчение участи, без сожаления сдал своих подельников и назвал адрес малины[6], где бандиты по обыкновению отмечали удачно проведенное дело. На тот же притон, располагавшийся в десяти шагах от трактира Сметанкина на Самокатской площади, навел Германца и один из осведомителей.
Совместное решение околоточного надзирателя Антонова и сыскаря Германца было однозначным:
– Надо брать, покуда они тепленькие. А вот как протрезвеют, там уже будет посложнее.
В подмогу привлекли дюжину нижних полицейских чинов. Обложили хазу[7] на Самокатской и рано поутру, когда сон особенно крепок, ворвались в притон и повязали всех до единого. В том числе и Гришу Померанцева.
Все это вкратце рассказал сам Михаил Германец, когда нанес мне визит в гостиницу.
– Теперь Гришка Померанцев в полицейском управлении, теперь он ваш, можете его допросить.
– С превеликим удовольствием, – отозвался я и, надев сюртук, вышел следом за Михаилом.
Бывший лакей Борковских оказался человеком среднего роста с маловыразительной внешностью и примерно одного со мною возраста. Небольшие усики, которые он начал отращивать после изгнания из дома Борковских, делали его похожим на человека с рекламной картинки. А точнее, на того самого молодого человека в канапе с широкой лентой и при бабочке, который держит под руку даму в соломенной шляпке на рекламном плакате парфюмерного товарищества «Брокаръ и К°».
Бегающие глазки Гриши Померанцева изначально лишали к нему всяческого доверия и вызывали вполне объяснимое отторжение, хотя такому чувству поддаваться не следовало: мне, как судебному следователю, полагалось оставаться беспристрастным.
Я представился Померанцеву и предложил присесть. Он сел на краешек стула, желая казаться скромным и непритязательным.
Допрос я начал по всей форме:
– Ваше имя, возраст, происхождение, род занятий…
На вопросы Померанцев старался отвечать обстоятельно, заглядывая мне в глаза, чтобы понять, какое впечатление производят на меня его ответы. Словом, человек, сидящий передо мной, был весьма скользкий и неприятный. И я это чувствовал буквально кожей, как бы ни старался держать себя нейтрально.
– Как вы оказались в банде?
– После того как меня рассчитали и выгнали с позором за то, чего я не делал, я какое-то время промышлял поденной работой, а потом встретился со своим давним знакомцем Аверьяном Мавриным. Он предложил мне стать членом их шайки, и я согласился. А что мне оставалось делать: к тому времени я уже изрядно оголодал. – Померанцев снова бросил короткий взгляд на меня, ища понимания и сочувствия. Не отыскав ни того, ни другого, продолжил: – Через день меня взяли на дело: они грабили винную лавку, а я стоял на стреме. Потом мы подломили магазин на Пожарской улице и склад мануфактуры на Московской. А вот когда грабили лавку на Макарьевской улице, невесть откуда появился сторож, и Сисявому пришлось его порешить. Иначе сто