— Как вам сказать? Во-первых, надо же, чтобы кто-то и не боялся. А во-вторых…
Глебов в упор посмотрел на нее и тихо сказал:
— Я вам верю, Ирина. Хотя по некоторым спорным проблемам у одного из нас точка, а другого кочка зрения. Но у обоих критический ум. Так мне показалось…
— А я не хочу, чтобы вы мне верили, не хочу, чтобы вы дарили мне эти ролики. И не зачисляйте, пожалуйста, меня в свою компанию «критически мыслящих личностей». — Ирина уже была не в силах сдерживаться, лицо ее раскраснелось, глаза заблестели, и взгляд стал жестким.
— Зачем же столь строго?.. Согласитесь, что критически мыслящие личности — это не худшая часть интеллигенции.
— Я прошу вас немедленно отвезти меня домой… В Ужгород я не поеду.
— Ириночка… — Он придвинулся ближе, взял ее за руку.
— Отойдите, убирайтесь к черту! — задыхаясь, прокричала она и вскочила. — О какой правде вы говорите? О той, что вы преподнесли мне в музыкальном сопровождении? Если вы сейчас же не отвезете меня…
— Ну что ж, как угодно…
…Сгустились сумерки, поднялся туман, и хлынул дождь. Мутные конусы света фар едва пробивались к асфальту. Глебов уверенно вел машину, но на повороте из белой пелены внезапно вынырнула громада бензовоза. Рывок влево, и «Волга», врезавшись в столб, почти повисла над обрывом…
Что было потом, Ирина не помнит. Очнулась ома уже в больнице. Рядом сидела тетя Маша и незнакомый ей человек в небрежно наброшенном на плечи халате. Догадалась — не доктор. От нее не скрыли — Глебов погиб. Позже она узнала и все остальное. Это «все остальное» было зафиксировано в протоколах. При обыске покойного, его квартиры и его машины нашли набор кассет с магнитофонными записями, такими же, какими он «услаждал» Ирину. Дома, в тайнике, устроенном в стенном шкафу, было обнаружено несколько библий, микропленка с записью передачи «Свободной Европы», два номера «Граней», изданная в Италии листовка «За свободу». Над заголовком призыв: «Читай и передай другому». В один из номеров журнала вложена фотокопия письма некоего Соловьева. В письме — подробное изложение целей и задач зарубежного сборища «спасителей» России, инструкции, как поддерживать с ними связь, приглашение активно сотрудничать, помогать. Найдено было и чье-то недописанное письмо. Сразу же установили — Глебова.
«…Дружище! Когда я вернулся из Москвы, был несказанно удивлен, обнаружив в одном из журналов, который ты дал мне перед отъездом, фотокопию письма какого-то господина Соловьева. Если сие чтиво предназначено мне, то заявляю тебе прямо и решительно — нет, дружище, я не приемлю это послание. Мне чуждо и непонятно все, что он там наворотил. Может быть, письмо мне не предназначалось и ты случайно оставил его в журнале? Нужно встретиться и поговорить… Есть рубеж, переступать который мы не имеем права. Видимо, у каждого есть рубеж, у которого он начинает чувствовать, что дальше — ни шагу! Дальше — пропасть… Я это почувствовал, когда читал послание некоего Соловьева. Пойми меня правильно, Владик. Я не ортодокс — со многим не согласен. И мы говорили с тобой об этом. Не отрекусь! Но Соловьевы тянут черт-те знает куда… Это письмо вручит тебе мой товарищ, сосед по квартире — после праздников он полетит в Москву…»
На этом письмо обрывалось.
В тайнике лежал также листок с двумя лондонскими адресами. И почтовая открытка с видом Московского университета. На ней неизвестным, во всяком случае не Глебовым, по-английски был написан адрес получателя. Позднее Бутов проверит: скромная булочная на окраине Лондона. И еще листок. Буквы и цифры «З. Р. Р.» и «И. Р.» Нетрудно догадаться: «Захар Романович Рубин» и «Ирина Рубина». Цифры — номера телефонов. Домашний и служебные.
На письменном столе лежало письмо из Москвы, подписанное инициалами «З. Р.». Автор благодарил за книгу и сообщал, что «общий знакомый» не звонил и обещанных Глебовым катушек не передавал. Теперь Бутову уже точно известно: З. Р. — это Захар Рубин. И почерк его.
Какая связь между всем найденным у Глебова и тем интересом, который был проявлен покойным к дочери доктора Рубина, — все это для Бутова оставалось неизвестным, Не внесли ясность и первые данные о Глебове: инженер-строитель, беспартийный, холост. В Москве живет его мать. Больше родных нет. Жил на квартире у богобоязненной старушки, владелицы собственного особнячка. Любил принимать гостей и ходить в гости. И все.
…Бутов уже собирался идти на доклад к генералу, когда позвонил Покровский.
— В приемной Захар Романович Рубин. Да, да, сам пожаловал. С чем? Не знаю…
ТРИСТА ШАГОВ
…От четвертого подъезда дома № 2 по улице Дзержинского до дома № 24 на Кузнецком мосту, где помещается приемная КГБ, триста шагов — это уже выверено.
