Поединок получался интересным.
Николай Хрисанфович замолчал, полагая, что нанес мне удар, после которого мне вряд ли удастся оправиться. И что теперь я начну лепетать ничем не подкрепленные несуразицы, что еще больше усугубит мое положение в глазах окружного прокурора Бальца.
Но вместо неопределенных объяснений своей ранее заявленной позиции и жалких попыток оправдаться перед лицом Владимира Александровича судебный следователь Горемыкин услышал от меня то, что заставило его не то чтобы удивиться, но ощутить в полной мере, что надвигается большая неприятность.
Я же сказал следующее:
– Увы. Отнюдь не болезнь явилась следствием нападения на Юлию Александровну. Скорее, нападение явилось следствием ее болезни.
Какое-то время в кабинете прокурора Нижегородского Окружного суда стояла тишина. Нарушил ее (покуда судебный следователь Горемыкин переваривал сказанное мною) голос окружного прокурора:
– Что вы хотите этим сказать?
– Я хочу сказать, что симптомы имеющейся на сегодняшний день болезни проявлялись у Юлии Александровны и ранее конца июля, когда… она заявила о нападении на нее. Я беседовал с заведующим женским отделением психиатрической клиники, расположенной на углу Тихоновской и Провиантской улиц, врачом-психиатром Зиновием Федотовичем Мокроусовым. Учеником известного психиатра Кащенко, кстати. Так вот… В беседе со мной он заявил, что у Юлии Александровны и ранее июля месяца наблюдались, по его словам, «некоторые отклонения психического характера», а именно «подростковые неврозы, связанные с половым созреванием». Это опять-таки его слова. Более того, доктор Мокроусов не единожды вызывался графиней Амалией Романовной Борковской на дом для проведения консультаций по поводу состояния дочери. Показания доктора Мокроусова по этому поводу имеются в представленном мною отчете…
В кабинете окружного прокурора вновь повисла тишина. Ни Владимир Александрович, ни судебный следователь Горемыкин не ожидали от меня такой прыти. Покуда они находились в замешательстве и были не готовы парировать мои слова касательно «некоторых отклонений психического характера и подростковых неврозов, связанных с половым созреванием» Юлии Александровны, надлежало закрепить успех.
– Началом драмы явились анонимные письма, полученные семьей Борковских еще в мае этого года. Одно письмо обнаружила в доме служанка Евпраксия Архипова, второе – графиня Амалия Романовна… А вы не знали? – риторически спросил я Николая Хрисанфовича, взглянув на его вытянувшееся лицо.
Горемыкин счел нужным ответить и произнес для меня совершенно неожиданное:
– Знал.
– А почему тогда этих писем нет в деле? – быстро поинтересовался я.
– А какое отношение старые письма имеют к делу отставного поручика Скарабеева? – посмотрел на меня Николай Хрисанфович.
– Самое что ни на есть прямое! Семья Борковских получила эти письма, когда Скарабеева еще не было в Нижнем Новгороде. И он вряд ли знал о существовании графини Юлии Борковской. Да, да! Получается, что появление анонимных писем отнюдь не связано с появлением в городе поручика Скарабеева. Ведь он прибыл на службу в Нижний лишь в начале июля, а письма появились в мае. Об обнаружении таковых писем имеются показания горничной Архиповой и бывшего лакея Борковских Григория Померанцева. Померанцев был рассчитан генералом за якобы пособничество в подбрасывании анонимных писем и за помощь в проникновении в спальню Юлии Александровны злоумышленника, истязавшего ее в ночь с двадцать восьмого на двадцать девятое июля. Показания обоих свидетелей имеются в предоставленном мною отчете…
– Почему это «якобы»? – прервал ход моих мыслей судебный следователь Горемыкин. – Лакей Померанцев без всяких «якобы» помогал поручику Скарабееву в подбрасывании подметных писем и в проникновении в комнату графини Юлии. И тому имеются неопровержимые доказательства…
– Какие, позвольте полюбопытствовать? – поинтересовался я.
– Показания свидетеля Федора Осипчука. Он видел вечером двадцать восьмого июля поручика Скарабеева и лакея Борковских Померанцева вместе и слышал их разговор, в котором Померанцев призывал Скарабеева быть осторожнее и обещал ему помочь проникнуть в дом ночью, когда все уснут. Эти показания также приобщены мною к делу… – изрек Николай Хрисанфович и, глянув на окружного прокурора Бальца, победно улыбнулся. После чего снисходительно посмотрел на меня, ожидая скорейшей моей капитуляции.
Несколько секунд я позволил ему праздновать победу, потом заговорил дальше, открыв один из своих козырей:
– Ну так все правильно!.. До этого в деле не имелось ни единой зацепки, позволяющей сделать заключение, что Скарабеев и Померанцев были лично знакомы и не единожды виделись. Утверждение, что лакей Григорий Померанцев является подельником поручика Скарабеева было весьма шатким. Значит, надлежало найти нечто такое, что позволило бы утверждать без всяких сомнений: да, Скарабеев и Померанцев знакомы, и что лакей Борковских – подельник поручика Скарабеева. При таком раскладе объяснимо и обнаружение анонимных писем в разных частях дома, включая нотные тетради, и проникновение Скарабеева в спальню юной графини. Показания нового свидетеля Федора Осипчука просто обязаны были появиться…
– Вы намекаете на то, что к появлению нового свидетеля я как-то приложил руку? – помрачнел лицом орденоносный старикан.
