Но, черт возьми…
Ревность унижает в первую очередь того человека, который ее испытывает. Она не вынуждает охранять свое счастье, наоборот, заставляет отыскивать тайны там, где их нет, чтобы не найдя, взрастить их самостоятельно. Ты не боишься потерять того, кто дорог, ты словно сам хочешь этого — идешь к этому целенаправленно. Потом вдруг ощущаешь ту самую боль и говоришь: «да, вот, я же был прав» Даже если опасения не подтвердились, даже если ты сам себе все выдумал. От измены нельзя застраховаться ревностью, ведь любовь не выживет среди самолюбия, глупости и неуемной фантазии сомневающихся и подозревающих.
Мне просто нужно было подойти, обнять его и спросить все начистоту. Сейчас, когда так больно и одиноко, когда не с кем поделиться своими переживаниями, когда внутри будто застряли осколки стекла, разрезающие плоть, мне не нужен никто, кроме него. Лучше найти Пашу и выяснить все раз и навсегда. Рассказать ему обо всем и жить с чувством неловкости за произошедшее, чем жить в одиночестве.
Это как не жить совсем.
— Солнцева, выходи, — доносится грубой голос из-за решетки.
— А? — Я отпускаю колени и встаю с жесткой скамьи.
— Тебя забирают.
В замочной скважине звякает ключ, слышится щелчок, дверь отворяется. Передо мной стоит тот самый жирдяй, он облизывает свои масляные губы и делает шаг назад, пропуская меня.
— Вы бы посмотрели, что с ней. — Киваю на алкашку, лежащую на шконке в луже собственной мочи. — Вроде дышит, но кто его знает.
— Выходи, мать Тереза, — поторапливает он, даже не ведя бровью.
— Вы меня отпускаете? — Не веря своему счастью, спрашиваю я.
Осторожно прохожу мимо, едва не натыкаюсь на его мерзкое пузо.
— Иди, пока не передумал.
— То есть, можно совсем уйти?
Качает головой:
— Хочешь, оставайся.
Забираю из его рук свои очки и телефон.
— Нет уж, я пойду, у вас не очень-то гостеприимно.
— Будешь чесать языком, наговоришь еще на пятнадцать суток.
— Сорямба, — развожу руками и припускаю вдоль по коридору.
Прочь из этого ужасного места, прочь от стыда за пребывание в каталажке среди проституток, алкашей и мелких воришек. Едва я выхожу на крыльцо, вижу припаркованный через дорогу черный «БМВ» Калинина. Заметив меня, Дима выходит и открывает заднюю дверь. Ждет, когда я перейду дорогу и, наконец, произносит:
— Значит, путана и дебоширка?
Он сейчас очень похож на моего отца, если бы тот у меня был. Тяжелый взгляд, в глазах тревога и забота.
— Это все неправда, — всхлипываю и буквально врезаюсь лбом в его грудь.
Сильные руки обхватывают мою спину. Прижимаюсь к Диме и, не в силах больше сдерживать слез, рыдаю, отчаянно и без стеснения.
— Ты пахнешь, — замечает он.
Чувствую легкие похлопывания по позвоночнику.
— Знаю, — пищу я, скользя сопливым носом по его белой рубашке.
— Можем запатентовать этот запах и назвать его «взросление», например. Или «горькая правда». Ну, или что-то типа «ароматы каземата». Будем продавать мажорам или каким-нибудь хлюпикам для придания флера брутальности и крутости. Короче, нужно еще подумать, как следует, над маркетинговой стратегией.
— Черт, — размыкаю объятия и с благодарностью смотрю на него. — Даже в такой ситуации умудряешься меня смешить.
Дима отходит на шаг назад, оглядывает меня с ног до головы и нервно чешет татуировку на своей шее:
— Мы переживали.
— Прости. Ты меня опять выручил, не знаю даже, во сколько это тебе обошлось.
Дима хмыкает, заметив мокрое пятно на своей рубашке.
— Всю жизнь будешь должна.
— Разумеется, — охотно соглашаюсь я.
— Выглядишь, как нарколыга на выгуле. Что это на тебе?
Опускаю взгляд на изрядно испачканный и местами заблеванный предмет одежды.
— Футболка Джона Н., - отвечаю я, размазывая слезы по щекам.
— Почему тогда на ней пословица, а не логотип фестиваля?
— Потому что, дурачок, это его футболка. Личная.
Дима в недоумении трясет головой.
— Не понял.
— Он подарил ее мне. Сам.
— Так ты? — Его глаза расширяются. — Нет, не говори мне, что ты…
— Ох, нет, Калинин, ты что?! Я ж не сумасшедшая фанатка. Просто случайно оказалась в его номере, мы разговорились и подружились.
— Что?! — Дима открывает заднюю дверь и жестом приказывает сесть.
Послушно падаю на сидение.
— Увидела вчера Пашу с этой Лесей в коридоре отеля и вместо того, чтобы обнаружить свое присутствие, забежала в лифт. Тот и привез меня прямо к Джону в номер. Поехали уже, расскажу, что было дальше.
Калинин тяжело вздыхает, садится за руль и заводит мотор.
— Марья на себе волосы рвет со вчерашнего вечера, думая, куда ты могла подеваться, Пашка названивает, а ты…
— Телефон разрядился…
— А ты хорошо проводишь время!
— Джон сказал, что достанет для тебя пластинку Найла Роджерса с автографом, — замечаю я, дергая подголовник водительского сидения.
— Поздно, я уже завелся, — Дима нажимает на газ, срывая автомобиль с места, и мчит вдоль улицы, — пусть лучше Маша тебе мозги промывает, иначе я начну материться, и остановиться уже будет трудно.