Что скажет ему человек в приемной? Поможет ли внести ясность в сообщения Михеева? Не случайное же это совпадение: таинственная телеграмма пока еще неизвестного Сергея, приключение Ирины Рубиной в Карпатах, автомобильная катастрофа, антисоветские магнитофонные записи и прочие дурно пахнущие материалы, найденные в квартире инженера Глебова, — и появление в приемной КГБ Рубина, отчима Ирины, человека, видимо, причастного к событиям последних дней? Зачем пришел? Внести ясность, помочь? Или наоборот — запутать следы? Спешит выгородить себя, Ирину?
Каждый раз, когда Бутову звонили из приемной КГБ, его охватывало нетерпение: что сулит разговор с неизвестным человеком, который, надо полагать, пришел сюда по долгу гражданской совести? А если не по долгу совести? Всякое ведь бывало…
Иногда приходили с самым неожиданным для чекистов заявлением. Бутов вспомнил сухонькую, морщинистую, седовласую бабку, которая просила урезонить сына. Строитель-техник, хорошо зарабатывает. Женился, переселился к жене и забыл о той, которая дала ему жизнь: «И глаз не кажет. Ходила к нему два раза, стыдила. Обещал наведаться… Вот уж два года, как обещает». Чекист искренне посочувствовал бабке, нещадно корил ее сына, но…
— Уважаемая Елена Борисовна! При чем тут Комитет государственной безопасности? Чем он поможет вашему горю?
Старушка удивленно и сурово посмотрела на Бутова.
— Странный вопрос задаете. Как это «при чем тут чека?» Раз есть несправедливость, значит, чека меры должно принять… Я так понимаю. И вы, пожалуйста, не посылайте меня в другое учреждение…
Немало времени отнял у чекиста этот семейный конфликт. Но что поделаешь, пришлось вызывать непутевого сына, отчитывать. Подействовало…
Приемная КГБ! Один приходит сюда с сообщением, после которого, как по тревоге, в тот же час выходит «на линию огня» целая группа чекистов. Другой явился с повинной. А третий…
…У него красивое, четко вылепленное, уже немолодое лицо: волевой подбородок, длинный тонкий нос с горбинкой, широкий покатый лоб, прорезанный глубокими морщинами, и совершенно лысая круглая голова.
Полковник подошел к нему и негромко спросил:
— Захар Романович?
Рубин вздрогнул, посмотрел на Бутова и едва слышно ответил:
— Да… Это я…
— Будем знакомы. Милости прошу. — И, распахнув дверь кабинета, Бутов пропустил Рубина вперед.
— Садитесь. Видимо, у нас будет долгий разговор. Не так ли?
— Да, мне надо рассказать о многом… — И Рубин положил перед собой листок бумаги, испещренный пометками.
На лице Захара Романовича можно было уловить испуг и растерянность, надежду и тревогу. Видимо, противоборство этих чувств мешало ему начать разговор.
— Я, право, не знаю, с чего начать…
— С чего вам будет угодно…
И, не глядя на Бутова, Рубин глухо произнес:
— Я агент иностранной разведки…
— Ни больше, ни меньше… Любопытно…
— Да, это так! Я — агент разведки.
«Шизофреник», — первое, что подумал Бутов. Ему приходилось встречаться и с такими. И он уже приготовился терпеливо и внимательно слушать бредовую исповедь: служба обязывает.
— Я вас слушаю… Вы не волнуйтесь…
— Постараюсь… Страх, кажется, уже остался позади. И теперь никто не сможет свидетельствовать против меня, кроме совести и памяти. Я знаю — это очень строгие свидетели. Но я готов — пусть судят: память и совесть… Поверьте, всю ночь, всю эту долгую и ужасную ночь я почти не спал — давал показания самому суровому суду: совести и памяти…
Бутов умел слушать. Иногда казалось, что полковник абсолютно безучастен к тому, о чем говорит собеседник. Но это только видимость — нет более вдумчивого слушателя, чем Бутов. Полковник умел слушать и умел располагать к себе людей, даже тех, что пребывали в состоянии крайней растерянности и настороженности. И вот уже Захар Романович, несколько успокоившись, заговорил более ровным голосом.
— Я — врач, хотя последние годы с головой ушел в науку.
Он на мгновение умолк, потом стал говорить еще более возбужденно, чем прежде.
— Вчера вечером, когда я вернулся домой, Костя — это мой племянник, он на день остановился у меня проездом через Москву, — сказал: «Тебя кто-то трижды спрашивал по телефону».
— Кто? Он назвал себя?
— Нет, хотя я и поинтересовался: «Как передать о вас Захару Романовичу?»
Я заметил племяннику, что, видимо, звонил человек, незнакомый с правилами элементарной вежливости. Но вообще-то мало ли кто мог звонить? Возможно, кто-то из бывших пациентов, может, нагрянул кто-нибудь из родных. Я не стал утруждать себя догадками. И вдруг телефонный звонок. Это было в десять тридцать. Я запомнил. По радио кончили передавать последние известия. Я взял трубку. Это звонил он…
— Кто он?
— Простите, я забегаю вперед… В голове — полный сумбур. Вы его еще не знаете… Со мной разговаривал по телефону неизвестный. Он переспросил:
— У телефона Захар Романович?
— Да. С кем имею честь?
— Добрый вечер. Я могу вас повидать?
— Кто со мной говорит?
— Моя фамилия ничего не скажет вам. Я хотел передать небольшой сувенир от вашего друга Андрея Воронцова.
В то мгновение я, кажется, потерял дар речи: «…Небольшой сувенир… Андрей Воронцов! Кошмар!»