Мужчина кашляет. Гулко, звонко.
— Уже ничего не сделаешь. — Хрипит, брызгая слюной. — Я понимаю это и принимаю.
— И что? — Мой голос неконтролируемо повышается. — Собрался вот так взять и умереть?
— Паша! — Раздается за моей спиной.
Оборачиваюсь и вижу сестру. На ней то же платье, что и на вечеринке, на плечи наброшена серая кофточка. Волосы забраны в хвост, глаза краснеют от слез. Смотрю на нее и вижу мать, молодую, красивую, которая в тридцать лет осталась одна. Она выглядела тогда не старше Машки.
И меня внезапно охватывает чудовищная злость. Я уже готов взорваться, облить его словесными помоями и уйти, как вдруг Маша подходит и вцепляется в меня, будто в спасательный круг.
Ее ручки такие маленькие, тоненькие. Плечи, подрагивающие от рыданий, хрупкие, они покрыты мурашками. Прижимаю ее ладони к своим плечам, и любовь маленькой девочки захлестывает меня, словно волна, несущая в себе покой и умиротворение.
Я сдержусь. Ради нее, ради мамы, ради нас всех. Буду выше этого, буду их защищать до самого конца. Буду мужчиной, которым не смог быть мой отец.
— Машенька… — шепчет больной, комкая простыню.
И Машку начинает бить настоящая дрожь. Глажу ее ладони. Едва ощутимо. Большими пальцами рук. Вот так мы и выживали, когда он ушел. Вот так. Держась друг за друга каждую секунду, помогая и заботясь. Нам не на кого было положиться, нам некому было помочь.
— Здравствуй… те… — Выдыхает сестра.
Поворачиваю к ней голову. Ее губы, предательски дрожа, сжимаются, чтобы не допустить нервного стука челюстей друг о друга. Слезы уже плотным потоком застилают глаза. Ладони сжимаются в кулаки.
Крепче сжимаю ее ладони, лежащие на моих плечах. Она должна знать, что я здесь. С ней. Поддерживаю как и всегда.
— Ты так похожа на маму…
От этих его слов меня вдруг начинает тошнить. Еле сдерживаюсь, чтобы не подойти и не встряхнуть этого человека как следует. Да если мы на кого-то походим, то только на него. Как можно ничего не чувствовать к детям, которые походят на тебя, словно отражение в зеркале?! Променять их на дешевых шлюх из подворотни, на возможность бухать, когда вздумается, сколько и где вздумается…
— Что мы можем сделать для тебя? — Вдруг тихо говорит сестра, будто выныривая из воды. Ее голос дрожит.
Дрожу и я, чувствуя, как она прижимается ко мне.
Нет, женщины в нашей семье слишком добры. Не смогу. Не смогу простить его никогда.
— Посиди со мной, — просит больной. — Поговори. Пока не приедут врачи.
Встаю, освобождая ей место и вижу краем глаза, что сестра не торопится взять его за руку. Иду прочь из комнаты, мне срочно нужен свежий воздух.
— У папы кровотечение, боюсь, это очень серьезно. Цирроз. — Произносит мама мне вдогонку. — Вам нужно успеть поговорить, пока его не увезли.
Голос мамы эхом отдается в ушах. Поговорить. Приедут врачи. Почему нельзя взять и просто сбежать отсюда? Бросить его, как он когда-то нас.
Захожу на кухню, подхожу к окну со старыми ссохшимися рамами, отворяю створку и выглядываю наружу. Окунаюсь в утренний воздух. Здесь, за окном, он не пахнет приближением смерти, чему я несказанно рад. Вдыхаю полной грудью, закрываю глаза. Вдруг ловлю себя на том, что бью кулаком по подоконнику, неистово, яростно, до боли в костяшках пальцев.
Вдруг в кармане вибрирует телефон. Достаю. На экране высвечивается: «Яра».
