рож мог поднять шум, и нас бы всех повязали.
Бывший лакей Борковских замолчал и натужно вздохнул.
– Вас и так всех повязали, – заметил я, не найдя нужным скрывать сарказм. – Сисявый – это кто?
– Наш вожак, – ответил Померанцев, опять коротко глянув на меня.
– Ты сказал, что тебя рассчитали и выгнали за то, чего ты не делал. – Я в упор посмотрел на отставного лакея: – А чего именно ты «не делал»?
– Да ничего не делал, – едва не вскричал Григорий Померанцев. – Ни в чем я не виноват!
– Значит, ты не брал подметных писем у поручика Скарабеева? – продолжал я в упор смотреть на бывшего лакея.
– Не брал, – ответствовал он.
– Не доставлял их в дом генерала Борковского и не раскидывал по дому? – допытывался я.
– С какой стати мне это делать! – последовал ответ.
– Не наушничал Скарабееву, что творится в доме генерала?
– Нет же!
– И лестницу в ночь с двадцать восьмого на двадцать девятое июля на мансарде не крепил? – На этот раз мне удалось заглянуть в глаза Померанцева.
– Какую такую лестницу? – недоуменно спросил отставной лакей, выдержав мой взгляд.
– Веревочную, – уточнил я, на что получил очередной ответ:
– Нет. Меня тогда и в доме-то не было…
Повисла пауза, которую я нарушил очередным вопросом:
– А где ты был?
– Мне бы не хотелось, дабы…
– Говори! – прикрикнул я на бывшего лакея и нынешнего громщика, вздумавшего играть передо мной в благородство, какого у него отродясь не бывало.
– Той ночью я был у одной женщины, – не очень уверенно произнес отставной лакей.
– Как зовут эту женщину? Ее адрес? – заторопил я Гришу Померанцева. Не следовало давать преступнику времени на обдумывание вопросов, важно сбить ход его мыслей и поймать на противоречиях.
– Ее зовут Агафья, – промямлил Померанцев.
– Фамилия? – мало не зарычал я.
– Скорнякова, – буркнул бывший лакей.
– А теперь быстро назови ее адрес! – произнес я и зло ощерился, выказав тем самым, что намерений шутить у меня нет.
– Дом Беляева. Это на углу Алексеевской улицы и Грузинского переулка, – последовал ответ.
– Алексе-е-евская, – протянул я. – Это знаменитая в городе улица домов свиданий? – добавил я, выказывая определенные знания в области злачных мест Нижнего Новгорода, полученные мною во время посещения полицеймейстера Таубе.
– Агафья не блудница, – глухо промолвил Гриша Померанцев. – Просто несчастная баба.
Снова повисла пауза, во время которой я записал имя и адрес этой «несчастной бабы» Агафьи Скорняковой. «Придется к ней наведаться, посмотрим, насколько правдив был Померанцев».
Черкнув несколько строк в памятной книжке, я завершил паузу очередным вопросом:
– А куда ты подевал письмо, которое Юлия Александровна написала своей товарке по гимназии и велела тебе отнести на почту? Это было где-то в середине июля, может, чуть раньше.
– Как куда? Отнес на почту, – натурально удивился отставной лакей.
– А разве ты не передал это письмо поручику Скарабееву, получив за это пять рублей? – как бы между прочим спросил я.
В какой-то момент мне показалось, что Померанцев готов был взорваться ором: «Какие пять рублей?!», «Какое еще такое письмо?!», «Что вы тут мне городите?» Однако бывший лакей Борковских сумел сдержать себя (ведь он хотел произвести на меня хорошее впечатление), выдержал долгую паузу и ответил негромко:
– Нет. – Немного помолчав, добавил, поедая меня взглядом: – А сказать вам, когда пришло первое подметное письмо?
– Ну, скажи, – нарочито неохотно ответил я.
– Двадцать седьмого мая! – выпалил Григорий Померанцев.
– Ты ничего не путаешь? – насквозь пробуравил я отставного лакея взглядом, припомнив, что поручик Скарабеев явился на службу в Нижегородский кадетский корпус лишь в начале июля.
– Не путаю, с памятью у меня все в порядке, – усмехнулся Гриша Померанцев. – Таких писем было два. Одно нашла Евпраксия, а другое – сама генеральша.
– Кому были адресованы письма? – поинтересовался я.
– А я почем знаю? – недоуменно пожал плечами бывший лакей. – Это господское дело. А потом генерал строго-настрого наказал нам, чтобы мы об этих письмах помалкивали.
– Ну-ну, – буркнул я, едва справляясь с нахлынувшими мыслями.
Я задал отставному лакею еще несколько вопросов. Померанцев ответил. Он очень старался быть искренним, что вовсе не означало, что он не врет.
12. Алиби бывшего лакея Григория Померанцева
Искать стекольщика, вставившего целое стекло вместо поврежденного в спальне юной графини Борковской, оказалось делом несложным. Тут мне просто повезло.
Первым делом я направился в ближайшую от особняка Борковских столярную мастерскую. Располагалась она на Благовещенской улице, что была продолжением улицы Набережная Оки. В мастерской мне сказали, что они, помимо всего прочего, изготавливают оконные рамы, а стекла режет и вставляет мастер стекольных дел Афоня Игумнов, недели две пребывающий в очередном тяжком запое.
– Да вы обождите денька два-три, он и объявится, – сказал мне хозяин мастерской, рыжий мужик с огромным количеством веснушек на добродушном лице, очевидно, хорошо зная привычки своего работника.
