— У меня, — сказала она, — язык такой подвижной. А сама я… ничего.
Настроение в палате сразу изменилось.
Никто уже не сердился, никто не старался сказать другому какую-нибудь неприятность.
И Катя с гордостью приписывала себе такое улучшение настроения больных.
Она гордилась тем, что сумела во-время сдержаться, поняла всю смешную сторону этой глупой брани и не поддержала нелепой ссоры. А ведь был миг, когда она чуть было не запустила в Храпунью стаканом. Что бы тогда было. Как бы возненавидели все ее, а она всех. И как это было бы смешно и глупо. Даже подумать противно. Можно поспорить, даже подраться, если человек защищает что-нибудь ему дорогое. Но ссориться только для того, чтоб дать выход своему «дурному настроению», это глупо. Катя, конечно, не знала разных книжных слов, но если бы она их знала, то она так выразила бы ту мысль, которая неясно сложилась теперь в ее голове: «Никогда не поддаваться своему настроению» и «начинать ссору не из-за чего, глупо, но продолжать ее еще глупее».
Карл Федорович, обходя больных, остался очень доволен их бодрым и хорошим настроением. А Кате он прямо сказал, что она может считать себя почти здоровой. И Катя почувствовала, что ее охватила безумная радость. Мир стал ей казаться еще прекраснее, чем всегда.
За окном был яркий зимний день, снег блестел, а небо было темно-голубое.
Кате теперь разрешили понемного выходить на террасу, а потом даже гулять по двору. Хоть и слабая еще, она уже мечтала о том, как хорошо пойти далеко-далеко по чистому яркому снегу, прислушиваясь к далекому стуку дятла.
В такие дни не хочется горевать.
И Кате захотелось во что бы то ни стало быть счастливой. И она почувствовала, что это возможно, что все зависит от ее бодрости, от ее решительности. Судьба за последнее время напустилась на нее и сделала ей столько неприятностей. Остается либо сидеть и хныкать, подперев голову рукой, либо итти радостно и смело навстречу жизни, какая бы эта жизнь ни была. И Катя не колебалась в выборе.
Если бы позволил Карл Федорович, она сегодня же пошла бы по белой снежной дороге, между высокими лапчатыми елями. Там за этим снежным темным лесом несомненно таилось счастье. Катя была в этом уверена.
ЧЕРЕЗ неделю Карл Федорович сказал Кате.
— Ну, что ж! Можешь собираться во-свояси!
Катя очень привыкла к людям и ей было жалко расстаться с доктором, с Татьяной Петровной, со своими соседками.
Но мысль увидать снова Петю заставляла ее сердце так радостно биться, что Кате было даже как-то стыдно перед всеми, с кем она прощалась. Уж очень веселое получалось прощание. Но доктор, угадав ее мысли, сказал улыбаясь:
— Ты не стесняйся. Мы привыкли. Приходят к нам — плачут, уходят — смеются. Такое уж наше дело.
Татьяна Петровна выдала Кате все ее вещи и отобрала больничные.
— А вот это не знаю, что… Ладанка, что ли, какая.
— Да, это мне тетя повесила, чтоб болезнь не приставала.
— Не очень-то тебя твоя ладанка охранила. Лучше бы чем ладанки-то придумывать, вшей бы не разводили. А это пояс, что ли?
— Да, пояс… Он мне не нужен.
— Да нет уж, бери…
Катя взяла пояс, но в душе твердо решила больше его никогда не надевать. Если тетка рассердится на нее — пусть. Катя тогда уйдет от нее вместе с Петей и поищет себе работу. Вообще за время пребывания в больнице Катя как-то иначе стала представлять себе жизнь. Все ей теперь казалось совершенно простым и легким. В Москве да не найти работы. Вот пустяки.
Катя пошла по яркому снегу, который приятно скрипел под ногами.
Дойдя до леса, обернулась в последний раз на больницу. А ведь, пожалуй, и лучше, что она заболела. До болезни она была куда слабее и трусливее.
Кирпичные корпуса стояли спокойно, розовые от морозного солнца. Неужели все уходят отсюда такими счастливыми? Милый Петя. Как он ей обрадуется. Как протянет к ней ручки. Вот будет счастье.
И Катя побежала по лесу.
До станции было версты две. Когда Катя подходила к кассе, вдали уже свистел поезд. И у кассы и в вагоне было очень свободно. Был канун праздника, никто не ехал в Москву. Очень удобно. Впрочем, отныне в жизни все должно удаваться.
От вокзала Катя почти бегом дошла до дому. С непривычки у нее дрожали ноги. Правда, путь был не близкий. Наступила ночь.
У калитки Катя даже остановилась, так волновала ее мысль увидать Петю. Но волнение это было радостно.
Взойдя на крыльцо, она дернула за ручку звонка.
Послышались знакомые Зинины шаги и лязг замка.
Дверь отворилась.
— Здравствуй, Зиночка.
В ответ раздался испуганный крик.
Зина бросилась к себе в комнату, оставив дверь настежь.
Катя очень удивилась такому странному приему.
Она вошла в дом, заперла за собой дверь и, шаря в темноте руками, пошла по коридору.
— Тетя Варя! — позвала она.
Никто не ответил.
На двери висел замок.
— Зина! А, Зина!
Опять никакого ответа.
— Зина, где ты?
В коридор упала полоска света. Зина стояла на пороге своей комнаты и испуганно глядела на Катю.