– Совсем нет, – искренне заверил я его. – К появлению такого нужного свидетеля приложили руку совсем иные люди. Вы же просто приняли показания Осипчука на веру, не удосужившись критически отнестись к ним и проверить их правдивость… А ведь насторожить могло многое. Смотрите сами… Свидетель появляется по прошествии пяти месяцев со дня ночного происшествия с Юлией Александровной и в самом конце следственных действий.
Кто этот свидетель? Камердинер барона Геральда Аллендорфа, близкого друга генерала Борковского. А вовсе не просто знакомого, как вы мне как-то сказали, – с укором добавил я. – Почему Федор Осипчук молчал эти пять месяцев и хранил тайну огромной важности, когда семья друга его хозяина находилась в полном отчаянии? Он что, не слышал разговоров о случившемся? Ведь весь город о том только и судачит… – Тут я сделал паузу, давая возможность судебному следователю Горемыкину что-либо мне возразить, но он промолчал. И я продолжил: – Осипчук знает, что лакей Григорий Померанцев рассчитан и с позором изгнан из дома Борковских в связи с подозрением на его пособничество «злодею» Скарабееву. Знает, что разыскиваются доказательства этого пособничества. А он упорно молчит! Целых пять месяцев без нескольких дней. И вдруг внезапно перед самым окончанием следствия, а главное, после моего вторичного появления в доме Борковских и вторичного же допроса горничной Евпраксии Архиповой Федор Осипчук решается дать показания, оправдывая свое молчание тем, что уж очень сильно ему не хотелось «ввязываться в это дело».
Когда же его спрашивают, почему он теперь решился дать свидетельские показания, он отвечает, что «не мог больше молчать». Это не могло вас не насторожить, уважаемый Николай Хрисанфович! Но почему-то не насторожило… Хочу напомнить, какие вопросы я задавал горничной Евпраксии при повторном допросе и какие ответы я на них получил.
Итак, первым моим вопросом было предложение горничной вспомнить все, что она увидела, когда, сломав запорную петлю, ворвалась в спальню Юлии Александровны. Среди прочего, она ответила, что видела отворенное окно, створка которого была разбита и имела дыру размером с чайное блюдце. И что на подоконнике, совершенно чистом, равно как и на полу не имелось ни осколков стекла, ни следов обуви. Затем она проговорилась мне, что ее барышне этим летом очень не везет. Я заинтересовался этим заявлением, и горничная Евпраксия поведала мне, что ровно за месяц до того, как было совершено нападение, какой-то молодой человек пытался из-за нее утопиться в Оке. Я поинтересовался, откуда это ей известно, на что Евпраксия ответила, что на следующий день после попытки самоубийства этот самый неудавшийся утопленник прислал не подписанное письмо, в котором признавался, что желал утопнуть во имя неразделенной любви к Юлии Александровне. Потом горничная рассказала мне об этом случае подробно, о чем я не премину рассказать и вам, – тут я попеременно посмотрел сначала на судебного следователя Горемыкина, затем на окружного прокурора Бальца, – несколько позже…
Третьим моим вопросом был вопрос о двух подметных письмах, найденных в конце мая. В чем горничная Евпраксия призналась. На мой вопрос, почему она не рассказала мне об этих письмах на первом допросе, ответила: «Барыня Амалия Романовна не велели никому говорить».
Здесь я сделал еще одну паузу, но, как и в прошлый раз, никаких вопросов и ожидаемых возражений не последовало. А ведь я еще не выложил свой козырь!
– После моего ухода от Борковских, – продолжил я, – Амалия Романовна наверняка учинила допрос горничной Евпраксии на предмет того, о чем я ее расспрашивал и что она мне отвечала. А когда узнала мои вопросы и ответы на них служанки, то сделала вывод, что я не собираюсь идти по проторенному следствием пути и намерен во всем разобраться самостоятельно. Почему-то это ей показалось нежелательным, и она рассказала о моем визите и повторном допросе Евпраксии Архиповой своему супругу.
Генерал Борковский подумал-подумал и пришел к заключению, что мои вопросы к горничной Архиповой и само ведение расследования по делу отставного поручика Скарабеева представляют угрозу для репутации дочери. Отказавшись ужинать, он отправился к барону Аллендорфу, с которым был накоротке. Александр Юльевич намеревался посоветоваться с бароном и сообща найти такое решение вопроса, чтобы уже ни у кого, включая меня, не оставалось сомнений, что Скарабеев виновен по всем пунктам. А графиня Юлия Александровна – бедная жертва бессердечного мерзавца, получившая вследствие его бесчеловечных деяний тяжкую болезнь и достойная самого искреннего сострадания.
Решение было найдено! Вернее, был найден свидетель в лице камердинера барона Федора Осипчука. Он должен был показать, что у Скарабеева и лакея Борковских Григория Померанцева имелась связь и что этот лакей, вероятно, подкупленный Скарабеевым, выполнял разные его поручения и помог ему пробраться в спальню Юлии Александровны в ночь с двадцать восьмого на двадцать девятое июля. Однако…