Должность председателя сельсовета требовала, чтоб я вел себя более солидно. Я стал воздерживаться от танцев на вечеринках, но оградить сердце от юношеских чувств не мог. И когда по делам мне приходилось отлучаться из сельсовета на несколько дней, я начинал ощущать, что мне чего-то не хватает. Какая-то тревога, грусть временами овладевали мной, и, как ни странно, все это как рукой снимало, стоило мне встретиться с Тамарой Жизневской. Тут уж, несмотря на попытки сохранить солидность, я не выдерживал и включался в общее веселье.
Чем дальше, тем больше хотелось мне как можно чаще видеть Тамару. Даже самое имя, когда кто-нибудь его упоминал, вызывало у меня умиление. Я все реже и реже вспоминал Анэтку. И чувствовал, что причиненная ею боль исчезает. Самый образ первой моей любви постепенно тускнел. Я уже не собирался добиваться Анэтки, тем более что у нее росли две дочки от Осипа Осиповича. Но его я ненавидел по-прежнему.
Один лишь образ Тамары тешил меня теперь. И хотя я никому и ничем не выдавал своей заинтересованности ею, сама она, как каждая девушка, каким-то особым девичьем чутьем поняла, что мне небезразлична.
А может быть, и увидела меня как-нибудь, когда я темной лунной ночью один допоздна стоял, вернувшись с обхода сельсовета, на небольшом деревянном мостике возле мельницы. В домике за шлюзом Тамара Жизневская снимала у мельника комнату. Она спала там за белыми занавесками, а я вглядывался то в эти окна, то в белопенное течение под шлюзом и без конца мечтал. Может быть, из-за Тамары я начал увлекаться стихами о любви, которые попадались мне в книжках, а их советовала мне читать она. Вот и теперь, когда я стоял в задумчивости, как-то сами собой слагались поэтические образы:
«Лунная ночь, безмолвно твое окно, Тамара, ты спишь и не слышишь, как чье-то сердце блуждает у твоего изголовья. Ты спишь и не слышишь, что прохладные пряди лунного света перебирают твои белокурые волосы. А это не только лунные пряди, это и мысли мои о тебе, они охраняют твой покой. Они шепчут тебе: знай, кто-то всегда с тобой. Ты спишь, Тамара, и не слышишь, как гулко бурлит в шлюзах вода, так же бурлят и мои чувства к тебе, и никогда они не будут знать покоя.
Ты спишь и не видишь неустанного течения, а оно ведет мои мысли вдаль, и верится, что так, как побежит весной далеко меж цветущих берегов этот поток, и наша жизнь потечет далеко-далеко… Ах, как хотелось бы мне в этой жизни быть всегда с тобой…»
Я долго стоял в ту ночь на мостике у мельницы, глядя на Тамарино окно, пока дергач на лугу не прокричал, что начинает светать.
Назавтра я не утерпел и с самого утра заявился в избу-читальню, как будто мне очень нужно было поменять книжку.
А Тамара то быстро раскладывала газеты на столе, то переставляла книжки, то просто, взяв тряпку, вытирала пыль на полках и на подоконниках. Она будто и не замечала меня. Я вздохнул с облегчением: значит, ничего не знает о моих чувствах и, конечно, не видела, как я простоял всю ночь под ее окном.
Поменяв мне книжку, Тамара спросила, не приму ли я участия в новом спектакле. А когда я отказался, сославшись на то, что мне теперь неудобно играть кого попало, она упрекнула:
— Ильичу не было неловко таскать бревна вместе со всеми на субботнике, а тебе уже стыдно с нами играть. Не слишком ли много ты о себе думаешь, Федя?.. — И она засмеялась так звонко и соблазнительно, показав свои Милые ямочки на щеках, что я и в самом деле смутился и постарался поскорее распрощаться.
Днем, захватив свой брезентовый портфель, я снова ушел в дальние деревни, где за делами мне удавалось забыть о своих мечтах. А вечером, хотя и предлагали в одном месте хороший ночлег, зашагал к нашей мельнице и, как накануне, под шум воды в шлюзе, стал глядеть на Тамарино окно. Казалось, что мысли мои могут невидимкой проникнуть к девушке. И сам себя осуждал за то, что в прошлый раз под влиянием разных стихов слишком чувствительно мечтал о нашей дальнейшей судьбе. Это же не к лицу нам, комсомольцам. Теперь я старался думать так, чтоб мысли мои были созвучны тому, что писали в боевых комсомольских газетах:
«Тамара! Мы молодые кузнецы новой жизни. Громко звучат призывные горны неукротимых сердец, зовя нас вперед, к всемирной коммуне. Ты и я, мы строители, много у нас забот, много у нас и счастья. Мы овеяны пламенными лучами непобедимых красных знамен, плечом к плечу, рука в руке должны идти и не останавливаться.
Ты спишь, Тамара! И не слышишь, что кто-то ждет тебя, чтобы вместе идти строить будущее. — И, взглянув на прекрасную луну, что плыла над далеким контуром леса, все же отважился и на этот раз добавить: — И кто-то тебя любит…»
И назавтра я не мог пройти мимо избы-читальни. На этот раз Тамара спросила первая:
— Это не ты, Федя, долго стоял вчера на нашем мостике?
— Нет, — солгал я, смутившись.
— Ну так кто-то очень похожий. И с таким же портфелем, как твой… Я даже хотела уже выйти и спросить.
А я подумал, что дошли до нее и не дали ей спать мои мечты.
Когда уже в третий раз остановился я на заветном мостике — все открылось. В самый разгар моих мечтаний тихонько скрипнула дверь мельниковой хаты. В знакомой мне кожанке шла ко мне Тамара.
— А вот и ты, Федя, — засмеялась она.
