— Кажется, я беременна, — заявила вчера врачу прямо с порога.
— Проходите, садитесь, — отозвалась женщина в очках, не отрываясь от бумаг. — Почему вы так думаете?
Села напротив нее, прижала сумку к груди.
— У меня не было месячных с конца апреля. — Сглотнула, перевела дыхание. — Меня тошнит, и тест на беременность оказался положительным.
Наконец, она оторвалась от заполнения чьей-то карты и строго глянула на меня.
— Судя по всему, да. Вы беременны, поздравляю. Это вышло запланировано?
Я моментально забыла, что мне уже почти двадцать один. Снова почувствовала себя школьницей, сгорающей от стыда, только на этот раз за непристойное поведение.
— Нет. — И спрятала взгляд.
— Хотите оставить ребенка?
Жар поднялся откуда-то снизу и снова ударил в лицо.
— Да. Не знаю. Наверное… да.
— Отлично. — Женщина тут же потеряла ко мне интерес и уставилась в свою писанину. — Дам вам сейчас направления на анализы. И заполним карту.
— А на УЗИ? — Меня все еще не покидала мысль о том, что во мне просто растет тыквенное семечко.
— Сейчас ни к чему, если вы не собираетесь делать аборт. Запишу вас на первое УЗИ, это будет примерно на двенадцатой неделе.
Пока она задавала мне десятки вопросов о перенесенных мной болезнях и наследственности, пока щупала мой живот на кушетке, я думала только об одном: зачем мне все эти испытания? Почему я оказалась в таком же положении, как и моя мать двадцать один год назад? И как все это пережить теперь без вреда для моего малыша?
Перебираю все документы, дипломы и квитанции в пузатой старинной шкатулке. Переставляю с места на место книги в шкафу. Обшариваю каждый уголок в комнате, но ничего не нахожу. Ни единой бумажки, ни одного упоминания о загадочном мужчине, который имел место быть в жизни моей матери когда-то. Ничего. Черт возьми! А что ты хотела найти, Аня? Разве ты так же не обыскивала всю квартиру, когда тебе было одиннадцать? Не делала это снова в пятнадцать, а потом в восемнадцать? Не спрашивала ее об этом раз сто?
Сажусь на кровать, стараясь не смотреть в сторону бутерброда, поблескивающего жиром на кусочках варено-копченой колбасы. Прячу лицо в ладонях. Нужно успокоиться, нужно просто отпустить. Совершенно не важно, кем он был. И совершенно ничего не изменится, если ты о нем узнаешь. Ты — это ты, и останешься собой, кем бы ни были твои родители.
Кладу руку на библию, лежащую на маминой тумбочке. Глупая книга. Чем ты помогла ей в жизни? Какие мудрости поведала, если она продолжает вести себя, как эгоистка? Если позволяет какому-то хлыщу вытирать о себя ноги? Если выпинывает свою дочь из дома, чтобы устроить свое личное счастье… Какая в тебе польза, скажи?
Беру книгу в руки, провожу пальцами по золотистому переплету, разглядываю обложку. На ней изображен большой крест, посередине выведено название: «Молитвослов». Ах, вот оно что. Ну, да, можно попробовать и замолить свои грешки. Чтобы потом грешить с чистой совестью.
Открываю. Видно, что издание старое, зачитанное чуть ни до дыр. Страницы при перелистывании звучат глухо. Они серовато-желтые, потертые, давно потеряли форму и пахнут старостью. Усилившееся обоняние скоро сведет меня с ума: в автобусе чувствую, кто не почистил зубы, кто недавно покурил, у кого идут месячные. На работе еле сдерживаю рвотные позывы — вся пища ровно до трех часов дня воняет так, будто специально создана для того, чтобы выворачивать меня наизнанку.
А эта книга. Она особенная, точно. Каждая ее страничка пахнет по-разному: с одной доносится аромат умерших надежд, с другой похороненных воспоминаний, с третьей легкое послевкусие несбывшихся мечт, обильно омытых слезами. Я буквально физически ощущаю тяжесть, исходящую от текста. Что это? Энергетика? Информация, накопившаяся толстыми слоями за годы чтения напрасных молитв? Усмехаюсь, и, наконец, когда запах ветхости и сырости достигает крайнего уровня, вдруг останавливаюсь потому, что вдруг замечаю меж страниц маленький желтый прямоугольник.
Дрожащей рукой беру его в руку. Читаю: София и Герман.
Слышу, как ухает сердце в груди. Собираюсь с духом, переворачиваю и вижу на обратной его стороне двух молодых людей, стоящих на ступеньках перед каким-то учебным заведением. Меня будто пронзает током. Девушка на фото стройная, черноволосая, с большими синими глазами. Узнаю ее сразу — это моя мать. Совсем юная. Парень выглядит немного старше. Выше нее почти на голову, красивый, подтянутый, одет в вязаный свитер и строгие брюки со стрелочками. Он держит девушку за талию и широко улыбается.
Крупный нос, выразительные черты лица, светлые глаза, непонятно только зеленые или голубые. Но что больше поражает меня с первой же секунды — это густая копна рыжих, будто облитых золотом, волос, падающих ему прямо на лоб. У меня будто душа отсоединяется от тела на какой-то короткий миг. Комната плывет перед глазами, воздуха начинает не хватать. Бывает всякое, но этот юноша… Не зря, наверное, моя мать хранит его фото в настольном молитвослове.
Вскакиваю, поправляю покрывало, на котором сидела, кладу книгу на тумбочку, прячу карточку в карман. Беру трубку домашнего телефона и набираю по памяти номер бабушки.
