— Дайте свет!
Не знаю, но думаю, что это Грнач высек огонь. Сперва вылетело несколько искр. Потом еще и еще. Грнач угрюмо пробурчал что-то, и после этого вспыхнуло красноватое пламя. Через минуту зашипел и светильник, осветив забой и всех нас.
— Подождите! — пробормотал я и взял светильник. Потом я вылез из забоя и очутился в штольне.
Я так и думал: штольня не была завалена. Тем не менее я шел осторожно. Переступал через камни и сгнившие дубовые балки, наклонял голову, потому что деревянное крепление было местами уже повреждено и подгнившие стойки покосились, словно пьяные. На стенки я уже не обращал внимания и только стремился добраться до шахтного колодца. Там сидит наш металлист, он должен был видеть, что произошло. Господи боже мой, найду ли я его живым?
В глазах стало пощипывать. Они заслезились, и я вынужден был вытереть их грязным рукавом пальто. Вскоре я почувствовал знакомый запах дыма. Здесь что-то взорвалось. Тут меня не проведешь. Старый шахтер взрыв за километр почует. И по мере того как я убеждался и своих предположениях, капли пота выступали у меня на лбу. А потом и все тело покрылось испариной, да так сильно, что, выйдя к главной штольне, я был мокрый как мышь. И это при том — каждый шахтер вам подтвердит, — что места здесь сухие. Один фонолит, из него только пыль клубится, человек человека не видит. Хорошая проверка для шахтерских легких. В голове гудело, будто в улье; определенно все так, как я думаю… Правда, могло случиться, что металлист…
Положение наше, видно, прескверное. Согнувшись, я спешил к шахтному колодцу. Мысли сменяли одна другую. Наверняка металлист лежал там без сознания. Или придется собирать его останки по стенкам. Если не найду его, значит, он на дне колодца…
— Ты здесь?! — крикнул я громко.
Он лежал на спине. Казалось, кто-то нарочно его здесь положил. И только шапка отлетела. Одна рука вытянута вдоль тела, а другая откинута в сторону, будто металлист собирался бросить камень. Сперва я подумал, что он мертв. Но это было не так. Когда я его потряс, он поднялся и, как дурачок, стал таращить на меня глаза. Потом схватился за голову и сел.
— Что случилось? — заорал я ему в ухо. — В колодце что-нибудь?!
Но металлист не откликается, сидит и смотрит на меня. Бедняга, у него отнялся язык. И до сего дня он молчит. Задавая вопросы, я внимательно его ощупывал, но ничего не заметил. Все было цело. Тогда вернулся в штольню и крикнул в сторону забоя:
— Все сюда! Ребята, мы не можем больше прятаться! — Помню, при этом я засмеялся.
Не прошло и минуты, как все собрались вместе, только металлист не шелохнулся. Он сидел и безучастно глядел на фонарь, качавшийся у него над головой. Грнач и двое с Нижнего Конца поняли все, что произошло. И только до железнодорожника Громады никак не могло дойти случившееся. Неудивительно: он не провел на шахтах десятки лет, как мы. Он просто не знал, что и как здесь бывает, поэтому и не понимал, что произошло. Наконец удалось ему растолковать, что немцы над нами взорвали шахту.
Душа у железнодорожника и без того под землей в пятки ушла, а это сообщение совсем его доконало: губы его затряслись и задергались — то в смехе, то в плаче.
— Пошли низом, — лепетал он просительно и плача.
Я бы с большой охотой заткнул ему глотку, потому что сказанное им было явной глупостью. Но я сдержался.
Ведь ничего он не понимает в шахтном устройстве. Я только ему ответил:
— Внизу вода, насосы не работают, ведь электричества нет.
Больше я не обращал на него внимания и только освещал фонарем шахтный колодец.
5
В двухстах метрах над нами взорвана шахта, в двухстах метрах под нами вода затапливает шахту. Я не знаю, как устроены нижние насосы, но если они остановятся, то вода начнет подниматься и будет просачиваться в любую щель. Земля размокнет, в штольнях начнутся обвалы. Одному богу известно, как поведет себя вода, если шахту отдать в ее распоряжение. Ясно, что рано или поздно вода может оказаться и здесь.
Растерянные, мы стояли, не зная, что предпринять. Грнач пытался осветить колодец, но свету было слишком мало. Мы совершенно не знали, в каком состоянии находится вход в шахтный колодец. Только заметили, что троса, на котором висела клеть, уже нет. Железнодорожник стал громко молиться, не замечая, что на голове у него шапка. Металлист сидел и шарил руками по камням. Другие двое вместе с Грначем заглядывали в колодец. Это были совсем зеленые ребята.
— Ничего не поделаешь, надо попытаться выйти, — пробормотал Грнач.
— Через фарунг? — с готовностью спросил один из тех, что с Нижнего Конца.
«Эх, ребятушки! — не без иронии улыбнулся я. — Кто знает, как выглядит этот фарунг наверху?» Но вслух я этого не сказал, потому что в глазах у каждого засветился слабый лучик надежды. Ясно, что фарунг наверху поврежден, как и вход в шахту, разве что мы окажемся ближе к свету и дальше от грозного дна шахты, где вода наверняка уже поднимается. Железнодорожник перестал молиться, когда услышал, что все-таки есть какой-то выход. Эх, божий человек, как же тебе хорошо, что ты не знаешь, что такое шахта, как знаем мы! Ты еще можешь надеяться, что выберешься на свет божий. А у нас с Грначем дело обстоит не так, да и те, с Нижнего Конца, надеются лишь наполовину.
