Он откинул голову на спинку кресла.
— Папа, не засыпай в кресле, ложись в постель.
— Спасибо, дочь, за напоминание… да… постель… О, постель, и ты тоже великая утешительница человека.
Он, пошатываясь, пошел за занавеску. Зина помогла ему раздеться.
В эту ночь Катя спала как убитая.
В милиции только пожали плечами.
— Где ж ее теперь найдешь? Мало ли куда может человек уехать.
А кто-то сидящий за отдельным столом сурово добавил.
— Эта Глухова спекулянтка была… Кабы она во-время не уехала, мы бы до нее добрались.
Выйдя из милиции, Катя остановилась на секунду, раздумывая куда итти.
Ясно было ей теперь одно. Она осталась совсем одна во всем мире, отец и мать, конечно, погибли. Петя если и жив, то ей его все равно не найти. Стало быть, приходится жить одной. А может быть, лучше броситься под проезжающий мимо грузовик.
Грузовик с громом прокатил мимо, воняя бензином. Солдаты, сидевшие на нем, весело хохотали.
Огромные колеса (задние были двойные) прокатили совсем близко от Кати… Брр!.. В какой кисель можно под ними превратиться. Глупо даже думать об этом. Конечно, надо жить. Но как? Иван Петрович и Зина сами живут впроголодь. Они не могут кормить Катю. Стало быть, надо найти работу. Вот тут-то и заключалась главная трудность. Катя имела весьма смутное представление о том, как надо искать работу. Да и какую работу она могла бы найти… Она пошла вдоль улицы, жмурясь от острого снега, который несся прямо на нее. Начиналась вьюга. Зима, чувствуя свой скорый конец, вздумала напоследок разгуляться.
Катя решила все-таки вернуться к Зине, чтобы с нею посоветоваться. Может быть, Иван Петрович знает, как надо «искать» работу.
Катя шла, путаясь ногами в снегу, как вдруг перед нею встала, загородив ей дорогу, очень толстая женщина, одетая в хорошую шубу и яркую шляпку.
— Ах ты гнусная! — вскричала женщина, схватила Катю за руку и прежде, чем та успела опомниться, поволокла ее в ворота большого дома.
— Ах ты дрянь эдакая! И ведь идет себе, как ни в чем не бывало!
— Что вы ко мне пристаете, пустите!..
Услыхав Катин голос, женщина выпустила ее руку и сказала несколько удивленно:
— Никак это не Пашка! Ты кто такая?
— Я… Катя!.. Сенцова!..
— Фу ты, господи! А ведь я тебя за Пашку приняла… Она у меня, подлая, белье стащила и удрала… дрянь такая… Ну, ты, девочка, ступай.
Катю вдруг осенила мысль.
— А Пашка вам белье, что ли, стирала? — спросила она.
— Она у меня в няньках жила при моем дите, стерва этакая. Все полотняное сперла. А ты ее знаешь, что ли?
— Нет… А я думала… Я место себе ищу… Я стирать умею.
— Что ж, я тебя так с улицы и взяла. Что ж я, дура, что ли? Чтоб еще ты меня обворовала! Больно хитрая!
— Я еще в жизни ничего не крала.
— Ишь какая. Святость на себя напускает… А ты кто такая? Родные-то у тебя есть?
— Была тетка, да вот уехала. А я в это время в больнице лежала.
— Ах ты гнусная! — вскричала женщина и поволокла Катю…
— А какая тетка?
— Глухова Варвара Петровна.
— Глухова?.. Это та, что продукты держала?
— Да, да…
Женщина призадумалась.
— Это ты, которая родителей потеряла? Она мне говорила.
— Да, я. Вы не знаете, куда она уехала?
— Не знаю, я уж ее с месяц не видела. Не знала даже, что она уехала.
— Она уехала и брата моего куда-то увезла, Петю.
— А ты за детьми ходить умеешь?
— Умею!
— Ребенок мой особенный, за ним нужен деликатный уход.
— А сколько лет ему?
— Четыре годочка!
— Я таких очень люблю!
— Только я ведь денег платить не буду. Кормить тебя буду, одевать…
— Ну что ж!
— Только надо мне это обсудить с хозяином… с мужем то-есть. А ты не шальная?
Катя не знала, что ответить.
— Вот увидите, — сказала она смущенно, не желая слишком хвастаться заранее.
— Больно ты уж только на Пашку похожа. Вот и берет меня сумление. А ну, как и ты в роде ее — такая же гнида…
— Уж воровать я, наверное, не буду, а насчет работы посмотрите.
— Ну, пойдем, что ли. Посмотрим.
И женщина повела Катю по грязной, пахнущей дымом лестнице.
В грязной, но довольно просторной комнате сидел толстый плешивый человек без пиджака и похлопывал по боку ребенка, который хныкал и не хотел засыпать.
Увидев мать, ребенок завизжал словно паровозный свисток и принялся дрыгать ногами и руками.
— Вот, — сказала женщина, — новую няньку привела… Ну, что, что ты, бутузик, — обратилась она к визжавшему ребенку, — не надо кричатиньки, мама пришла… Папа с нами не умеет обращаться… Папа у нас болван, идиот…
Последние слова она произнесла громко, обращаясь к мужу.
— Не видишь, ребенок есть хочет. Дурова голова. Бревно… Сейчас, деточка… сейчас каську сварю, не плась… А вот это смотри, няня новая…
Катя подошла к ребенку, но тот исказил от ярости лицо и заорал еще пуще…
Толстяк растерянно глядел на жену.
