Напрасно доктор уговаривала меня.
— Вы враг себе. В Панкраце [32] «пациентам» дают другие лекарства… Посмотрите на Краля! Без пневмоторакса вы умрете через три недели, — пугала она меня.
Кралю, моему соседу, чиновнику сберкассы, выпущенному из Панкраца, уже не могло помочь ни одно лекарство.
Мы с доктором Мойжишевой очень разволновались, и впервые она разрешила мне закурить. Потом закурила тоже. В конце концов она решила:
— Постараемся вас не выдать. Только никаких хождений. Вы должны мне обещать, что будете лежать. И запретите своим Галасам и Плахтам навещать вас. Сестра получила приказ от гестапо следить за всеми, кто ходит к вам. Понятно, что она ничего не скажет, но уже завтра она должна им позвонить и сообщить, что вы лежите в своей постели.
На следующий день утром мне сделали рентгеновский снимок. Доктор констатировал ухудшение. У меня поднялась температура, и я должен был лежать.
Я даже не знал, что приезжали гестаповцы и уехали ни с чем. Кое-что я понял по блеску глаз доктора Мойжишевой, когда она, будто по ошибке, открыла дверь нашей палаты и сразу же исчезла. Вечером мне сообщили, что арестованы писатель Ярослав Кратохвил и некоторые другие.
Это была наша группа.
Будет ужасно, если фашисты дознаются, что наши люди участвовали в передаче данных о пражской оборонительной системе союзникам… Я приходил в ужас от того, что в последнее время многие группы были раскрыты. Настроение было таким, что мне не хотелось жить.
Доктор Мойжишева обманула гестапо, не выдала смертельно больного человека.
Мой сосед, студент, попросил принести из дому радиоприемник, но мы все равно не могли слушать регулярно радио, так как с нами вместе лежал немецкий студент из Литомержиц, нацист, отмеченный какой-то золотой наградой. Он с трудом дышал остатками своих легких, но в конце апреля, однако, участвовал в одном из нацистских торжеств. Дня через два после этого доктор Мойжишева выписала его. Он ругался, угрожал, а когда ничего не помогло, вызвал свою мать, чешку, чтобы она за него заступилась. Его мать плакала и проклинала Гитлера, развязавшего эту войну.
Нацист не вернулся, и мы могли свободно слушать передачи нашего радио.
У Краля была высокая температура. Днем он чувствовал себя хорошо, но, как только близился вечер, столбик ртути поднимался до 38–39 и даже до 40 градусов. Краль был в отчаянии. Поговаривал о самоубийстве. И он наверняка попытался бы покончить с собой, если бы у нас не было радио, которое приносило нам радостные известия о приближающемся конце гитлеровской империи. Он говорил, что дождется этого и тогда спокойно умрет.
В последний вечер апреля мы узнали из английской передачи, что Гитлер отравился в подземном бункере имперской канцелярии. Советские солдаты уже вплотную подошли к его логову.
Те из нас, кто мог ходить, разнесли эту приятную весть по палатам.
Нацистское радио о Гитлере молчало.
Весь день мы жили в напряжении: капитулирует ли Германия? Произойдет ли в Германии революция?
Ночью мы услышали за окнами голоса и звук шагов большой группы людей. Они шли мимо нашего корпуса. Может быть, гитлеровцы опасаются 1 Мая и занимают пражские холмы?
Мы вышли на разведку.
Очищалось здание, расположенное недалеко от нашего, но переселялись туда не солдаты, а какие-то заключенные под присмотром протекторатной полиции.
Я осторожно приблизился к одному из освещенных окон. Оно находилось высоко, и мне пришлось встать на цоколь, чтобы заглянуть внутрь. Я увидел 18–20 человек в полосатом, худых как скелеты, с желто-зелеными лицами. Несколько человек лежали на койках, большинство сидели на полу, с узелками в руках, некоторые ходили из угла в угол, кое-кто лежал прямо на полу.
— Гитлер мертв! — крикнул я.
Услышали ли они меня? Поняли ли? Во всяком случае, они никак не прореагировали.
— Hitler ist mort! Hitler is dead! [33]
Только теперь люди повернулись к окну и испуганно смотрели на мое лицо, прижатое к стеклу.
— Гитлер капут! — заорал я.
Некоторые из них вскочили, начали дико кричать и махать руками, кто-то смеялся. Все пришли в возбуждение, за исключением двоих или троих, оставшихся неподвижно лежать на полу. Услышав приближающийся топот сапог полицейских, я исчез в темноте.
Мы не спали до утра.
Потом я узнал, что к нам перевели группу сумасшедших заключенных. Среди них было три чеха, большинство французов. Некоторые в ту ночь умерли и оказались в прозекторской, как и шестнадцатилетний Вашек из соседней палаты, который до последнего вздоха все звал мать.
Было 1 Мая; в палаты врывались запахи цветущих трав и птичьи звонкие голоса.
Только вечером нацистское радио сообщило:
— Вождь Адольф Гитлер, до последнего вздоха боровшийся с большевизмом, погиб сегодня в своей ставке в имперской канцелярии. 30 апреля он назначил своим преемником адмирала Деница.
Как только я это услышал, сразу же оделся и убежал через пролом в заборе в Прагу. Петршин волшебно расцветал, пражские сады превратились в гигантские букеты.
