Перед нами реальная жизнь. А мы даже не хотим поговорить нормально, обсудить, покаяться, сознаться, попросить прощения, простить. Мы не слышим друг друга.
Паша, мы не дали нашей любви не единого шанса…
Когда я прихожу на кладбище, сразу вижу, куда нужно идти. Их там не так много: Маша с Димой, Лена Викторовна, несколько незнакомых человек и Пашка, стоящий поодаль, в нескольких шагах позади всех. Подхожу ближе и не слышу никаких подобающих для таких случаев речей, ни единого слова. Все стоят, как замороженные, и ждут, когда гроб опустят в могилу. Не знаю, куда мне лучше подойти и что сказать. Солнце палит нещадно, но никто будто этого не замечает.
Пашка стоит по стойке смирно, руки опущены, спина прямая. В такую жару на нем плотная черная рубаха, черные брюки и туфли. Весьма забавные, давно вышедшие из моды, надо заметить. Наверняка, он их надевал когда-то на выпускной, а сейчас достал с антресолей и надел из необходимости соблюдать траур. Зеркальные черные очки закрывают его глаза, ни единый мускул не дергается на лице, поэтому мне трудно понять его эмоции. Маша стоит левее, ближе к могиле, Дима поддерживает ее сзади за локти. Оба выглядят напряженными. Лена Викторовна, заметив меня, кивает и вытирает платком бегущие по щекам слезы.
Удивительно. Этот человек бросил ее и детей, а она плачет на его могиле. Любовь — чрезвычайно странная штука, ты способен прощать других ради излечения самого себя. Спастись от гнева и ненависти, сэкономить нервы, избежать напрасной растраты душевных сил.
Но этой наукой, этим даром, не всем дано овладеть. Наверное. Потому что у меня пока нет сил отпустить мою боль, забыть о ней…
Не знаю, что мной руководит, но я иду к Паше. Медленно, на негнущихся ногах, осторожно. Нельзя не поддержать его в такой день. Подхожу и просто встаю рядом, сверлю взглядом яму, в которую сейчас будут опускать гроб. Интересно, заметил ли он меня? Стоит, не шелохнется. В мою сторону не смотрит. Вместо приветствия дотягиваюсь и несмело сжимаю его ладонь в своей. Неважно, что там между нами, в такой момент мне хочется быть его опорой.
От этого прикосновения мы оба вздрагиваем. Он, кажется, оживает. Его грудь начинает вздыматься от тяжелого дыхания, пальцы дрожат. Не ожидал от меня… Да я и сама от себя не ожидала…
Почему родители не учат нас, как нужно любить и уважать друг друга? Почему не показывают хотя бы на собственном примере? Почему такие вопросы не обсуждают в школе? Ко всему в жизни нам приходится идти инстинктивно, познавать методом проб и ошибок. Сколько же всего можно было избежать, имей мы хотя бы малейшее представление о том, какая это сложная штука — «любовь»…
Гроб медленно опускают в могилу, и мы разъединяем наши руки, чтобы Паша, как и остальные, мог пойти и бросить горсточку земли. Затем яму засыпают, обкладывают венками, все что-то говорят, а я так и не решаюсь подойти ближе. Для дружеской поддержки достаточно этого расстояния, хотя кладбище для меня не самое страшное место — иногда в собственной душе бывает гораздо более жутко и пусто.
Маша оборачивается и замечает меня, смотрит с благодарностью, хочет подойти, но видит приближающегося ко мне брата. Паша быстрым шагом подходит ко мне, замирает и будто теряет дар речи, потом спохватывается и на вдохе произносит:
— Спасибо…
— Пожалуйста, — отвечаю я, протягиваю руки и приподнимаю его очки.
Красные, с полопанными сосудами, полные слез глаза. В них столько боли, тоски и любви, что у меня перехватывает дыхание.
— Ты… поедешь к нам? — Спрашивает он надтреснутым голосом.
Поминки? Нет, не хочу. Опускаю его очки обратно и сцепляю руки в замок на груди.
— Нет, не смогу.
Паша заметно расстроен.
— Тебя отвезти куда-то?
Качаю головой.
— Не нужно.
— Я отвезу, — настаивает он.
— Нет, — киваю в сторону Лены Викторовны, — ты должен сейчас быть со своей мамой, уеду на такси.
— Ань.
— А?
Его рука касается моего плеча. Мне почему-то становится так сильно больно, что хочется закричать на все кладбище.
— Мне очень жаль, прости меня. Только я один во всем виноват. Только я. Никогда не прощу себе, что все испортил. А то, что наговорил…на самом деле я так не думаю. Ты должна знать это. — Наклоняется, чтобы заглянуть в глаза, но я смотрю на его пальцы на своем плече. — Я очень люблю тебя, Аня. Очень сильно люблю. — Убирает руку. — Ты меня когда-нибудь простишь?
— Не знаю, — говорю честно, разворачиваюсь и ухожу прочь.
Замолкают все звуки. Иду, с каждым метром ускоряя шаг. Почти бегу к кованой ограде, выхожу через калитку и прячусь за дерево. Пытаюсь отдышаться и унять слезы. Вижу, как они медленно плетутся к главным воротам. Паша поддерживает под руку маму и ищет глазами меня. Конечно, я могу только догадываться об этом, но сердце, — оно знает точно. Он ищет меня.
Когда открываю ключом квартиру, где прожила все детство, облегченно выдыхаю. Кажется, ни мамы, ни Роберта сейчас нет дома. Вхожу, снимаю обувь и направляюсь в свою уже бывшую комнату.
