– Самое важное – вас отсюда вытащить. Без предъявления обвинения никого не имеют права задерживать дольше чем на тридцать шесть часов. Если до тринадцати ноль-ноль копы так ничего и не состряпают… – Она смотрит на часы. – У них осталось меньше часа.
И снова я брожу. На этот раз – уже не мысленно. В реальности. Туда-сюда по убогой маленькой камере. Новой камере. Туда-сюда… Представляю, что я на занятиях по степу. Падаю на скамейку. В голове крутится дурацкая бодрая песенка «Успокой, лютик мой». Ее частенько включают во время тренировок по аэробике в клубе «Харбор». Чего ради я стала членом этого клуба? Жеманные дамочки у стойки администратора; мамаши в обтягивающей лайкре; их неимоверно избалованные альфа-сорванцы в бассейне; напичканные индексами «Никкей» папаши, вытрясающие друг из друга душу на крытых всесезонных кортах… Филипп был в полном восторге, но я-то… Зачем согласилась я?
Я погрязла в его жизни по уши… Дала себя поглотить…
Из-за тяжелой двери внутрь камеры просовывается голова констебля Морроу. Она напоминает заботливую родительницу, проверяющую, не проснулся ли малыш.
– Ну-ка, живей за мной!
Не хочу знать, что происходит. И спрашивать не хочу. Пока мы идем – коридор, несколько ступенек, комната, в которой ждут Каролина Флетчер и Периваль, – я мечтаю. Все будет хорошо. На улице меня будет ждать Стив, и уже через пару минут я уеду… Выберусь из этого кошмара, этого ужасного сна. Рвану отсюда, как когда-то в Далласе рванул вперед автомобильный кортеж, унося прочь мертвого президента и живую Джеки Кеннеди…
Альтернативу моему чудесному спасению не хочу даже представлять. Слишком уж она мрачная.
– Ваши вещи. Посмотрите, все ли на месте. Доверять здесь нельзя никому.
На столе стоит моя сумочка, подаренная Филиппом. Смысл сказанного адвокатом доходит не сразу. Руки так дрожат, что замок расстегивается с трудом. Что было внутри?… Не помню, не представляю. Я роюсь в сумке, но ничего не чувствую – нервы порваны в клочки, связи нарушены, никаких тебе электрических импульсов… Поддергиваю вверх рукава в надежде ощутить кончиками пальцев хоть что-нибудь. Бесполезно… Мозг не включается. С одинаковым успехом я могу нежно поглаживать свой телефон… кошелек… органайзер с птицей додо на обложке… упаковку «Тампакс» – и щупать вату или мягкие бинты.
– Все на месте. – Сейчас легче всего произнести именно это.
– Хорошо. – Каролина Флетчер встает. – Периваль?…
Инспектор мрачен. Он монотонно произносит механическим голосом:
– Вы выпущены под залог. Не уезжайте никуда надолго. Можете быть свободны.
Ноги слабеют – облегчение, оказывается, бывает таким же подкашивающим, как и страх. Из груди вырывается то ли судорожный вздох, то ли всхлип.
Но он, Периваль, не может так просто сдаться. Не желает уступить. Ему важно, чтобы последнее слово осталось за ним.
– А шрамы-то, я смотрю, зажили.
Продолжаю набираться нового опыта. Оказывается, мне нужен автобус № 219. Констебль Морроу – настоящая ходячая энциклопедия городских маршрутов. Можно подъехать на 319-м и пересесть. Или на 432-м «Б» (кажется), но он идет «вокруг да около». Я-то всегда думала, что автобусы так и должны ездить, как иначе? Век живи – век учись. До остановки 219-го надо порядком пройтись, но:
– Сегодня чудесный солнечный день. Прогуляетесь, развеетесь…
Меня могла бы подбросить Каролина Флетчер, но ее машина стоит в автосервисе с разобранной подвеской. (Поэтому-то она и была сегодня не в своей тарелке. Если набраться терпения, объяснение найдется всему.)