— Спасибо, что бережешь мои нервы, — говорю и откидываюсь на спинку сидения.
Машка долго причитала, обнимая меня, и так же долго потом принюхивалась. Устроила мне пытки с дознанием, выспросила все до мельчайших деталей, обругала, но стакан воды с аспирином все-таки подала. Дима много курил на балконе, косо поглядывая в нашу сторону, и настойчиво просил меня позвонить Паше. На что я ответила, что приведу себя в порядок и увижусь с ним лично. К счастью, телефон моего парня не отвечал, и наябедничать у Маши тоже не вышло. Ровно, как и успокоить, что со мной все в порядке. Так что я приняла душ, надела легкое белое платьице, уложила волосы, и мы поехали прямиком на фестиваль.
Народу тьма — яблоку некуда упасть, нам приходится пробираться ближе к сцене не менее получаса. Мне успевают отдавить ноги, пару раз дают под дых и даже бесстыдно шлепают по заднице. Лицо, причастное к инциденту, так и остается не выясненным, и это мало кого беспокоит. Толпа народа, яростно прыгающая в такт оглушающей музыке, кричащая до хрипа и временами беснующаяся — это больше похоже на какое-то сумасшествие, чем на мирное действо под названием «фестиваль».
Когда начинает смеркаться, мы уже стоим почти возле самой сцены. По-прежнему толкаемые со всех сторон пьяными фанатами и молоденькими девчонками, некоторые из которых раздеты до лифчиков. Мне все происходящее видится диким, но Маша с Димой кажутся довольными: они на своей волне, качаются в ритме музыки, обнимаются и, постоянно перешептываясь о чем-то, смеются. На них одинаковые очки-авиаторы, одинаковые белые майки, и выглядят они на зависть счастливыми и пьяными, хотя алкоголя не принимали, и ни в чем подобном даже не нуждаются.
И тут меня накрывает. Не волной истошных криков, не вибрацией, создаваемой толпой, не звуками. Я вижу его. Своего Пашу. Он выходит на сцену с остальными ребятами, подключает гитару, переглядывается с другим гитаристом и кивает, сообщая, что готов. На нем черные рваные джинсы, того же цвета изодранная майка, на голове небрежно повернутая козырьком назад кепка. Мои колени начинают дрожать, дыхание перехватывает. В эту секунду рыжий паренек начинает играть, к нему присоединяется и мой Пашка, и я вдруг понимаю, что с трудом держусь на ногах.
Влюбляться лучше всего под музыку. И я это делаю.
Меня будто размазывает по земле асфальтным катком. Стою, чувствуя лишь биение собственного сердца, и не могу оторвать от него взгляда. Как он серьезен, собран, как красиво выглядит в свете софитов. Фигура просто сводит с ума: сильные руки, не прикрытые сейчас рукавами, легкий загар, татуировки, крепкие мышцы. Все такое родное, такое мое. Отсюда, снизу, Пашка кажется рослым, высоким, он держится уверенно и даже раскованно. Гитара в его руках дрожит, подчиняясь четким движениям, и ее звуки попадают в меня, словно выстрелы. Но боль почему-то не чувствуется. Все, что я ощущаю сейчас — это безграничный кайф.
И просветление.
Музыка рождается и льется из глубин души. К ней можно прийти, как к Богу. Она и есть Бог. Она, как и любовь, является истинной религией. Ты принимаешь ее и ощущаешь сердцем, даешь выход своим эмоциям, дышишь ею, как воздухом, позволяешь проникнуть в кровь и течь по венам, чувствуешь освобождение.
Музыка прекрасна, и, оказывается, ее можно не только слышать, но и видеть. Вбирать в себя, испытывать, как любое из чувств, пробовать на вкус, осознавать и постигать.
Нельзя записать жизнь, нельзя записать чувства, но всегда найдется та песня, которая становится машиной времени, отправляющей тебя в нужный момент прошлого, чтобы пережить то, что ты когда-то чувствовал: радость, боль, тоску, счастье. Музыка способна оживить мгновения, но, готова поручиться, есть такие песни, которые убивают.
Может, такую песню я сейчас и слышу. Девушка с красными прядями в волосах падает перед толпой на колени, тянет руку к небесам и поет так, что я чувствую, как в моем теле растворяются кости. Мне бы не хотелось, но сердце само бьется в такт с ней. Чувствую себя главным действующим лицом в ожившем сне, ведь мелодия проникает мне прямо в душу, перемешивается с переживаниями, с моими чувствами, с любовью и тоской.
Я все еще вижу Пашу, понимаю, как он счастлив, что находится здесь и является частью всего этого чудесного действа, догадываюсь, какое громадное удовольствие он получает. Мне хочется свернуться калачиком и лечь прямо на землю, потому что мысли о том, со мной у него ничего этого не будет, точат меня, как беспощадные черви.
Мысли о том, чего он лишится, мешают дышать. Расстаться с музыкой, задушить свой талант, отказаться от предназначения ради того, чтобы влачить жалкое существование в глухой провинции? Не слишком ли большая плата за любовь?
Мне хочется отступиться от него, отпустить, но я не могу. Чувства сильнее. Пусть сам сделает выбор. Или мы вместе что-то придумаем. Меня будто разрывает напополам от нахлынувших чувств. Кто-то внутри шепчет, что все будет хорошо, что у нас все только начинается, но какое-то странное ощущение не отпускает — сердце так и кричит: «запомни этот момент, запомни его навсегда, ведь он больше не повторится никогда».