чину – и вот вам уже готовы новые недруги. И, как случается удобный момент, они начинают мстить…
– Вы полагаете, все, что случилось со Скарабеевым, это месть обиженных на него офицеров? – поинтересовался я.
– Почему именно офицеров? – удивился Илья Федорович. – Привычка подтрунивать может распространяться на кого угодно…
– То есть в том, что ему приписывается, Скарабеев не виновен?
– Я думаю, да, – ответил Илья Федорович. – Автор письма, конечно, человек дерзкий и ветреный, о чем говорит слишком вычурная буква «М», так размазанно написанная, да еще с вертикальными закруглениями. Вот она, в предложении «Моя бедная собака третьего дня на пути в манеж потерялась», видите?
– Да, – ответил я, снова наклонившись к письму Скарабеева.
– Но он не способен ни на мерзость, ни на низость, ни на предательство. Это мне ясно как день, – заключил Найтенштерн.
– Почему? – Я посмотрел на Илью Федоровича с большим интересом.
– Об этом отчетливо говорит написание буквы «и», которая мало того что писана с нажимом, так еще вторая ее палочка длиннее первой, и удлиненная прописная буква «О», связанная с другими буквами, – ответил как само собой разумеющееся эксперт. – Кроме того, в предложениях не наблюдается ни одной приплюснутой или короткой буквы. Все они без подчеркиваний и крючков, и написаны отнюдь не жирно и не старательно…
– И что это значит? – поинтересовался я. Мне было искренне интересно все, о чем говорил Найтенштерн. И, по большей части, вполне понятно…
– Это значит, что автор письма не склонен к законопротивным проступкам, – не замедлил с ответом Илья Федорович. – Он не преступник! – твердо добавил психографолог. – Вот, сравните. – Найтенштерн достал несколько карточек с написанными на них предложениями. – Вот это написал маниак Феофан Заусайлов, собственноручно зарезавший одиннадцать молодых женщин, последней из которых он нанес шестьдесят один ножевой удар. – Илья Федорович ткнул пальцем в одну из карточек: – Видите, какие жирные и старательно выведенные слова со множеством крючков?
Вот почерк знаменитого старообрядца с Терновщины Федора Ковалева, который в знак протеста против переписи населения в тысяча восемьсот девяносто седьмом году заживо замуровал кирпичом в ямах двадцать восемь человек, включая мать, двух сестер, жену и двух малолетних дочерей, – указал на другую карточку ученый. – Точно такой же почерк с короткими и жирными дугообразными буквами, как у маниака Заусайлова, видите? Равно как и почерк Емельяна Пугачева. – Илья Федорович потряс пред моим носом третьей карточкой. – Все очевидно…
Теперь давайте поговорим о письмах, которые вы называете анонимными. Их писал один человек. Все четырнадцать! Писал человек весьма образованный. Ошибок в тексте нет. А в письме Скарабеева к своей любовнице ошибок – не одна и не две. Их много – орфографических, пунктуационных. Например, вот предложение из письма Скарабеева: «Нравственый долг, не допускает иного образа действий». Только в этом предложении две ошибки: слово «нравственый» написано с одной буквой «н». А после слова «долг» поставлена запятая, которой тут не должно быть.
Но ошибки – мелочь. Как я уже говорил, при проведении психографологического анализа необходимо примечать все: буквы, слова и строки; поля, углы, закругления, подчеркивания, знаки препинания… Так вот, – тут Илья Федорович глянул на меня иначе, чем прежде, – почерк обвиняемого в написании анонимных писем Скарабеева и почерк самих анонимных писем не имеют между собой ничего общего. Совершенно, – добавил Найтенштерн и посмотрел на меня так, словно сейчас я должен был встать, разразиться рукоплесканиями, закричать «браво» и бросить к ногам Ильи Федоровича загодя припасенный букет роз.
Я заменил все эти действия благодарственным и очень красноречивым взглядом и произнес с самой малой долей сомнения:
– То есть анонимные письма писал не Скарабеев?
– Нет, – последовал твердый ответ специалиста.
– А кто? – задал я вопрос, показавшийся мне самому наивным. Однако Найтенштерну он таковым не показался. Он посмотрел на меня своим обычным взглядом.
– А вот об этом мы сейчас поговорим, – весьма загадочно произнес Илья Федорович и добавил, как бы проверяя меня на прочность: – Так вы готовы слушать?
– Готов и с большим удовольствием, – ответил я.
Ученый говорил очень долго: с примерами из своей практики и практики его предшественников; с доказательствами и причинно-следственными выкладками.
Когда же он закончил, я какое-то время был похож на человека, которого неожиданно ударили из-за угла мешком по голове. Вот я стою весь запыленный и ошарашенный… Зато теперь все встало на свои места. Это как с детскими кубиками: находится нужный, и картинка складывается.
Вот она и сложилась…
18. Рождество я все же буду встречать в Москве
Проводив Илью Федоровича Найтенштерна на утренний поезд до Первопрестольной, я весь день просидел за отчетом по делу отставного поручика Скарабеева. Точно такой отчет, может быть только более обстоятельный, мне еще предстоит писать для его превосходительства окружного прокурора Московской судебной палаты Владимира Александровича Завадского, который, прибавив своего, отправит эти бумаги в Правительствующий Сенат. А тамошние деятели, соответственно прибавив еще кое-чего от себя, отчитаются уже перед Государем Императором. После чего последует… то, что должно, то и последует! Загадывать наперед – гневить Государя Императора и самого Бога…
На следующий день я отправился в Окружной суд. Прокурор Нижегородского Окружного суда коллежский советник Владимир Александрович Бальц встретил меня слегка настороженно. Вероятно, он был наслышан о том, что мое расследование идет отнюдь не в унисон следствию, проводимому Николаем Хрисанфовичем Горемыкиным.