– Тут такое дело, он мне необходим сейчас, может, все-таки подскажете его адресок.
– Ну, ежели так… Он живет в доме Языкова на Малой Покровской.
Поблагодарив, я отправился на Малую Покровскую.
Дом Языкова представлял собой каменный двухэтажный доходный дом, занимаемый четырьмя квартирами; нижние две имели отдельные входы.
В одной из них на первом этаже, вросшем в землю едва ли не на полсажени, проживала семья Игумновых: сам стекольных дел мастер, его супруга Феоктиста Ивановна, четверо их детей и старая бабка, то ли мать Феоктисты Ивановны, то ли ее тетка. Собственно, уточнять, что это за бабка, мне было без надобности, поскольку пришел я сугубо к Афанасию Яковлевичу, который почивал, приоткрыв рот, на старом диване с валиком в изголовье.
– Афоня! К тебе по делу пришли, поднимайся! – толкнула супруга локтем Феоктиста Ивановна. Но спящий мастеровой на тычок никак не среагировал. – Афоня! Проснись, кому говорю! – ткнула она мужа уже кулаком в бок. Однако и на этот раз Афанасий Яковлевич не изволил проснуться, лишь коротко и протестующе всхрапнул.
Тут к дивану по-деловому подошла та самая бабка, которая Феоктисте Ивановне то ли мать, то ли тетка. Пожелтелые пергаментные старческие щеки ее были раздуты. Подступив вплотную к спящему, она вдруг неожиданно прыснула ему в лицо водою, как это делают при глажке белья, и, пристально глянув на хрюкнувшего стекольщика, удовлетворенно произнесла:
– Пробуждается, кажись.
Афанасий Яковлевич открыл глаза, сел и уставился на бабку. В его мутных глазах загорелась слабая искорка мысли.
– Ты чо, старая, белены объелась? – взъярился Игумнов.
Старуха ничего не ответила, но было видно, что, причинив Афоне пакость, осталась весьма довольна собой. Развернувшись, бабка вышла из комнаты, не сдерживая язвительной ухмылки. Судя по всему, старушка все же приходилась Игумнову тещей…
Представившись, я вежливо спросил Афоню:
– Как ваше здоровье, милейший?
– Оно, конечно…
– Вы можете говорить?
– Приходится, – последовал ответ.
– Вы всех стекольщиков в городе знаете?
– А то, – снова услышал я.
– Скажите, вы знаете, кто вставлял стекло взамен разбитого в доме генерала Борковского? – задал я вопрос, собственно, и приведший меня в квартиру запойного стекольщика.
– Знаю, – уверенно произнес Афоня и даже попытался встать с дивана, что вначале ему удалось, но через мгновение его качнуло, и он опять сел.
– И кто это? – спросил я.
– Я, – ответил Афоня и поднял на меня мутный взор, в котором можно было различить признаки сознания.
– Прекрасно. Значит, вы, – констатировал я, крепко сомневаясь, следует ли дальше задавать вопросы.
– Ага, – произнес Игумнов и вдруг заорал: – Фе-еня-а-а!
Мгновенно возле дивана выросла супруга Афони.
– Мне это… налей, – потребовал у жены Игумнов. – Подлечиться бы.
– И так две недели пьешь. Сколь можно-то? – попробовала урезонить мужа Феоктиста Ивановна. Но из ее наставлений ничего не вышло.
– Налей! – грозно потребовал муж. – Смерти моей хочешь?
Феоктиста Ивановна скрылась в кухне и через минуту вернулась со стаканом в руке, на две трети заполненным мутной жидкостью, не иначе самогоном собственного производства.
– На, подавись! Утроба твоя ненасытная, – промолвила она в сердцах.
– Не дождешься, – принял он стакан из рук жены. – Ща я полечусь малость, – посмотрел на меня Афоня Игумнов и одним махом выпил самогонку. Громко и со вкусом крякнув, он какое-то время сидел недвижимо, уставившись в одну точку и прислушиваясь к процессам, происходящим внутри организма, потом поднял на меня прояснившиеся глаза и подтвердил: – Да, я вставлял разбитое стекло в комнате дочери генерала Борковского.
Метаморфозой, случившейся с Игумновым, надлежало как можно скорее воспользоваться, и я поспешил задать другие вопросы:
– Вы помните, как было повреждено окно?
– А то, – ответил Игумнов. – Я всегда все помню. Даже если бываю выпивши.
– Замечательно, – констатировал я. – Тогда скажите: насколько сильно оно было повреждено и как?
Афоня Игумнов почесал шею и промолвил:
– В стекле была дырка… Такая бывает, когда воры выдавливают окно, воспользовавшись, к примеру, клейкой бумагой.
– В данном случае злоумышленник тоже воспользовался клейкой бумагой? – поинтересовался я.
– Не могу знать, – по-военному ответил стекольных дел мастер. – Осколков-то не было.
– Как это: не было осколков? – искренне удивился я. – Совсем?
– Ага, – кивнул Афоня Игумнов. – Они все выпали наружу.
«Так не бывает», – хотел я было ответить Афоне, да осекся. А почему, собственно, не бывает? Очень даже бывает, ежели… разбить стекло изнутри…
Судя по угрюмому выражению мастерового, он собирался хряпнуть еще самогонки, да вот по свойственной ему врожденной деликатности не решался этого сделать в присутствии должностного лица.