— Ну… бревно… Печку топи… Очумел, что ли. Да вот девчонке объясни, как печку нашу топят… А ну-ка пусть-ка она сама лучины наколет. Где косарь?
Женщина стала тютькать ребенка, который злобно бил ее по лицу крошечными ручками.
Толстяк, робко озираясь, принялся растапливать печку.
Катя колола лучины. Она с непривычки обрезала себе палец, но боялась об этом сказать, чтобы сразу не проявить себя нескладной.
Косясь на хозяйку, Катя посасывала палец, а та без умолку болтала плаксиво и недовольно.
— Вот, уйдешь на минутку, а в доме все пойдет кувырком; думаешь, оставила дом на мужчину, а он, выходит, тюфяк сплошной, не отец своему дите, а так, орангутанг какой-то американский… Ох, загубила я свою молодость… Смерти у бога прошу — не посылает. Ох, ох, ох…
Катя вспомнила, как смотрела она из больничного окна на лес… Неужели только вот все это таилось за спокойным снежным лесом. Не может быть. Счастье будет! Настоящее счастье!.. Не надо только терять бодрость!
КОГДА Катя вспоминала свою жизнь до начала гражданской войны, она представлялась ей ровной полосой, окрашенной почему-то в зеленый цвет. Может быть, потому в зеленый, что уж очень много садов было в Тополянске. Но внезапно ровная полоса эта превратилась в целый ряд странных зигзагов.
Встреча с таинственным монахом, разрыв поезда, блуждания по пустой станции, приезд в Москву, больница — все это сменялось быстро, словно в кинематографическом фильме. Даже странным казалось, что на протяжении всего нескольких месяцев можно было пережить столько разных, непохожих друг на друга событий. Но затем, после этих чудных зигзагов жизнь снова превратилась в однообразную прямую полосу.
Катя изо дня в день няньчила ребенка, слушала брань своей хозяйки, топила печку, мыла посуду, стояла в очередях за манной крупой или за керосином. За все это время ей только два раза удалось сбегать к Зине. Хозяйка страшно сердилась, когда Катя куда-нибудь отлучалась и во избежание лишних криков Катя предпочитала сидеть дома. Тем более, что ребенок (его звали Ваней) к ней привык и обращался с нею куда любезнее, чем с своей матерью.
Фамилия Катиных хозяев была Китовы.
Китов служил кассиром в каком-то из отделов ВСНХ и получал хороший паек.
Это был молчаливый человек, с виду добродушный, но всегда словно что-то скрывавший. Он никогда не кричал на Катю, никогда не говорил ей грубостей, но Катя тем не менее его как-то всегда опасалась.
Хозяйка — Марья Кузьминична — была женщина взбалмошная, крикливая, и Катя не раз принуждена была себя сдерживать, чтобы не ответить ей как-нибудь слишком резко. По своему больничному опыту она знала, что поддерживать глупые ссоры не следует. Поэтому жизнь текла сравнительно мирно.
О своих родителях, о Пете Катя старалась просто не думать. Все ее прошлое как-то откололось от нее. Вспоминать значило только себя расстраивать.
Так прошло три года.
За эти три года в жизни советского государства произошло много очень важных событий. Красная армия захватила весь юг; последний оплот белых — Врангель — был вытеснен из Крыма и бежал в Константинополь. Гражданская война кончилась. Вместе с тем был объявлен декретом переход к новой экономической политике. В Москве один за другим стали открываться магазины, на рынках появились продукты, люди показывали друг другу только-что появившуюся белую красиво разрисованную бумажку — червонец.
Катина хозяйка стала допекать своего мужа.
— Ишь, вон Локудров жене две пары ботинок подарил, да шелковое платье. Теперь все опять пошло по-шикарному, а я вон в веревочных туфлях хожу, А Синюгины вон в театр чуть ли не каждый день ходят и в первом ряду сидят. А чем мы хуже их? Небось, еще и получше!
Китов кивал головою, но отмалчивался.
Однажды весною он вернулся домой в более оживленном настроении, чем обычно, и принес бутылку вина и закусок.
Вечером он долго шептался о чем-то с Марьей Кузьминичной.
На другой день та пошла с Ваней по магазинам и купила много хороших вещей и себе и мальчику.
А через несколько дней Марья Кузьминична объявила, что они лето проведут на даче.
Это вносило некоторое разнообразие в скучную жизнь. Катя была очень рада опять увидать леса и поля, тем более, что весна стояла чудесная.
Дачу наняли в Звенигородском уезде, то-есть была это вернее не дача, а деревенская изба, но изба очень чистая и светлая.
Из окна видна была река Истра, а за нею — холмы, поросшие лесом.
Это было лето двадцать четвертого года.
Катя гуляла с Ванею по молодому лесу, наполненному пением птиц и шорохом листвы. Ваня гонялся за бабочками, а Катя сидела в тени на мягкой зеленой траве и всею грудью впитывала в себя сладкий лесной аромат. От одного этого ощущения солнца, тепла, лета сердце уже трепетало от радости. Как-будто больше ничего и не нужно. Правда, где-то в глубине души сосал тоскливый червяк — мысль, что вот сейчас опять придется итти домой, возиться с грязным бельем и посудой, слушать глупую болтовню.