— Она улетела за будку!
— А про гуся?
— Она и вся.
— А про утку?
— Она улетела за будку.
— А еще расскажи.
Пока Зина забавляла Петю, Катя мешала кашу, боясь, чтобы она не подгорела.
Она хотела, как можно лучше приготовить обед, чтобы Варвара Петровна была довольна и не могла упрекнуть ее в дармоедстве. Суп кипел, каша хлюпала.
У Кати под ложечкой засосало от голоду. Зина тоже с жадностью смотрела на кашу.
Однако Варвара Петровна оставила точную мерку пшена и нельзя было тронуть ни одной ложки. До сих пор она обычно пользовалась вместо мерки маленькой кофейной чашечкой. Теперь она со вздохом заменила чашечку стаканом. И то вышло каши в обрез.
Зина встала и направилась к двери.
— Куда же ты?
— Очень здесь сидеть трудно… Аппетит только себе нагонишь… и картошкой, пожалуй, тогда не наешься.
Кате так бы хотелось угостить Зину кашей. Но, увы, каша эта была не ее.
А тетушка строго запретила есть, пока она не вернется.
Через три дня вечером зашел Рвач, когда Варвары Петровны не было дома. Он был в отменно веселом расположении духа и, чтобы рассмешить Петю, встал на четвереньки и рыча пошел на него, болтая длинными мохнатыми ушами своей шапки. Но Петя вместо того, чтоб засмеяться, страшно перепугался и бросился к Кате.
— Экий ты, карапуз, плаксивый, — произнес Рвач, поднимаясь с пола, — ну, не реви, говорят тебе, не реви.
И он довольно сильно щелкнул Петю по носу.
Петя еще пуще заплакал.
— Уходи, дядька!.. — вдруг закричал он.
— А, вот ты какой, — с раздражением, хотя стараясь улыбнуться, сказал Рвач. — С тобой играют, а ты злишься… Хорош гусь…
— Я… не… гу…гусь.
— А гусь, да еще, выходит, плаксивый, глаза на мокром месте. Ы-ы… Ы-ы… Рева-корова… Маменькин сынок…
Катя почувствовала, как кровь у нее в сердце словно закипела.
— Молчи, — крикнул снова Рвач, — ухи оборву… Паршивец…
— Сами вы молчите! — крикнула Катя вне себя от гнева. — Не смейте ругаться…
— Ах, какая еще мамзель-стрикозель… Па-аду-маешь. Пардон…
Он встал и по-дурацки расшаркался.
— Извиняюсь… Какая фря…
И так как Петя продолжал голосить все сильнее и сильнее, он гаркнул.
— Заткнешься ты или нет, сволочь такая!
И протянул руку к Петиному уху. Катя вся дрожа, изо всех сил хватила его кулаком по руке.
— А, ты драться!.. Дрянь вредная.
И, схватив Катю за шею, он пихнул ее прямо в дверь.
Дверь растворилась и Катя наткнулась на входившего как-раз в этот миг человека.
Это был старичок небольшого роста, давно небритый, одетый в какой-то халат, похожий на арестантский или больничный.
Это был сосед по комнате, Иван Петрович, отец Зины. Катя уж несколько раз встречала его в коридоре.
— Что вы здесь безобразничаете, гражданин, — сказал он слегка осипшим голосом. — Мало того, что вы мешаете служащему спать после трудового дня, вы еще детей истязаете.
— А вас что, позвольте спросить, звали?
— Я сам пришел на ваше безобразие… которое прошу немедленно прекратить…
— Вот тебе…
Рвач поднес к носу кукиш.
— А вот тебе еще…
Он поднес второй кукиш.
— В таком случае я схожу за милицией…
И, сказав так, Иван Петрович направился по коридору к выходной двери.
Какая-то женщина с любопытством выглядывала из противоположной двери.
Настроение Рвача мгновенно переменилось.
— Товарищ, товарищ, — закричал он, — гражданин… Я же пошутил. Все это была с моей стороны одна сплошная шутка… Очень извиняюсь…
Иван Петрович вернулся обратно.
— Но и шутки эти ваши мне не нравятся.
— Ну, не буду шутить… Ладно… ребенок оказался до крайности капризный… Ну ладно. Не плачь, я тебе пряник куплю…
Опять пряник! Все обещают и никто не дает.
— А тебе, мамзель, коробку конфет… Ну… вот… Шуток не понимаете.
— И прошу вас вообще вести себя потише.
Иван Петрович запахнул над валенками полы халата и торжественно удалился.
Петя сидел на коленях у Кати и всхлипывал.
У Кати страшно билось сердце, и взгляд ее был все еще так сердит, что Рвач смутился и отвернувшись, пробормотал какое-то ругательство.
В это время в комнату вошла Варвара Петровна.
— Что это вы тут так накуксились все? — спросила она.
Повидимому, этот день прошел удачно, ибо Варвара Петровна была в очень хорошем настроении.
— Так, — отвечал Рвач, — между прочим ничего особенного не произошло. Я, мамаша, к вам по серьезному делу.
И, повернувшись, чтобы дети не могли видеть, он показал ей на ладони три больших брильянта.
Он их достал словно прямо из воздуха и, показав, тотчас опять спрятал, куда неизвестно.
— Это на какую же сумму?
— А вот на триста тысяч… Двести шестьдесят отдадим, остальные себе… Дело?
— Дело!
— Только это не терпит отлагательства.
— Завтра и поедем!
Они отошли в угол и стали шушукаться.
— Правильно… спичечную коробку дайте, мамаша. Ну вот.
