Стою над ним долго, слушаю ровное дыхание, разглядываю каждую морщинку на бледном лице. Вряд ли. Очень вряд ли. У нас с вами совершенно ничего общего. Зря я пришла. Вы не можете быть моим отцом.
Зря.
Разворачиваюсь и, пытаясь сохранять самообладание, бросаюсь к выходу. Вдруг останавливаюсь у двери и делаю шаг назад. Медленно поворачиваюсь вправо, уже зная, что увижу. Глаза даже в движении моментально выхватили этот желтый прямоугольник на фоне разноцветных корешков книг. В груди трепещет, ноги подкашиваются, но я все-таки подхожу и беру его в руки.
Маленькая рамочка из пластика. Десять на пятнадцать сантиметров. А в ней фото девушки, так похожей на меня. Просто нереально похожей. Прическа по моде тех лет: длинные тонкие пряди тянутся от ушей вниз, а на макушке будто взрыв — волосы пышные, с рваными краями, начесанные и обильные залитые лаком. В ушах массивные клипсы.
Мама.
Моя мама.
У нас дома нет такой фотографии, поэтому рассматриваю ее долго, стараясь запечатлеть в памяти, какой она тогда была: молодой, задорной, с искрящимися счастьем глазами. Такого взгляда, как на этом фото, я, пожалуй, не видела у нее никогда. Ставлю рамочку обратно на полку и в поисках чего-нибудь интересного принимаюсь обходить комнату по периметру, но больше, кажется, ничего подобного нигде нет.
Снова возвращаюсь к дивану, наклоняюсь над спящим мужчиной и тихо говорю:
— Простите.
Но тот даже и не думает двигаться. Видимо, мертвецки пьян.
— Эй, — пробую уже громче, — простите, пожалуйста!
Ни единого признака жизни. Он, вообще, дышит или нет? Только что ведь сопел. Дрожащей рукой касаюсь его плеча, слегка похлопываю:
— Герман. Вы же, Герман, да? Герман Петрович?
Наконец, он начинает шевелиться, но глаз не открывает. Мычит:
— Ннн… Не…
— Вы не Герман? Но я думала…
Тело шевелится, стараясь приподняться с подушки, но тут же падает:
— Не принимаю.
— Что?
— Прих… — Еле шевелит ртом. — Приходите завтра… М… М…
Что он там мелет? Тяжело вздыхаю, глядя, как мужчина с трудом пытается разлепить веки. Наклоняюсь ближе как раз в тот момент, когда он с трудом продирает глаза и щурится, чтобы попытаться меня разглядеть.
— А-а-а! — Вдруг начинает реветь он, словно очнувшийся от спячки медведь, и хватает меня пальцами за щиколотку.
— Аа-а-а!!! — Визжу я, резко дергаю ногой, вырываюсь и бегу прочь.
Хлопаю дверью, сбегаю по лестнице и проношусь мимо той самой девчонки, заходящей обратно в подъезд. Задевая ее плечом, слышу:
— Вот теперь точно привидение увидела. Осторожнее, пожалуйста!
— Извини, — бросаю, мельком обернувшись и увидев, как она потирает ушибленное плечо. — Извини.
И бегу быстрее. Куда-нибудь, только подальше от всего этого ужаса и странного пьяницы с седыми лохмами, густой бородой и пугающими синими глазами.
24
Паша
Поднимаюсь по лестнице, оглядываюсь по сторонам, толкаю тяжелую дверь и выхожу на воздух. На крыше никого нет. Небо затянуто плотными серыми тучами, ветер с утра заметно усилился, но я все равно решаю остаться. Прячусь за небольшой кирпичной стенкой, там, где меньше дует, сажусь, вытягиваю ноги и смотрю вдаль на высотки, дорожные развязки и черный смог, окутывающий шумный город.
Достаю пачку, вынимаю одну сигарету и закуриваю. Дым, терпкий и горячий, наполняет легкие и разливается приятным покалыванием по телу, отдается едва ощутимым головокружением и вырывается наружу дорожками через ноздри. Подкашливаю, чувствуя, как щекочет в гортани. Я уж и забыл, зачем люди травятся этой дрянью. Хотя бы руки можно чем-то занять. Вот только с мыслями такого не получится. Они всегда со мной, следуют неотступно, раз за разом возвращают в прошлое, туда, где мы на одно острое и короткое мгновение чувствовали себя счастливыми.
— Вот кто мои сигареты спер, — слышу над ухом, когда во второй раз затягиваюсь.
Дым обжигает мои внутренности, и это неминуемо приводит к очередному, уже более сильному приступу кашля. Глаза щиплет, вытираю выступившие слезы тыльной стороной ладони, и пепел как назло падает прямо мне на ногу.
— Б**дь!
— Потише, парень, — усмехается Майк, усаживаясь рядом со мной и не боясь запачкать модные джинсы с дырами на коленях.
Его темно-рыжие волосы яростно треплет ветер.
— Ты лучше вообще не кури, Павлик, — советует Леся, хлопая меня ладонью по спине, — чем раз в полгода и так метко.
В нос ударяет сладкий запах духов. Она садится, вытягивает ноги и забирает из моих пальцев окурок. Разглядывает его, думая, не стоит ли затянуться, стряхивает в сторону пепел, а затем тушит, вдавливая в покрытие, которым застелена вся крыша гостиницы.
Прислоняюсь к кирпичной кладке и кусаю губы.
— Как сходили? — Задаю дежурный вопрос.
— Было весело, — отвечает она.
— Да ни хрена, — морщится Майк.