— Да, — отзывается старушка.
— Привет, бабуль.
— Ох, привет, родная. Давно не звонила, маму твою тоже не слышно. Как же ваши дела?
— Все нормально, бабуль, как твои?
— Все хорошо, только что с дедом вернулись с дачи. Не хочешь к нам приехать, в баньке помыться?
— Бабушка?
— Ау?
— Расскажи мне про моего отца.
Слышно, как она прокашливается.
— Анна, мы этот вопрос уже с тобой обсуждали. Я не хочу, чтобы…
— Его звали Герман? — Перебиваю ее я.
— Откуда ты… Как…
— Значит, да. Какая у него фамилия?
— Нет, Анна, мы не будем обсуждать его, даже не проси. Есть уговор. Этот мерзавец для всех нас умер, поняла? Не ищи его, не надо это тебе.
— Спасибо, бабушка, я все поняла. Прости, но мне нужно бежать. Пока!
Кладу трубку и бегу прочь из этой квартиры. Пробегаю несколько кварталов и только тогда замедляю шаг, чтобы отдышаться. Значит, это он. Значит, вот такое у меня должно было быть отчество. Забавно звучит, действительно забавно и непривычно. Нужно будет завтра пойти в тот университет, где училась мама, и все разузнать про этого загадочного парня. Трудно будет это сделать, не зная фамилии, но у меня же есть фото.
Снова достаю его и рассматриваю. Убираю за пазуху, но через минуту снова достаю. Надо же, какой мама на нем выглядит счастливой. Что же такого между ними могло произойти? Почему они расстались?
По каким бы причинам он так с ней не поступил, я имею полное право знать, кем он был. Хуже от этого мне точно не станет.
— Явилась, не запылилась, — восклицает кто-то, и мне приходится быстро спрятать фото в карман.
Поднимаю глаза и вижу ребят, сидящих на скамейке возле моего подъезда. Их трое. Пашка, его сестра и Дима в обнимку с большим пакетом.
— Ого, привет, — растерянно говорю я. — А вы чего это здесь все?
— День рождения пришли праздновать, — Калинин радостно трясет над головой увесистым пакетом.
— Чей? — Соображаю с трудом.
— Твой, дурочка, — смеется Машка, подходит и целует меня в щеку.
Стою, растерянная, понимая, что прозевала со всеми этими событиями свой собственный день рождения.
— Неужели, ты о нем забыла? — Смущенно улыбается Пашка и топчется на месте, не решаясь меня обнять.
Киваю головой, делаю шаг и обнимаю его первой. Зарываюсь лицом в до боли любимый запах, наваливаюсь на сильную грудь и вцепляюсь пальцами в футболку так крепко, будто в спасательный круг в бушующем океане. И пусть наше объятие длится всего секунду, мне становится легче.
Правда, намного, намного легче.
Паша
Она раскрывает свои объятия, пуская меня, и я врываюсь в них, как в новую вселенную, словно путник, уставший с долгой дороги и на десятки лет затерянный далеко в космосе. Ее руки хрупкие и тонкие, но вот всей глубиной души чувствую, что это именно они держат меня на этой земле. Прижимаю Аню к себе и, не стесняясь ребят, блаженно закрываю глаза. Мне хочется запомнить этот момент навсегда, продлить его на как можно больший срок.
Не знаю, зачем ей все это. Зачем она пытается заставить меня вернуться в музыку. Ведь видно, что мы нужны друг другу, к чему усложнять? Запишу с парнями альбом и свалю: там уже и Боря сможет вернуться в строй, пусть он и ездит на завтраки, пресс-конференции, выступления и выполняет прочие обязательства по контракту. Моя жизнь здесь, вот она, — рядом с моим солнцем.
— День Рождения? — Аня смотрит на меня растерянно, еле сдерживаюсь, чтобы не поцеловать ее в нос. — Я с утра даже не могла вспомнить, какое сегодня число и день недели.
— Ты же не против, что мы к тебе приперлись? — Вмешивается сестра. — Немного посидим и свалим, не переживай. Все, что нужно, куплено, готовить не нужно.
— Конечно не против, — смущенно улыбается Солнце и устало опускает руки.
— У нас подарки! — Выбрасывая прикуренную только что сигарету в урну, сообщает Димон и заключает ее в объятия. — С днем рождения, солнышко!
Целует в щеку, и я мысленно ругаю себя за то, что сам только что не сделал этого. Хоть бы какие-то слова сказал, даже ведь не поздравил, так растерялся при виде нее, дебил несчастный.
Мы поднимаемся наверх, входим в квартиру. Ветка начинает скакать, как заведенная. Бросается на нас с Аней по очереди, прыгает высоко, пытаясь лизнуть прямо в рот, не дает даже снять обувь.
— Вот это хоромы, — вздыхает Дима, застыв на пороге. — Анька, ты уверена, что здесь находиться не опасно для жизни?
— Ну, извини, — усмехается она, — как уж есть. Такой крутой вечеринки, как у тебя дома явно не получится. Но ты не брезгуй, снимай свои белоснежные кроссовочки, ступай смело белоснежными носочками, у меня не очень красиво, зато чисто.
— И ты туда же, — ворчит он. — Тоже меня за отцовские бабки упрекать будешь? На самом деле, еще год назад в Нью-Йорке для меня крутой вечеринкой считалось накуриться на чьей-нибудь хате в хлам и валяться где-нибудь за диваном, пока остальные оттягиваются за мой счет.