— Полезу один, — решил я.
Люди стали возражать. В конце концов один из молодых пошел со мной. Остальные стали сносить наше барахло к шахтному колодцу. На онемевшего металлиста никто не обращал внимания.
На ближайшую выемку я вышел по лестнице и стал медленно подниматься. Параллельно с колодцем, где курсируют подъемные клети, тянется вертикальный ход; до самой поверхности земли ход этот состоит из лестниц и выемок в земле: лестница — выемка, снова лестница — снова выемка. Выемка крохотная, едва на ней повернешься. Отмахаешь двадцать — тридцать ступенек — и снова на твердой земле. А потом снова лестница, и снова выемка. И так повторяется сто, двести метров. Страшно медленно сокращается расстояние. Но сейчас я этого не ощущаю. Преодолеваю лестницу за лестницей, будто мне двадцать лет. Я не чувствую усталости. Наоборот, испытываю облегчение, когда вижу, что впереди отрезок пути не разрушен и все лестницы целы. Чем выше я поднимаюсь, тем радостнее становится на душе. Молодой шахтер чувствует то же, что и я, и, когда мы сходимся, он пытается завести со мной разговор. Но я не отвечаю. Вскоре и он замолкает, будто ему вставили кляп. Он мужественно карабкается за мной по ступенькам, время от времени постукивая о них фонарем. «Только вверх, парень, — говорю я про себя. — Господь бог милостив к таким грешникам, как мы с тобой. Может, он сотворил чудо, и фарунг там, наверху, цел и невредим. Это действительно было бы настоящее чудо».
— Чудо, чудо, — шепчу я сухими губами, потому что сердце у меня начинает пошаливать. И от переполняющих меня надежд, и просто от карабканья — мне ведь пять десятков, не два. Но больше всего оттого, что над нами вдруг забрезжил свет.
Конечно, это не был свет в собственном смысле слова, но оба мы явно видели, что с каждой ступенькой становится светлее. Только в этом было что-то подозрительное. Я стал неторопливо карабкаться, поминутно оглядываясь по сторонам. Шахта взорвана, в этом я уверен. Стены наземных сооружений обрушились, и умирающий день заглядывает внутрь шахты. Только заглядывает. Сможем ли мы его увидеть?! Страшно подумать — до поверхности всего пятьдесят метров, а ты вынужден висеть между жизнью и смертью. Пятьдесят метров! Преодолеем их — и мы спасены, мы живем, мы ходим по земле, радуемся, спим, разговариваем. Только вверх, парень, только вверх, и будь внимателен, потому что мы уже близко к свету и каждую минуту на нас может свалиться либо часть разрушенной стены, либо какая-нибудь балка.
Я остановился. Поднимающийся за мной шахтер ударился головой о мои каблуки. Лестница становится сырой. Вода непрерывно капает. А еще выше лестница обледенела.
— Будь внимателен — на перекладинах лед, — бурчу я тому, кто подо мной.
Лед намерзает. На две перекладины выше — и их уже не обхватишь руками. Пальцы прилипают и тут же соскальзывают, немеют от холода. А вода капает, капает на руки, стекает по ладоням в рукава пальто. Но мы неуклонно поднимаемся. Путь сокращается медленно, потому что приходится осторожнее хвататься руками и внимательнее высматривать место для ног. «Надо было бы взять топор», — подумал я. Тяжелая это будет работа — стоя в таком положении, прокладывать себе путь сквозь ледяную преграду. А лед на перекладинах становится все толще и толще. В некоторых местах едва можно просунуть ногу между перекладинами. Я горестно улыбаюсь, ибо знаю: еще две-три лестницы — и лед покроет их сплошной стеной. И там будет конец пути. Дальнейшую дорогу мы должны будем пробивать топорами. Это не страшно, если только мы еще сможем что-нибудь делать. С трудом мы добираемся до следующего этажа-выемки. Дальше без топора лезть бесполезно. Мы стоим, отдыхаем и пытаемся рассмотреть, что же над нами. Я все прекрасно вижу. Молодой шахтер, стоящий подо мной, тоже все видит. Я вижу лучше, но не хочу объяснять наше положение.
— Нужен топор! Э-ге-гей! — кричу я вниз, в шахту.
— Э-ге-гей! — отзываются снизу.
— Поднимайтесь! Берите топоры!
— Э-ге-гей!
— Э-ге-гей!
Сверху капает вода и что-то воет, будто вихрь, будто Мелузина, придавленная бревном. Может, и в самом деле наверху ветрище, может, Мелузина поет нам погребальный псалом.
Молодой шахтер пытается встать на лестницу. Я утираю пот. А вместе с тем холод пронизывает меня насквозь, И только капает вода то здесь, то там; кажется, пошел снег, а буря распевает, как на свадьбе у черта. Знать бы, что там, наверху. Может быть, пушки допели свои песни и минометы перестали сеять огненный стальной донедь. Кто отступает? Кто наступает?
— Э-ге-гей! — слышится снизу.
— Э-ге-гей! — отвечаем мы.
— Идем!..
6
Пятьдесят метров — страшное расстояние, если проходить этот путь так, как проходили мы, но особенно страшны последние тридцать метров, которые нам еще предстоит одолеть.