— Ты разве живая?
— Конечно, живая. Я тифом болела, а теперь поправилась.
— Ну-у?
Зина радостно, но еще немного робко подошла к Кате и тронула ее за руку.
— А я об тебе плакала.
— А тетя где?
— Ее нет.
— На рынок ушла! А Петя?
— И Пети нет!
— А где ж он?..
— Да ведь они из Москвы уже месяц как уехали.
Катя из всех сил сжала себе сердце. Словно боялась выпустить из груди ту недавнюю «больничную» бодрость.
— Куда уехали?
Она сразу приготовилась к самому худшему. И все-таки ей стало невыносимо тяжело, когда Зина ответила:
— Неизвестно! Никто не знает! А комнату теперь один служащий населяет.
— Неужели… никто не знает?
— Сразу собралась и уехала. Она письмо какое-то получила… А тут еще этот Рвач приходил. Убить грозился.
Зина со страхом огляделась.
— Такой разбойник… Варвара Петровна никому ничего не сказывала. Уехала совсем внезапно. Ну, а ты-то? Ты где была?…
— В больнице… тифом болела.
Катя села на Зинину кровать и задумчиво поглядела на окно.
В комнате было тихо и тесно, но там за окном чернел огромный вечно гудящий, беспокойный мир, и где-то в этом мире затерялся теперь Петя. Как его найти? Где искать? Кого спросить?
— Ты не плачь, — сказала Зина.
— Я и не плачу. Искать надо, а не плакать… Вот только как его искать. Неужели она так никому ничего и не сказала.
— Никому. А ведь про тебя мы все думали, что ты умерла.
В это время звякнул звонок, и Зина пошла отпирать.
Пришел ее отец, Иван Петрович. В сенях он долго громыхал санками, потом вошел в комнату, бережно неся перед собой мешок с гитарой.
Зина внесла несколько мешочков с продуктами.
— А, — сказал Иван Петрович чуть заплетающимся языком, он был немного пьян, — воскресшая из мертвых… Приветствую и поздравляю, ибо жизнь есть сладчайший дар богов… О, люди, не цените вы сего дара и постоянно обесцениваете его враждою и злобою… Поздравляю тебя, девочка, поздравляю.
Затем он обвел комнату взглядом и указал рукою на стоявший в углу дубовый стул.
— Ты, мой старый товарищ, ты свидетель моей юности, предназначен сегодня согреть мое дряхлое тело, став благородною жертвою огненной стихии… Пробил твой час… Черным дымом разлетишься ты по ночному небу… А когда-то бывало, взобравшись на тебя с ногами, слушал я сказки бабушки Екатерины Гурьевны, пока наконец не засыпал.
Он вынул из стола фотографическую карточку, изображающую семилетнего мальчика, и показал ее стулу.
— Узнаешь? — спросил он.
— Папа, — тихо сказала Зина, — ты зачем это опять самогон пил.
— По недоумию, дочь, по недоумию… Налили, а я выпил… Еще налили, я еще… Ну и дырбулызнул…
Он взял пилу и принялся пилить стул.
Когда в печке зашумело пламя, он вынул гитару и начал наигрывать грустные, переливчатые вариации.
Опять казалось, что плывешь в лодке по широкой-широкой реке. На зеленых лугах пасутся стада, на пригорке лепится деревушка, а вдали тянется темный дремучий лес и белые облака сбились над ним в огромные груды ваты.
Дзынь…
Сразу пропали и луга и облака и лес…
Лопнула струна.
Иван Петрович покачал головою.
— Не хочешь меня сегодня до конца утешить, своенравное существо.
Он положил гитару и стал возиться со струною.
— У Кати тиф был сыпной, — сказала Зина.
— Модная болезнь, девочка, модная болезнь.
— Скажите, — нерешительно спросила Катя, — как вы думаете, куда моя тетя поехала.
Иван Петрович вынул гитару и начал наигрывать грустные вариации.
— Ничего не думаю… и не хочу думать, ибо положа руку на сердце должен констатировать тот печальнейший факт, что тетка твоя зналась со всевозможною швалью и была по существу стерва.
— Я Петю хочу найти.
— А… это другое дело… То славный младенец… Да и не может ребенок в таком нежном возрасте внушать дурные чувства. Но как же ты найдешь его?
— Вот я и не знаю… как начать поиски…
— Чайник вскипел, — вдруг объявил Иван Петрович, — сегодня выпьем настоящего китайского чаю… Настоящего… Я уверен, что не более одного процента всего населения нашей древней столицы позволяет себе теперь такую роскошь… Пейте, девочки, пейте.
Катя пила чай и обдумывала план действий.
Необходимо пойти в милицию. Но Катя после ходьбы чувствовала такую слабость и дрожь в ногах, что итти сейчас было бы неблагоразумно. Катя понимала, что теперь ей больше не на кого надеяться, кроме как на самое себя, а потому решила хорошенько обдумывать свои поступки.
— А можно мне у вас переночевать? — спросила она Зину.
— Конечно, можно, ляжешь со мною, на одной постели. У нас сейчас тепло, хорошо.
— Да, — бормотал Иван Петрович, клюя носом, — печка. О, великая печка! Не ценили тебя люди прежде в достаточной степени… Не лелеяли, не ласкали зато, что ты согреваешь их тела, а следственно, и души… Печка…