— На этот раз я, — как будто впервые очутившись здесь, согласился я с ней.
— Что-то и мне не спится… Ах, как тут хорошо в такое время! А я и не догадывалась. Как приду домой, так скорей в постель… Глянь, какая луна… как она отражается в озере. А какой таинственный шум воды у мельничного колеса… Ну, в самом деле чудесно, совсем как в книгах пишут…
Она стояла рядом, наклонившись к перекладине над водой, и коснулась моего плеча. Меня всего обдало невыносимым жаром. Даже онемел как-то и не знал, о чем говорить…
А Тамара спросила:
— Федя, а ты был в городе?..
— Нет, дальше своего местечка нигде не бывал… Даже поезда не видел…
— Ах, какой же ты отсталый, Федя, — и улыбнулась. — Не обижайся, я о том, что ты многого не видел. Не был даже в своем уездном, а для меня родном городе. А еще «Красный карандаш», — пошутила Тамара. И, видно вспомнив родные края, вздохнула: — Красиво здесь, ах как красиво. Но если б ты видел, как хорошо и у нас! У нас, в небольшом городке. Особенно на железной дороге, где мы живем… Там перекликаются гудки паровозов, как живые люди, один басом, другой тенором, третий дискантом… А я понимаю их разговор. Один паровоз спрашивает у другого: «Как ехалось, не трудно ли было брать подъем?..» — «Нет, легко, — отвечает тот басом, — мне это не в новинку, мне всегда все легко…» — «Ну, не ври, — пробует вмешаться третий, — я ж, идя навстречу, слышал, как ты кряхтел…» — «Брехун, брехун, ты сам кряхтел», — отрывисто отвечает бас и уже вовсе замолкает.
Хорошо, Федя, в такую ночь здесь, а видел бы ты, как хорошо в нашем железнодорожном саду в летний вечер. Шепчут липы мягкой листвой. Электрические фонари, как настоящие луны, висят над ветвями. Молодежь, молодежь, она по всем дорожкам, веселая, звонкая. А на площадке «Синяя блуза». Песни, танцы… — И Тамара еще раз вздохнула…
Я слушал и боялся перебить, потому что она вся захвачена была владевшими ею чувствами. И одно только я решился сказать:
— Жаль, что я никогда этого не видел.
— А знаешь, Федя, — и вдруг она коснулась рукой моего плеча, — давай съездим к нам в город…
— А как же я могу? — уже со вспыхнувшей надеждой сказал я.
— Ну разве нельзя, чтоб «Бедняк» вызвал тебя как «Красного карандаша» на какое-нибудь совещание? — И когда я промолчал: — А не то давай просто со мной на несколько деньков. Ты не беспокойся, остановиться можно и у нас. У меня родители хорошие…
— Я бы с великой радостью… Спасибо тебе, Тамара. — И, пожав ей руку, задержал ее в своей. Она не попыталась освободить ее, и это давало мне надежду думать, что я ей не безразличен…
Мы прошлись с ней вдоль озера, но поздний час звал девушку домой, и она, шепнув свое: «Прощай», — быстро скрылась у себя на крыльце.
А я долго еще ходил полный надежд, и мне совсем не хотелось спать. Ходил и мечтал о том, как мы с Тамарой поедем в город. Я уже ясно представлял себе и улицу у железной дороги, где она живет с родителями, и паровозы, что и в самом деле по-человечьи перекликаются, и железнодорожный сад, и молодежь, молодежь… И, конечно, Тамару, с которой я был рядом. Одного только боялся: как там отнесутся ко мне, простому, деревенскому… Потом представлял, как мы заходим в редакцию «Бедняка» и как хвалят «Красный карандаш» за хорошие заметки, говорят, что от меня можно ждать и большего — и все это при Тамаре.
Но, к сожалению, не все сбылось, как думалось. Через несколько дней после нашей встречи с Тамарой случилось то, что потушило все мои мечты. В соседнее село в отпуск приехал моряк, комсомолец Яшка Бобровский, которого два года назад мы торжественно проводили на Балтийский флот. Он явился, раздавшийся в плечах, ловкий, подтянутый, с мужественным обветренным лицом и каким-то особенно зорким взглядом. А матроска с синим воротником, а белая бескозырка с такими заманчивыми буквами «Красный курсант», а сверкающая звездочка, а якоря на рукавах, а ленточки-ласточки, что разлетались в стороны от чуть заметного ветерка! Как это все было неотразимо!
И вот в нашем сельском клубе, в маленьком зале, где мы своими силами построили небольшую деревянную эстраду, шел вечер самодеятельности. Я несколько дней был в волости на совещании и ничего не знал об этом вечере. А когда приехал и узнал, то тут же направился в клуб в надежде встретиться с Тамарой. И встретился, но так, что горько мне стало. Когда я пристроился на лавке, на сцене выступал небольшой наш хор. Я надеялся, что после него выйдет Тамара, чтоб объявить очередной номер. И она вышла, но не одна, а вместе с краснофлотцем Яшкой Бобровским. Они стали плясать «Яблочко». И как плясать! Яшка на корабле, видно, здорово овладел этим искусством, да и Тамара не уступала ему. Очень уж ловко и задорно отбивал Яшка подошвами чечетку, а Тамара, то подходя к нему, то отдаляясь, рассыпала такую дробь своими сапожками, что завидно было смотреть. Яшка улыбался, соблазнительно сияли хорошенькие ямочки на щеках Тамары. Ах, как горели их глаза! А все хлопали и не отпускали танцоров со сцены, и они останавливались, а потом начинали плясать снова, пока Тамара совсем не выдохлась. А тогда они скрылись за сценой. Я ждал Тамару, но она не выходила. Очередные номера объявлял Минка Буевич, который считался агитатором в нашей ячейке.