Вот так всегда. Эти двое ни в чем кроме музыки не могут сойтись во мнениях. Будто разговаривают на разных языках и мечтают истребить друг друга.
— Расскажете? — Без интереса спрашиваю я.
— Да. — Ее голос.
— Нет. — Его.
Леся косится на Майка, обиженно надувая губы.
— Ладно, согласна. Три часа в пробке ради пары нудных вопросов человека, который и в музыке-то особо не смыслит. — Убирает кудрявый светлый локон за ухо. — Паш, скажи лучше, ты подумал?
— Насчет? — Тихо выдыхаю и складываю руки на груди.
— Ты остаешься в группе, мы делаем раскладку на три гитары. — Рыжий вытягивает из моего кармана пачку сигарет, берет одну и прикуривает зажигалкой. — Я — соло, ты — ритм, Борян — бас.
— И еще бэки. — Подхватывает Леся. — Вы с Майком хорошо звучите вместе.
Молчу. Вдыхаю носом дым и пялюсь на носки своих кроссовок.
— Не надо это ему, — наконец, выдает рыжий, одаривая боевую подругу взглядом победителя, — вот, что я думаю.
— Это еще почему? — Хмурится она.
Перевожу взгляд с одной на другого.
— Потому что это не его музыка.
Леся разводит руками:
— Скажи еще, что мы сочиняем и исполняем говно.
— Дорогая, — его голос понижается, — мы делаем поп-рок. Ты слышала, что слушает в наушниках этот парень? Хоть раз?
Она с шумом выдыхает:
— Нет. Что ты хочешь этим сказать?
— То, что пока, на данном этапе, он кайфует от возможности держать в руках инструмент, заводить толпу, делать что-то новое, но совсем скоро ему станет этого не достаточно. А по контракту мы не имеем права на эксперименты, нами взят курс, и нужно ему следовать. — Смотрит на нее, выдыхает клубы дыма, которые летят мне в лицо. — Ты же понимаешь, Паша мыслит по-другому. Не мне тебе рассказывать. И музыку воспринимает по-другому. Он — композитор, отличный исполнитель. Музыкант. Вот, кто он. По духу, по призванию. — Его прическа из-за ветра «гуляет» туда-сюда. — Людям, которые приходят посмотреть наши выступления, плевать на тексты и мелодии. Они тащатся от симпатичных парней, их модного шмотья, твоей крутости и сисек. Как долго этот парень продержится в непрекращающихся турах, гастролях, переездах, играя твою музыку? Как скоро ему надоест? Тебя хотя бы слава подстегивает. Тебя, Ника, Борю. А его?
— Ты сейчас что, отговариваешь его, что ли? — Леся сердито сводит брови. — Первый раз слышу, что тебе не нравится наша музыка. Которую мы вместе с тобой сочиняем.
Майк смеется, отклоняет голову назад и даже стукается затылком.
— Лесь, ты меня слышишь, вообще, нет? — Делает новую глубокую затяжку. — Мы сейчас про музыку говорим или про славу? Что ты ему предлагаешь? Он подписывает контракт и забывает о нормальной жизни. Так? На сколько? На три года? Его же заставят жить по бешеному графику, лишат возможности делать что-то свое, будут перевозить в поездах и самолетах от одного города в другой, диктовать условия, контролировать. Достанут этот его забавный, — показывает пальцем, — пирсинг из носа. Или, наоборот, всунут еще парочку колец. Постригут, побреют, оденут в чертовы пидорские штаны. — Он ударяет по коленям с размаху. — Ты мне скажи, это его мечта или твоя? Не видишь, дура, что парню плохо?
Она открывает рот и, задыхаясь, подбирает слова.
— Паш, — обращается ко мне, толкая в плечо, — что ты молчишь? Скажи ему, ну? Да все же мечтают об этом!
Майк краснеет, с остервенением выталкивая дым из носа:
— Ты глухая? — Качает головой. — Если начнешь слушать кого-то, кроме себя, станешь лучше понимать этот мир.
— Ты мне, вообще, не указывай, ладно? — Все, Леся тоже уже, кажется, заведена ни на шутку. — Сказал мне, что наша музыка — дерьмо! Охренеть!
— Да не дерьмо! — Он поворачивается к ней. — Просто этот чувак идет своим путем. Он слушает и пишет музыку совершенно другого стиля и жанра. Была бы повнимательнее к людям, многое бы поняла. Наша музыка — это наша. А если я тебя завтра отправлю на бэки к Боре Моисееву, закайфуешь? Три года «Голубую луну» и что-то там про Петербург выть в микрофон. Понравится? Я не говорил сейчас о качестве нашей музыки, говорил, что она другая.
— Миш, — говорит тихо, сдавленно, первый раз при мне называя его по имени, — ты мне скажи, тебе не нравится, что мы делаем, да? Я… Я ведь… предложила тебе рулить всем теперь. А ты… думала тебе…
Я теперь зажат меж двух огней. Искры летят в разные стороны. Эти ребята готовы поубивать друг друга одними только взглядами, а мне некуда бежать. За спиной стена. Вжимаюсь в нее.
— Твою же мать! — Майк отшвыривает окурок и резким движением отбрасывает пальцами прядь рыжих волос с лица. — Может, мне не нравится вся эта кутерьма, к которой ты хочешь приговорить Пашку, не нравится вся эта движуха и вот эта чушь, которая называется сейчас «стилем», но я… читай по губам… люблю. Нашу. Музыку! Черт! Да я хотя бы знаю, зачем на все это подписался! У меня же все нормально было до вас! Ради чего я пришел сюда хоть знаешь?!
Она растерянно опускает плечи.
— Ради… чего?