Парень останавливается, оглядывая нас обеих. Смотрит по очереди на меня, на нее, на меня, на нее, и вдруг расплывается в доброй улыбке.
— Привет… — Ловким движением ноги закрывает за собой дверь, подходит и протягивает мне свободную руку так, чтобы я дала «пять».
Растерянно отбиваю его ладонь и неотрывно слежу, как он нагибается к Лесе, чтобы поцеловать в щеку. А та сидит, словно язык проглотила, продолжает гипнотизировать меня взглядом. И только, когда его губы касаются ее шеи вместо щеки, она вздрагивает, прикрыв глаза на мгновение, и мне становится понятным, что ей почему-то страшно. То, что кажется совершенно обычным этому улыбающемуся парню, ее откровенно пугает.
— Держите, девчонки, — он протягивает нам кофе.
— Спасибо, — принимая стаканчик, почти шепчу я.
— Ты опять брала мою гитару? — Делано-сердито спрашивает парень, хватая инструмент за гриф.
И я вдруг вспоминаю, как его зовут. Майк. Точно. Он садится на стул позади Леси и тычет ее пальцем в бок. Та подпрыгивает на стуле, бросает на меня смущенный взгляд и облизывает пересохшие губы.
— Прости, Майк. — Бормочет она, зардевшись, и хихикает, как школьница.
Будто осмелившись, наконец, поднимает на него глаза и улыбается.
— Да шучу я, — парень откатывается от нас на стуле, буквально впиваясь в струны на лету. Его пальцы, будто юркие паучки, быстро перемещаются по ним, как по паутине, создавая дивный узор из аккордов и нот, наполняющий пространство живым громким звуком. Тот взмывает в воздух над нашими головами быстро и ярко и тут же внезапно обрывается, зависнув где-то высоко и все еще дрожа, потому что стул Майка врезается на полном ходу в один из динамиков.
— Ой, — хохочет он, закидывая одну ногу на другую.
Я, не зная, как вести себя дальше в этой странной компании, нахожу спасение в чашке с кофе. Это капучино с ароматной пенкой. Напиток впервые за день кажется мне вкусным и сладким, потому что все, что я пила сегодня на работе было больше похоже на воду, в которой варили овощи. Выпиваю его почти залпом и смотрю на часы: до вечеринки осталось всего ничего.
20
Паша
У каждого есть та, которая не отпускает.
Чем бы ты не занимался, с кем бы не общался, мыслями постоянно возвращаешься к ней. Снова и снова. Ищешь глазами в толпе незнакомцев, слышишь ее голос посреди шума пыльного города, видишь любимое лицо во сне, берешь за руку, пытаешься удержать, но никак не выходит. На рассвете дымка растворяется, забирая с собой частичку твоей души и оставляя внутри пустоту. И что бы ты не приобретал в жизни, ты постоянно будешь помнить о том, что потерял. Всегда.
Я не хочу, чтобы эта боль вросла в меня, будто застарелая болячка. Не хочу, чтобы Аня стала лишь воспоминанием из далекого прошлого. Мне кажется, если я отпущу ее то, умру на месте. Я так не хочу. Не хочу.
Как же до глупого банально: один неверный шаг, и приходится расплачиваться всю жизнь. Одно мгновение, и ты лишаешься всего. И это в принципе справедливо. Ведь ты бы тоже вряд ли простил.
Никогда, больше никогда. Никогда. Только позволь мне вот так сидеть и смотреть на тебя до конца жизни.
— У вас не пиво, а ослиная моча, — морщится Аня, возвращая мне стакан.
А я ничего не слышу, только слежу за ее искусанными губами и мечтаю снова целовать их до исступления. Ночью, утром, днем, вечером — круглые сутки. Покрывать поцелуями все тело, крепко держать ее в объятиях. Как раньше я не видел ценность таких простых вещей? Как не боялся их потерять? Как готов сейчас на все, чтобы вернуть назад.
— Нет, не буду, — отказывается Аня от предложенной ей рюмки, — тащи лучше сюда все пирожные вон с той витрины! Должна же я их заценить?
Сестра наклоняется, ставит ей щелбан и под дружный смех удаляется освобождать витрину-холодильник от остатков сладостей. Солнце потирает лоб и, изображая застреленную, падает на подушки рядом со мной. Выпрямляется, стараясь не смотреть в мою сторону, садится прямо и отчетливо дает понять, что держит дистанцию.
Черт, ее холод обжигает мою кожу сильнее глыбы льда. Мне хочется лежать рядом с ней, обнимая за талию, слушать пустую болтовню друзей и… сделать так, чтобы прошедших трех недель не было совсем. Совсем. Я готов ползти за ней на коленях, пока не сдохну, потому что лучше сдохнуть, чем жить без нее.
— Паш, — так спокойно говорит она, что у меня сердце сжимается.
— Да? — Поворачиваюсь и смотрю в ее глаза, буквально физически ощущая, как в груди все сжалось от страха.
— Ты меня отвезешь домой минут через десять? У меня там Ветка не гулянная.
— Да, конечно, — шепчу я.
И мы оба начинаем смеяться от того, как это звучит.
— Это что? — Подхватывает Дима, толкая меня в плечо. — Секретные коды? Так у вас все зашифровано? Маш, я тоже хочу тебе так намеки давать. — Он принимает из рук моей сестры поднос с пирожными, передает Солнцевой и усаживает Машу себе на колени. — Мань, у меня там поле не пахано, рожь не сеяна, конь не валялся, поехали домой, а? — Картинно подмигивает аж всей правой половиной лица. — Понимаешь о чем я, крошка? Ну, это… у меня там овцы не считаны, сечешь?