— Что-то ты рано! — Раздается вдруг из кухни. — А… это ты… — В голосе звучит разочарование.
Оборачиваюсь. Мама замирает в дверях, разглядывает меня и начинает, как ни в чем не бывало, улыбаться. Как же здорово ей все время удается делать вид, что ничего плохого она не говорила и не делала.
— Ты уже выдала ему ключи? — Говорю вместо «привет», качаю головой и прохожу в свою комнату.
Пока все вещи на местах, ничего не тронуто. Старый комп на столе, кровать заправлена, даже на туалетном столике еще лежит расческа, которую я забыла забрать, когда уезжала позавчера. Подхожу к шкафу и начинаю искать учебник, который давно требуют с меня в библиотеке. Слышу мамины шаги сзади.
— Там у тебя еще обувь осталась в коридоре, — напоминает она.
А как вы хотели? Что-то вроде: «дочь, как дела, как ты там устроилась?» Или «а куда ты, вообще, переехала?» Не дождетесь, только не от нее. Мою мать подменили много лет назад. Как только осознала, что я уже достаточно взрослая, чтобы не считать меня ребенком, она занялась устройством своей личной жизни.
— Заберу, — спокойно говорю я, нахожу нужную книгу и сую подмышку. Оглядываюсь. Чего-то не хватает. Прислушиваюсь. Откуда-то доносится слабое тявканье. — Мам, ты что, опять закрыла Ветошь на балконе?
— У Роберта аллергия, — отмахивается она.
Пулей бросаюсь в гостиную, чуть не задев ее плечом, дергаю на себя дверь и падаю на колени. Радостная псина начинает подпрыгивать, чтобы лизнуть меня в губы. Вертит мохнатой задницей, скулит, царапает когтями кожу на моих руках. Как же я по ней соскучилась… Веточка моя, моя малышка.
Мы подобрали собачонку три года назад: маленький, почти крохотный йорк, потерянный и напуганный. Глаза-пуговки, тонкие ножки, сама размером с котенка. На ней было столько шерсти, что даже после стрижки она продолжала каждую прогулку подметать ею асфальт, собирать и тащить в дом всевозможную грязь. За что и получила кличку Ветошь.
Целую в макушку радостную собаку, прижимаю к себе, чешу за ушками и понимаю, что не могу оставить ее здесь. Не желаю ей такой участи. Пусть лучше меня выгонят с квартиры. Надо будет, найду другую. Пошли, Ветка. Беру ее на руки и поднимаюсь. Мама все еще следит за каждым моим движением.
— Заберу ее с собой, — сердито говорю я.
— Отлично, — радуется родительница.
Прохожу в коридор, надеваю туфли, беру с крючка поводок.
— Слушай, мам. — Произношу хрипло, пытаясь отыскать в ее лице хоть что-то знакомое и родное. — Может, расскажешь мне уже про моего отца, а? Какая теперь разница? Я ведь взрослый человек, все понимаю. Если он умер, как ты сказала, то к чему скрывать от меня его личность? Ты дала мне свою фамилию, отчество от дедушки, всегда избегала вопросов… Но… Скажи хотя бы, как его звали или зовут.
Ее лицо моментально побледнело, губы сжались в напряженную белую линию.
— Нет.
Развернулась и ушла на кухню.
Ничего удивительного. Ничего нового. Я слышу этот ответ, сколько себя помню.
18
Паша
Горло ужасно саднит, голова готова вот-вот взорваться, все тело окутывает пламенем. Жжет, наверное, каждую клеточку тела, разрывает на части. Холодно. При всем при этом мне адски холодно. Покорно подставляю свою пятую точку для укола. Чьи-то умелые руки втыкают иглу совершенно безболезненно. Возможно, я просто настолько вымотан, что уже не способен чувствовать боли. Только перевернувшись на живот, замечаю, что наволочка насквозь сырая от моего пота. Снова закрываю глаза.
— Все, сынок, поспи, — будто сквозь туман доносятся слова матери. — Скоро температура спадет.
Хорошо бы. Всю ночь промучился: градусник раскалялся до сорока одного, таблетки сбивали жар ненадолго, да и то всего на пару градусов. До утра все как в бреду, картинки реальности чередовались с обрывками снов, озноб сменялся мучительной духотой и каплями холодного пота, бегущего по спине. Головная боль то и дело вступала в схватку с тошнотой и зудом на коже. Кажется, они спорили, кто убьет меня быстрее.
Ветрянка.
Все-таки эта зараза добралась и до меня. Кто ж знал, что период инкубации у нее доходит до двадцати одного дня? Стоило дать организму слабину, и готово: все мое тело в противных красных язвочках, какие недавно были у моей сестры. Они ужасно зудят, но прикасаться к ним нельзя — останутся рубцы. Так что жар, узлом связывающий конечности, не самое страшное, что мне приходится терпеть.
Чувствую, как мама садится рядом. Ее ладонь скользит по моей спине, укутанной в два одеяла. Приятно, совсем как в детстве. Хорошо, очень хорошо. Постепенно погружаюсь в сон, считая Машкины шаги по комнате. Ровно шесть шагов от одной стены до другой.
Ровно шесть.
Раз. Два.
Три…
— Спасибо, что пришла, — шепчет кому-то сестра.
В это время я бегу по какому-то коридору в собственном бредовом сне.
— Как же я могла не прийти, — отвечает ей Аня.