– Я закончил следствие по делу отставного поручика Скарабеева, – заявил я и положил на стол свой отчет по проведенным следственным действиям и соответствующие выводы.
Владимир Александрович окинул взглядом объемную пачку листов и попросил:
– А вас не затруднит на словах пояснить мне суть проведенного вами расследования?
– Отчего же, – ответил я, не находя в просьбе прокурора Бальца никакого подвоха. – Совсем не затруднит.
– А вы не будете против, если я приглашу сюда и судебного следователя Горемыкина? – глядя мимо меня, предложил Владимир Александрович.
– В качестве оппонента? – Полагаю, я правильно оценил вторую просьбу окружного прокурора Бальца. Не дав ему отреагировать на мои слова, твердо и нимало не сомневаясь произнес: – Нет, я не возражаю.
– Вот и славно, – улыбнулся Владимир Александрович и снова стал смотреть в мою сторону.
Николай Хрисанфович прибыл к окружному прокурору минут через пять-семь. Он был подтянут и бодр, это явно указывало на то, что орденоносный старикан намерен дать мне, московскому выскочке, нешуточный бой, и, кажется, был уверен в собственных силах.
Я начал издалека. Рассказал о результатах допросов отставного поручика Скарабеева и семьи Борковских, включая юную графиню Юлию. Когда же я перешел к своему посещению стекольных дел мастера Афони Игумнова и рассказал о том, что он не видел осколков стекла в комнате дочери генерала и полагает, что стекло было разбито или выдавлено не снаружи, а изнутри, судебный следователь Горемыкин перебил меня замечанием:
– Мы с вами говорили уже по этому поводу и прояснили, что, когда пришел стекольщик вставлять новое стекло вместо разбитого, осколки в комнате Юлии Александровны могли быть уже убраны. Показания стекольщика относительно отсутствия осколков стекла в комнате дочери генерала еще не свидетельствуют о том, что оно было разбито изнутри.
– Согласен с вами, – произнес я и мельком глянул на прокурора Бальца, на лице которого появилась и тут же исчезла легкая усмешка. Это означало, что он на стороне судебного следователя Горемыкина, чего и следовало ожидать.
Сделав паузу и дав Николаю Хрисанфовичу и окружному прокурору время, чтобы насладиться моей будто бы заминкой, я сообщил:
– Побывав у стекольных дел мастера, я произвел повторный допрос горничной Евпраксии Архиповой. И прояснил немало любопытных моментов. Один из них – это отсутствие осколков стекла в комнате на полу и даже на подоконнике тотчас после того, как преступник покинул спальню Юлии Александровны. Равно как отсутствие каких бы то ни было следов проникновения в комнату графини через окно. Не было обнаружено никаких следов и под окном комнаты дочери генерала, как и следов от приставной лестницы. А вот осколков стекла на улице было обнаружено предостаточно. Все это говорит о вероятности того, что стекло было разбито изнутри. И если это так, то поручик Скарабеев не проникал в ночь с двадцать восьмого на двадцать девятое июля в комнату юной графини Юлии Александровны и не пытался совершить акт полового насилия…
– То есть дочь генерала сама разбила стекло, сама избила себя и нанесла ножевые раны, сымитировав нападение, а поручика Скарабе-ева попросту оговорила, – с видимым ехидством произнес судебный следователь Горемыкин и переглянулся с прокурором Бальцем. После чего, выдержав паузу, спросил: – Зачем?
– Так она хотела отомстить поручику Скарабееву за то, что он не проникся к ней чувствами, в то время как сам он ей понравился, – довольно уверенно ответил я. – Возможно, также она хотела отомстить за фразу, в которой он после званого обеда, состоявшегося через неделю после начала службы поручика Скарабеева в Нижегородском кадетском корпусе, сравнил ее с ее матерью не в пользу Юлии. Он сказал что-то вроде: «У вас весьма красивая матушка. Жаль, что вы на нее так мало похожи». Это могло сильно обидеть легкоранимую и чрезвычайно впечатлительную девушку…
– Я помню эту фразу по материалам дела, – воспользовавшись паузой в моем рассказе, уточнил Николай Хрисанфович. – Однако то, что поручик не проникся к Юлии Александровне чувствами, в то время как она к нему… прониклась, известно лишь со слов самого Скарабеева. Сама же молодая графиня настаивает, что кроме интереса, как к новому человеку в подчинении или, если хотите, в окружении отца, она к поручику Скарабееву ничего не испытывала. А над бестактной фразой Скарабеева, что вы только что привели, – насмешливо глянул на меня Николай Хрисанфович, – сама Юлия вместе с родителями посмеялась в тот же вечер… И потом, – судебный следователь Горемыкин снова метнул в меня свой насмешливый взгляд, – чтобы совершить все, что вы приписываете столь нравственной и религиозной девушке, каковой, несомненно, является молодая графиня Борковская, ей надлежит быть как минимум психически нездоровой. А некоторые отклонения от душевного здоровья, которые наблюдаются у бедной девушки сегодня, следствие нападения и перенесенных истязаний, случившихся почти пять месяцев назад.