— Фу, Дима, — сестра закрывает ему рот ладошкой, — пошляк, Аня говорила про своего зверька! Про…
И дружный хохот взрывает зал. В меня летит полупережеванное пирожное изо рта Ани, Леся разливает пиво, а Ярик катается по дивану от смеха.
— Все, задолбали, — утирая слезы от смеха, стонет Маша. — Я про собаку.
— Ммм, — прищуривается Дима, кусая ее за плечо, — кто бы выгулял моего зверька?
И сестра зарывается в его грудь, умоляя прекратить, иначе она описается от смеха. Мы тоже смеемся, глядя, как она заливается краской, но, как и все у этой парочки, шутка непременно заканчивается поцелуем. Аня смотрит на их нежности, склонив голову на бок и умиляясь, а мне хочется убрать взбитые сливки с ее губ. Желательно тоже губами.
— Эй, — подтягиваюсь и наклоняюсь к ней через подушки. Она замирает, глядя на меня, а ее рука с недоеденным пирожным застывает в воздухе. Стираю пальцем крем с пространства над припухшей верхней губой и облизываю палец. Аня смотрит, не отрываясь, а я пытаюсь одним взглядом передать, сколько всего к ней испытываю.
Я люблю. Люблю тебя. Люблю.
Контакт глазами длится минут пятнадцать, хотя, наверняка, всего пару секунд, по истечении которых она запускает в пирожное мизинец, вытягивает руку и размашистым движением рисует мне усы.
У меня будто вырастают крылья. Честное слово. Я уже и забыл, какими они бывают, наши совместные шалости. Мне так их не хватало.
Прищуриваюсь, вспоминая угрожающий взгляд Скорпиона из «Мортал Комбат». И не успевает она порадоваться своей проделке, как у нее на носу оказывается большой шарик взбитых сливок.
— Ах так!
И мы шутливо боремся, по уши перемазываясь в креме. И мне так хорошо, так спокойно в этот момент, что кажется, будто все начинает налаживаться. Я радуюсь каждому толчку, каждому случайному касанию. Совсем, как мальчишка, пытающийся обратить на себя внимание девчонки глупыми стишками и дерганьем за косички. И мне все равно, как это выглядит. Для меня это сейчас такой тонкий и зыбкий мир, воцарившийся между нами, что трудно даже дышать, вспоминая о том, что придется возвращаться в реальность. Хочется насладиться этим баловством, ведь оно может больше никогда не повториться.
— Ну, все, — хрюкает Аня, пытаясь разлепить измазанные белым ресницы и одновременно удержать поднос.
— Так все, Суриков, — гремит Машка у меня над ухом, — дайте сюда, и марш в ванную оба!
— Как ты их! — Довольно усмехается Калинин. — Почему ты мне никогда так не приказываешь, моя госпожа?
— Еще один клоун! — Вздыхает сестра, убирает поднос и помогает Солнцевой подняться.
Гляжу в щелочки между заварным кремом у меня под глазом и белковым кремом, свисающим с бровей, и довольно потираю руки, замечая хитрый прищур поверженной противницы. Ее лицо покрыто толстым слоем разноцветных сладостей, как в лучших фильмах с Чарли Чаплином, но сдаваться она явно не собирается.
— 1:0 в твою пользу, Павлик, — говорит она, умываясь над раковиной.
И это звучит, как вызов.
— Я веду, и это приятно, — включая воду у соседней раковины, отвечаю я.
— Только пока, — подмигивает Аня, дожидаясь, когда я зачерпну полные пригоршни воды и опущу туда свое лицо, и вдруг окатывает меня сверху водой.
Даже не пытаюсь отомстить. Ежусь от сырости, стекающей за шиворот, и смеюсь. Не хватало нам здесь еще и водяное побоище устроить. Машка будет вне себя от ярости. Продолжаю умываться, а когда поднимаю глаза, вижу в отражении зеркала, что она стоит с бумажным полотенцем в руках.
— Очень мило с вашей стороны. — Не переставая улыбаться, как идиот, беру бумагу и промакиваю ею лицо. — Подло, конечно, но мило.
— Победителей не судят, — подмигивает Аня, заметно грустнея.
И ее взгляд скользит по моей шее, вниз, и останавливается на груди. Слышу вздох. Мне и самому неловко. Вроде такие близкие, такие нужные друг другу, и так резко ставшие почти чужими. Это похоже на пропасть, преодолеть которую смогут тоже лишь двое. Если очень захотят.
— Пойдем. — Беру ее крохотную ручку в свою, боясь, что она оттолкнет.
Но этого не происходит. Аня послушно идет за мной, не произнося ни звука. Хватаю ее сумку с дивана, закидываю себе на плечо и по пути жму руки ребятам:
— Спасибо. Спасибо, Димон. Маша. Спасибо, ребята, нам нужно выгулять… ну, вы помните…
И под дружный смех вывожу любимую девушку на темную улицу, поливаемую лишь тусклым желтым светом фонарей. Идем к машине, открываю пассажирскую дверь, достаю оттуда большой букет ирисов и несмело протягиваю ей:
— Не при таких обстоятельствах я хотел подарить тебе свой первый букет, прости.
Черт. Черт. Черт!
В магазине это выглядело естественным: синие ирисы под цвет ее глаз. Теперь смотрится бредово. Почему синие? Почему не розы? Зачем ей, вообще, цветы, когда нужны слова? А у меня их нет. Могу разве что миллион раз повторить глупое «прости» и сложить голову на гильотину.