Он ушел, погрозив Пете пальцем.
Когда Катя легла спать, Варвара Петровна сказала ей.
— На правом боку надо спать… Так все доктора велят.
Катя покорно повернулась лицом к стене.
Она спала на сундуке вместе с Петей. В комнате было очень тепло. Вероятно, многие москвичи, которые с тоской наблюдали, как ртуть в градуснике спускается к нулю, позавидовали бы сейчас Кате. На дворе опять начиналась вьюга. Зима выдалась злая и неумолимая. Совсем не хотела считаться с тем, что у людей дров не было и печи приходилось топить остатками мебели.
За стеной Иван Петрович играл на гитаре. То жалобные, то суровые звуки приятно баюкали, и казалось, что плывешь на лодке по широкой-широкой реке. А кругом заливные луга, заросли, вдали село… Как бы только Петя не упал в воду…
— Катя! А, Катя!
Катя подняла голову и с удивлением увидела, что никакой реки нет, а лежит она на своем сундуке, а рядом с ней стоит Варвара Петровна.
— Ты почему креста не носишь?
Катя не сразу поняла спросонья.
— Почему, говорю, на шее креста не носишь?
— Я его потеряла еще года три тому назад… Купалась в реке и потеряла…
— Ну, вот… креста у меня нет, а я тебе ладонку на шею надену. Это такая ладонка, от всякой напасти предохраняет… Ты ее береги.
— Спасибо!
— Никому не давай… Не снимай ни за что… уж если надела ее, снимать никак нельзя.
— Хорошо.
— Ну, спи.
Варвара Петровна отошла от Кати.
Катя пощупала ладонку. Она была наощупь твердая и с непривычки было с ней неудобно.
Катя опять повернулась к стене.
Звуки все наростали и наростали. Гитара рокотала в самом деле, как река, прорвавшая весною ледяные преграды. Опять лодку понесло течением… Страшно, но хорошо… Катя чувствовала, как сладко немеют у нее руки и ноги. Она заснула.
Утром Варвара Петровна сказала Кате.
— Нам нужно будет с тобою по делу в Каширу съездить. Это под Москвою город такой небольшой. А за Петей Зина присмотрит. Она там-то у себя намерзлась.
Кате очень не хотелось расставаться с Петей. Тетка ей как-то не внушала доверия, и предприятия ее Катю несколько пугали. Куда ехать, зачем? Но на Зину, конечно, положиться было можно. Петя никогда с нею не капризничал, а когда она приходила, он всегда радостно устремлялся к ней навстречу.
Ехать решено было в 4 часа дня.
В КОМНАТЕ было до того жарко, что Иван Савельич Огурцов объявил о своем желании снять с себя все, кроме исподнего.
— И ты, ваше сиятельство, раздевайся, — сказал он, икая после выпитого самогона, — а то эдак и лопнуть можно!.. Ффу!..
Тот, кого назвали «ваше сиятельство», был в самом деле похож на князя, хотя бы и бывшего. Худой, стройный, с тонкими руками и точеным бритым лицом, он являл разительный контраст с толстым бородатым огородником.
Он обернулся к Прасковье Осиповне (жене Огурцова) и сказал с любезной улыбкой, берясь за обшлага своего пиджака.
— Вы разрешите?
Огородничиха расплылась вся от этой любезности и стала уж совсем поперек себя шире.
— Ах, сделайте такое ваше одолжение…
— И брюки снимай, ваше сиятельство.
— Ну брюки зачем же…
— Взопреешь… ишь градусник-то, в рот ему дышло, как вспер.
Князь посмотрел на градусник, висевший на стене. Это был очень диковинный градусник в виде морской царевны, обхватившей мачту корабля. Мачта и была градусником.
— Да… это солидно… Двадцать два градуса…
— И еще больше будет, — с восторгом заорал Огурцов. — Осиповна, еще полешек подкинь… Вон ей сколько места еще, ртути-то.
— Жарко будет…
— Ничего… нагишом будем сидеть… А? Хо-хо!..
Но князь сказал:
— Ты всегда скользкие темы затрагиваешь… Довольно топить.
— Ну, довольно, так довольно… А у вас-то прежде в доме-то вашем до скольких топили?
— Да было градусов пятнадцать…
— Ну, стало быть, кончай… И то перетопили.
Князь вынул из кармана золотой портсигар и закурил.
У Огурцова глаза так и засверкали.
— Эх, — воскликнул он, — ваше сиятельство… Ей-богу… Продал бы мне… Я тебя картошкой засыплю…
— Нельзя, братец, фамильная вещь…
— Уж больно он… золотой! Сверкает!..
— Из этой, братец, штуки Суворов табак нюхал.
— Суворов… Ишь ты, козла тебе в поясницу…
— Здорово… Десять мер отсыплю…
— Смеешься… За историческую вещь десять мер! Да ее за границей…
— Так до заграницы еще доехать надо… А у тебя вон брюхо-то худо-ое…
— Ничего… и так хорошо.
— Ну, не хоть, как хошь. Ну расскажи-ка что-нибудь, ваше сиятельство. Выпей вот еще и расскажи.
— Да что тебе рассказывать?
— Ну, что ли, как в этом, как его… Монте…
— Монте-Карло…
— Во-во! Как это ты там в рулетку дулся…
Огурцов налил самогону в стаканчики и, расправив бороду, уперся руками в коленки. Он заранее переживал удовольствие рассказа.
— Да что ж особенно рассказывать…
— Нет, ты все как намедни… с самого начала…