Затаив дыхание, стобашенная Прага слушала железный шаг истории и готовилась наступить на горло нацистской гадине.
Донат ШайнерКак песня для корнет-а-пистона
Выучившись на плотника, Ян купил себе велосипед. Шесть километров проедешь мигом, а пешком из села в городок нужно тащиться больше часа. После велосипеда очередной покупкой был корнет-а-пистон. Отец ему добавил денег, но не так чтобы уж очень много, ведь портной в деревне больше подновляет да перешивает. Счастье еще, что у них есть коза, а то бы жизнь была еще тяжелей. Из куска черного сатина сшил батя Яну чехол для инструмента, начищенного всегда так, что он сиял, будто золотой. В те дни, когда Ян занимается у своего напарника — каменщика, он приходит домой позднее. И потом дудит до самой ночи. Польки, вальсы, марши. Соседям эта музыка нравится, мать в простоте душевной от нее в восторге.
Из Яна будет толк, говорит отец, это всем ясно, он головастый, а когда женится… В деревне он не останется, деревня — это для крестьян, а не для портного и не для плотника.
Когда Ян играет вальсы, он думает о Марии. Он будто играет ее походку, ее взгляд, их семнадцать лет. И Мария слышит его через все село. Мария его слышит и когда работает в поле, и когда пасет коров, и когда их доит. И даже когда спит. Она слышит его, когда они молча стоят на лесной опушке и Ян смотрит ей в лицо. Под его руками и в ней звучит корнет-а-пистон, она чувствует, как укачивающая мелодия проникает ей в душу, хотя прикосновение Яна пробуждает в ней иное желание. Наверное, ее унесло бы ветром мелодии, если бы Ян не держал ее руками, глазами, губами.
Так и бегут их дни, как бегут облака над скудной землей Высочины: куда им вздумается. Жизнь прекрасна. Но может быть, это им только кажется. В жизни ведь много и трудностей. Будние дни являются и в хмуром обличье. Жизнь еще и опасна.
Однажды осенью, в субботний день, Ян пришел за получкой в канцелярию предприятия. Там стояли уже многие его товарищи — в пропотевших рубашках, со следами смолы на руках. Они только что закончили строительство стен дома немца — старосты деревни. Они работали с большим подъемом, и теперь их ожидало вознаграждение. Мастер постоянно подгонял их, обещая доплату. Староста, мол, обещал, давайте вкалывайте!
В субботу настала тишина. Дал староста или не дал обещанную прибавку, но получка не стала от этого ни на геллер больше. Вот тебе и навкалывались! Чего же все ждут? Ждут, что скажет первый, второй, пятый… Шестым выступил Ян. Он крикнул:
— Не врите, староста дал, это вы нас обираете! А если староста не дал, то вы все — одна шайка!
Ответ мастера был недвусмыслен:
— Что такое вы говорите, староста — и крадет? Это вам придется повторить в другом месте!
— И повторю, пусть знают…
— Тихо!
И стало тихо. Люди расходились, но их ладони были сжаты в кулаки. Кое-кто сжимал в них деньги, другие — невысказанное слово. Не вылетело бы оно! А то дома ждут получки, как бы она не оказалась тогда последней. Кое-кто из товарищей Яна, постарше его или помоложе, кивнули ему в знак согласия с ним, и только.
Ян отправился домой, обогащенный новым знанием: кричи сколько хочешь, но ты ничего не добьешься, если ты один. Даже если тебе и двадцать лет.
В этот субботний вечер корнет-а-пистон молчал, и Мария ждала напрасно. Только наступившая ночь растопила молчание Яна. Разочарование уходит, опыт остается. Доброй ночи, Мария, завтра воскресенье, ветреный день осени и нашего свидания.
Время шло к полудню, когда в деревню приехала машина. Тогда это не сулило ничего хорошего. В машине, которая приехала сегодня, было только одно свободное место. И это было место для Яна. Он уехал в костюме, приготовленном для свидания с Марией. Эту картину наблюдала вся деревня. В каждое окно, в каждую щелку видели скованные руки Яна. Ему уже было двадцать лет. Он стал мужчиной и не хотел видеть слезы отца и матери. И конечно, он вспомнил о Марии, когда уголком глаза зацепил фасад их дома.
Куда везут его?
Ему ответили, но конца ответа он не расслышал. Когда он пришел в себя в здании гестапо в районном центре, лицо его было в крови, в ушах ревел водопад. Ян не кричал, он только внутренне сопротивлялся. Избитый до полусмерти, он покорно дал стащить себя куда-то вниз, куда вслед за ним пришла ночь. Она закрыла ему глаза и окутала его тьмой. Если бы Мария была в ту минуту с ним, она поддержала бы его раскалывающуюся голову. Такая тяжелая голова и так горит…
Следующий день начался с того, что Яна снова повели к машине, которая повезла его неизвестно куда. Ему хотелось спать, но любопытство было сильнее сна. Теперь Ян наконец-то знает, где находится. Он никогда тут не был, но вдали увидел, башню города, знакомого по картинкам. Где-то поблизости отсюда находится то место, где закончилось его путешествие. Он получает номер и удар под зад коленом, чтобы встал и отдал рапорт. Сколько времени проведет он здесь, никто ему не говорит.