— Да, Ярик, привет. — Отвечаю я, стараясь дышать спокойно.
— Здорово, Паха! — Смеется он. — Как ты?
— Нормально.
— Круто ты вчера зажег.
— Хм… И не говори…
— Дело есть.
— Слушаю.
— Нужно поговорить с глазу на глаз. Придешь к нам на репу сегодня?
— Во сколько у вас репетиция?
— В семь, в «Авиаторе», студия 17.
— Постараюсь успеть. Что-то серьезное?
— Деловое предложение, приходи, перетрем.
— Окей… буду.
— Тогда счастливо!
— Пока.
Отключаюсь, собираюсь убрать телефон и вдруг вижу новый входящий вызов. От Димона. Ух…
— Да, — говорю я в трубку, стараясь держаться уверенно.
— Привет, — вздыхает собеседник.
— Здорово, Димон. Ты куда вчера пропал?
— Не спрашивай. — Его голос напряжен. Характерная хрипотца сменяется сиплостью простуженного горла. — Вы во сколько вчера уехали?
— Мы… — Оборачиваюсь, поднимаю глаза к потолку, пытаюсь найти на нем ответы, но их там нет. — Мы сразу после вас…
— Ясно. Какие-то м*дилы умудрились разнести мне весь дом. Батя с матушкой приехали и чуть волосы на заднице не рвали, так их бомбануло.
— Ох*еть.
— Да…
— Мы… сейчас у отца, ему совсем плохо. Освобожусь и приеду помочь тебе с уборкой, ладно?
— Не нужно. Сейчас приедет целая бригада. Отец вызвал. Скажи Маше, что заеду за ней, как освобожусь. Если батя не заберет у меня на хрен машину, телефон и все остальное. Думал, его порвет, когда он увидел лифчик на люстре.
— Ч-что? — Я попытался изобразить удивление.
— Это не самое страшное. Кто-то выжрал его коллекционное шампанское, побил посуду и нагадил в бассейн. Еще я нашел два косяка во дворе и успел спрятать, пока меня опять не подписали под торчка.
— Ничего себе…
— Только что приходил наш участковый, Василий Степаныч. Я подумал, что мне конец, но он, оказывается, пришел за фуражкой. Точнее приполз, помятый весь, велик свой, говорит, где-то потерял. Я даже узнал его не сразу. Сбили мы его фуражку с дерева палкой, он ее хвать и убежал. Не понимаю, он-то как у меня дома вчера оказался?
— Не знаю, — чешу лоб так сильно, будто это способно все исправить или хотя бы избавить меня от похмелья.
— Что за хрень здесь творилась? — Говорит он так громко, что у меня едва не закладывает уши. — Если найду виноватых, задушу своими собственными руками!
Анна
— Солнцева, скажи, что у тебя есть объяснение своему опозданию, — бросает на ходу Людмила Геннадьевна, управляющая нашим кафе, по пути в свой кабинет.
— Да, — мычу ей в ответ, бросаю сумку на стул, надеваю форму. — Мою кошку переехал поезд.
Женщина хмыкает.
— Думала, у тебя собака.
— Ага, — сразу нахожусь я, — теперь только она, родимая, и осталась.
— Как дела? — Спрашивает Юля, работница холодного цеха. Она работает с утра до обеда, потом на смену ей обычно приходит Машка.
Девушка стоит и аккуратно заворачивает толстенную тортилью, время от времени бросая на меня озадаченные взгляды. Оборачиваюсь и вижу на ее лбу мишень. Мое сознание рисует ее. Никогда не спрашивайте у опухшей не накрашенной женщины с утра, как ее дела. Слышите? Ни-ког-да!
— Да прекрасно. — Ворчу я, завязывая за спиной маленький передник. — Лучше не бывает.
Три часа сна. Адское похмелье. И приправленное чувством вины настроение. Что мне еще нужно было сказать?
