— Воспоминания, воспоминания… Вот и они пришли к нам.
Примерно через месяц, будучи в Москве, я позвонил Михаилу Васильевичу. К телефону подошла Антонина Ивановна и скорбно сказала, что он уже не встает и очень плохо себя чувствует. Просила прийти.
С тяжелой душой шел я в этот раз к ним на Большую Бронную. Когда Антонина Ивановна отворила дверь и я увидел ее заплаканные глаза, я понял, что положение больного тревожное. Михаил Васильевич лежал на постели в своем кабинете. Сердце мое упало. Он был почти в бессознательном состоянии, временами будто просыпался, говорил несколько слов и снова впадал в забытье.
— А-а… вот и ты… Петрусь… Спасибо, что пришел… А я вот видишь как… — и замолкал.
Через какое-то время, будто проснувшись, продолжал:
— А знаешь, меня просили написать воспоминания о Глебке… хотелось сделать… да видишь как…
Мне было тяжело сидеть у его кровати. Я видел его уже уходящего. Думаю, что он и сам чувствовал это, когда говорил:
— Хорошо, что пришел… увиделись…
Я поцеловал его на прощанье, уверяя, что он поправится, что мы еще съездим туда, куда собирались… но он уже не ответил. Я уходил омраченный тяжелыми предчувствиями. Молча мы распрощались с Антониной Ивановной. По ее глазам я видел, что и у нее предчувствия весьма горестные. Несколько раз на следующий день я справлялся о состоянии здоровья больного. Ответы были неутешительные, а через день после того, как я был у Михаила Васильевича, его не стало.
Через месяц мне довелось по делам быть в издательстве «Молодая гвардия», где мне подарили замечательно изданную повесть Исаковского «На Ельнинской земле». Просматривая ее, я нашел и наш снимок, сделанный в то время, когда я читал Михаилу Васильевичу воспоминания о Твардовском. А Михаила Васильевича уже не было…
Я уходил из издательства с думою о нем — о великом, истинно народном русском поэте, я думал о том, что, хотя его уже нет в живых, слово его будет идти и идти к людям, ибо оно бессмертно!
1974
БЕССМЕРТИЕ ПАХАРЯ
Если бы мы в свое время думали о том, что нам придется писать воспоминания, многое из пережитого мы постарались бы запечатлеть в памяти навсегда. Тогда впоследствии было бы легче ярко воссоздать образ человека, которого нам довелось знать. Но таков уж, очевидно, закон жизни, что в молодости мы и не думаем о предстоящем даже своем конце и тем более о том, что кто-то из близких уйдет из жизни раньше. Вот так неожиданно ушел от нас Александр Трифонович Твардовский, которого я имел счастье знать близко, именно счастье, потому что был он человеком редкостного дарования, по-настоящему великим, истинно народным поэтом.
Я никогда и подумать не мог, что человек здоровый, красивый, казалось, богатырской силы, неиссякаемого жизнелюбия может уйти из жизни раньше меня, ведь я старше его на пять лет. И я берусь за перо, чтобы поведать о тех незабываемых чертах любимого поэта, которые навсегда запали в мою душу. Как жаль, что многое забылось!
Впервые я встретился с Александром Твардовским в Минске в начале тридцатых годов. Мне было тогда что-то около двадцати пяти, ну а Саше Твардовскому, как тогда мы его звали, около двадцати. Молодой поэт появился в Минске вместе с группой смоленских литераторов, в которую входили Михаил Исаковский, Ефрем Марьенков, Николай Рыленков и другие. Наиболее известным из смолян был тогда Михаил Васильевич Исаковский, о нем даже писал Максим Горький. Да и прозаик Марьенков, постарше годами, как-то выделялся. Александр Твардовский держался скромно, на нем будто лежала еще печать какой-то сельской замкнутости. Он не стремился выступать в обсуждениях, но его пытливые голубые глаза говорили о том, что он старается как можно лучше познать окружающее. Ведь, как потом рассказывал нам Твардовский, его глубоко интересовала Советская Белоруссия — и как соседка Смоленщины, с которой он был связан кровными узами, и как республика развивающейся культуры, созданная волею революции. Да и творчество некоторых наших поэтов уже в то время привлекало его.
Помимо того, что мы вместе со смолянами выступали на предприятиях и в разных клубах, мы обменивались обещаниями дружить и переводить друг друга. Да вот не скажу, что много обещал молодой Твардовский, он ведь и тогда на легкие обещания был не падок. В нем было заметно большое уважение к старшему, к Михаилу Исаковскому, скромности которого, мне казалось, он старался тогда даже подражать. С большой почтительностью он относился и к нашим классикам — Янке Купале и Якубу Коласу. Многое из творчества их было уже ему известно.
Есть поэты, как бы постепенно набирающие свою высоту, а есть как бы стремительно взлетающие. Вот к таким относится и Александр Твардовский. Он словно присматривался, изучая, познавая, вбирая в себя годами необходимые знания, и вдруг раскрылся перед миллионным читателем в своем ярком, мудром, искрящемся, неповторимом таланте. Ведь уже через несколько лет я встретился с ним в Москве как с автором «Страны Муравии» — яркого поэтического произведения о становлении колхозной жизни. Встретился случайно у Белорусского вокзала. Оказалось, что мы одним и тем же поездом приехали в Москву — он из Смоленска, а я из Минска. Мы были уже знакомы по нескольким прежним встречам, да и читали друг друга. Я, обрадовавшись встрече, не преминул ему высказать свое восхищение «Страной Муравией» и почувствовал, что это понравилось моему собеседнику. Я всматривался в него и видел, что одет он скромно, даже, может быть, несколько бедновато. И по его манере держаться чувствовалось, что крупный успех не вскружил ему голову. Твардовскому, конечно, было приятно слушать мои восторженные отзывы, хотя, очевидно, они были не первыми, да и сам он был уверен в достигнутом успехе. Некоторые места поэмы ему особенно нравились, и он не преминул прочитать их мне. Читал он, не в пример многим поэтам, нажимавшим в то время на голос, на «пафос», выразительно и как-то очень задушевно. Чувствовалось, что поэт знает цену каждому слову стиха. Поговорили мы и о наших современниках, и о классике. В конце беседы Твардовский спросил:
— А ты Некрасова любишь?..
— Ну конечно, — как-то обыденно отвечал я.
— Люби Некрасова… Это очень большой русский поэт. Мало кто сделал так много, как он…
Я подумал о «Стране Муравии» и понял, что учеба у Некрасова немало помогла поэту в создании замечательной поэмы и он искренне благодарен своему учителю.
Мне помнится, что молодой Твардовский говорил в то время о предстоящем переезде в Москву. Тянули его и необходимость учебы, и более бурная, чем в Смоленске, литературная жизнь. Расставшись, я посмотрел ему вслед, и у меня было такое ощущение, что впереди у него большой поэтический путь.
Так оно и получилось. Вскоре поэзия Александра Твардовского вышла на одно из первых мест в советской литературе. Газеты и журналы все чаще публиковали его свежие, глубокие, по-настоящему мудрые произведения. Он уже учился в ИФЛИ, где вместе с ним учились и наши белорусские литераторы Алесь Жаврук и Алесь Кучар. Они рассказывали мне об успехах Твардовского, да это я чувствовал и сам. А при новых встречах удавалось послушать и только что написанное им.
Мне трудно вспомнить все наши встречи в те годы. Помню, что увидел я вскоре Твардовского уже в военной шинели. Это было в дни освободительного похода в Западную Белоруссию и Западную Украину и в суровые дни войны с белофиннами. Как мне стало известно, он уже начал писать поэтическую повесть «Василий Теркин». А когда я встретился с Александром Трифоновичем в первый год Великой Отечественной войны, узнал от него, что он и теперь упорно и вдохновенно работает над «Теркиным». Он читал тогда нам новые главы из поэмы. Как все было мудро, глубоко и просто! Какие яркие эпитеты, какие народные обороты, поговорки, живые притчи… Поэт, очевидно, не раз уже проверивший эти главы на читателе, был уверен в своем успехе, но его заметно радовало и наше восторженное одобрение. Правда, думаю я теперь, невпопад я сделал тогда замечание:
— Саша! А вот насчет фамилии Теркин — нельзя было выбрать поблагозвучнее?..
— Ты не понимаешь, Петя! — рассмеявшись, ответил он. — Во-первых, дело не в фамилии героя, все, что говорится о нем, сделает ее весьма благозвучной, а во-вторых, а чем она не русская, не народная…
Я подумал, что действительно мое замечание неосновательно, и почувствовал даже неловкость, что высказал его.
Уже потом, после новых больших литературных удач Твардовского, я убедился, что у поэта ничто не было случайным. Он умел находить самое главное, что в тот или иной отрезок времени определяло интересы народа, и герои его произведений, собирательные образы, были всегда характерными выразителями именно этих интересов. «Страна Муравия» — крестьянин Никита Моргунок и годы коллективизации, «Василий Теркин» — боец и Великая Отечественная война, «Дом у дороги» — образ героини и те же грозовые годы, «За далью — даль» — освоение бесконечных просторов, неисчерпаемых богатств великой Советской Родины.
Александр Твардовский работал неторопливо и основательно. С первых же заслуженных успехов труд его стал примером для многих, и особенно для близких товарищей. Мы, его одногодки по творчеству, да и старшие, которых он так уважал, относились внимательно к его суждениям. Я хочу сказать хотя бы о наших классиках Янке Купале и Якубе Коласе. Похвалу Твардовского они ценили и прислушивались к его критическим замечаниям. По возрасту многие годы отделяли их от Твардовского, но по своему поэтическому «credo», по направленности поэзии они были очень близки.
Помню их частые задушевные беседы, и особенно ярко последнюю, в середине тяжелого 1942 года. В эти дни Янка Купала приехал в Москву из Печищ под Казанью, где он поселился после ухода из Белоруссии. Жил он в гостинице «Москва», помню, что в номере 412-м. В Союзе писателей я встретил Александра Твардовского, приехавшего в Москву по командировке с Западного фронта. Узнав, что Янка Купала в Москве, он хотел непременно повидаться с ним. И они скоро встретились. Надо было видеть, как были оба рады этой встрече. Купала, глубоко переживавший потерю родной земли, хмурый в те дни, просветлел при встрече с фронтовиком. И потекла беседа. Было уже близко к вечеру, так мы и не заметили, что наступил комендантский час. Остались у Купалы, ну понятно, что беседа затянулась далеко за полночь.