Иду в зал. Благодарно киваю Рите, второму официанту — девушка героически взяла на себя заботу о моих столиках. Мы всегда выручаем друг друга, а еще я молчу, что она ворует. Хотя в кафе обычно воруют все, это нормально. И всем сходит с рук. Официанты воруют посуду, пепельницы, салфетки и прочую мелочь. Повара могут каждый день таскать домой самые отборные продукты. Сетками. Даже посудомойщица уносит после смены внушительный пакет с едой. А про руководство я вообще молчу. Те тащат деньги непосредственно из кассы.
Направляюсь к посетителям за первым столиком. Внимательно выслушиваю заказ и пожелания, записываю, стараясь ничего не упустить, зачитываю вслух. Все верно. Возвращаюсь на кухню, передаю чек поварам, обращаюсь к бариста с просьбой сварить два латтэ с корицей. Снова иду в зал.
Бывают такие смены, когда тебе удается единожды за весь день прижать свой зад. Ты довольный и счастливый выходишь во двор, садишься, раскуриваешь сигарету, делаешь затяжку и… облом. Тебя вызывают. Подхожу к столику и молю, чтобы сегодня все было по-другому. Принимаю заказ.
В работе официанта самое главное — быть «воздухом», обойтись без которого невозможно, но которого не видно. Можно не улыбаться, сохранять нейтральное выражение лица, болтать с коллегами, но при этом создавать видимость незаметности. Вот тут нужен особый талант, я вам скажу. Хотя бывают и исключения — клиенты, которым важно, чтобы их облизывали. Порхали вокруг них, окружая вниманием, угождали во всем и лебезили. Определить таких личностей — тоже нужна наблюдательность. Она приходит с опытом.
Обслужив все столики, облегченно выдыхаю. Бегу в туалет умыться. Все хорошо. Когда рассказывала посетителям состав блюда, меня чуть не вырвало. Надо же было столько вчера выпить. Не знаю уж, что было написано на моем лице, но, кажется, клиентов это не смутило. Они поблагодарили за обслуживание и даже похвалили рисунок на кофейной пенке.
Вытираю лицо и выхожу из уборной. Останавливаюсь в проходе, делаю вид, что изучаю «стоп-лист» на стене кухни. Крем-суп. Повторяю про себя. Крем-суп. Брррр. Голова отказывается работать. Все время думаю о Пашке. О том, как хорошо провели мы ночь, и о том, что произошло под утро. Чувствую, как трясутся руки. Улыбаюсь. Не могу не улыбаться. Наваждение какое-то.
Его мать видела меня голой. А мне смешно. Поворачиваюсь и вижу, как повар Лиля облизывает пальцы. Меня неотвратимо мутит. Женщина отворачивается к плите, а я стою и гадаю, куда она эти пальцы засунет потом. Прохожу мимо Юли, все еще испытующе поглядывающей на меня, и подмигиваю. Свое похмелье я обсуждать с ней точно не стану.
Выхожу в зал и замечаю за угловым столиком крупного мужчину с бородой.
— Эспрессо лунго шикарному мужчине за шестым столиком! — Кричу я через весь зал, подмигиваю бариста и возвращаюсь взглядом к посетителю. Он при виде меня сияет.
Вы знали, что у всех постоянных гостей есть прозвища? Например, Борщ, Двойной Бургер, Нос, Чивас или Пробник (потому что воняет сразу всеми новинками парфюмерной промышленности). Если вы бываете где-то часто, скорее всего, и у вас оно есть. Интересно, какое же?
Иду к улыбающемуся мужчине за шестым столиком, медленно открывающему ноутбук, лежащий перед ним. Вообще-то, когда приносят еду, нужно убирать лишнее со стола, но любимым клиентам прощают и не такое. Хорошим гостям всегда больше внимания. Таким всегда найду уютное местечко рядом с окном, попрошу кухню, чтобы постарались с заказом, лишний раз улыбнусь.