В автобусе меня тоже ждало открытие. Надо же, теперь какая-то сложная система оплаты проезда в общественном транспорте… Разные виды проездных… В зависимости от того, где и какой куплен билет, разная стоимость… Кто бы мог подумать! И кондукторы не любят давать сдачу. Пришлось рыться в сумочке, выискивая нужные монеты прямо на ходу, шатаясь из стороны в сторону в такт движению автобуса. У всех остальных пассажиров, похоже, были смарт-карты «Ойстер». Вот начну новую жизнь, открою в ней первую чистую страничку – и тоже куплю себе «Ойстер».
Когда выходишь из темного кинозала и вдруг обнаруживаешь, что на улице до сих пор светло, мелькает шальная мысль – пока ты смотрел фильм, Земля обернулась вокруг своей оси, наступили новые сутки, а ты и не заметил. В первый миг, когда спускаешься по лестнице или сходишь со ступеней эскалатора, тебя поражает даже дневной свет, словно нечаянный сюрприз, – и неважно, что ты просто любуешься им сквозь окна торгового центра «Сауссайд»… Вот так же и моя свобода – удивляет… ошеломляет… как нежданная диковина. Я верю и не верю…
На Клэпхэм-Джанкшн кипит жизнь – великолепная, яркая, сверкающая. Низкое солнце заполонило витрины магазинов. Вытянувшиеся в ряд навесы цветут живыми, сочными красками, словно праздничные флаги. Из-за заборов, скрывающих садики возле домов, выглядывают розовые ватные комочки – цветущая вишня. На другом конце парка в мутноватой дымке на фоне синего, как форма «Челси», неба проступают ярко-зеленые верхушки деревьев.
На дне сумочки обнаружилась Миллина резинка для волос, и я делаю себе хвост. Губы пересохли, потрескались. Я их то и дело облизываю, но становится только хуже. Веки отекли, припухли; двигать глазными яблоками больно. Вокруг полно народу – люди с сумками, покупками; рядом со мной парень в школьной форме уплетает жареного цыпленка из коробочки. Но на меня никто не обращает внимания. Никаких подталкиваний локтем, ни одного косого взгляда… Ночь в тюремной камере – вот секрет вашей анонимности. Надо будет посоветовать этот чудный способ Кейт Уинслет.
Душа рвется увидеть Милли, пообщаться с Филиппом. Надо бы подождать, пока доберусь домой, но ждать невмоготу. Все мои страхи по поводу нашего брака отступили перед чудовищностью последних суток – их словно волной смыло. Мне надо услышать его голос! Ну и пусть сама я сейчас не смогу говорить в открытую, пусть! Я же в автобусе… Вот об этом сказать можно. А как только закончатся уроки у Клары, позвоню ей. Распахиваю сумочку вновь. Мигающего огонька нигде не заметно – наверное, батарея разрядилась. Обыскиваю все отделения, прощупываю подкладку… Одну за другой вынимаю все крупные вещи… М-да, сомневаться не приходится – телефона нет.
Первая мысль – вернуться в участок. Я даже привстаю, собираясь выйти из автобуса. Но тут же приходит мысль вторая – о том, что сделать этого я никак не могу. Ведь хочу-то я прямо противоположного: сбежать от Периваля подальше, хоть на край света… Доберусь домой и позвоню копам со стационарного телефона. Может, они согласятся сунуть мобильник в почтовый ящик.
Пропажа телефона пробивает небольшую брешь в моем упоении свободой. Но совсем крошечную. Остановка в конце моей улицы, выхожу. В саду на углу за ночь распустилась магнолия. А может, раньше я ее просто не замечала… Растрепанные пурпурные чашечки, роскошные до неприличия, словно бросают вызов природе, привыкшей радовать нас подобным буйством цветов не ранней весной, а позже, в разгар лета. Останавливаюсь и утыкаюсь носом в цветок. Мед и лимон… лекарственная нотка… точно, лимонный «Фервекс»! Столько лет здесь жить и ни разу не понюхать эту сказку!.. Я сюда обычно даже не хожу.
Сворачиваю за угол. Доля секунды… Лишь доля секунды на то, чтобы развернуться и сбежать. Но эта доля умножается… разрастается… превращается в миллион числителей… в триллион знаменателей… Поздно. Момент упущен.
Первой меня замечает дама в бежевом тренче. Похоже, она как раз шла в моем направлении, чтобы покурить в сторонке. Она бросается ко мне, отшвыривая зажженную сигарету назад. Та описывает дугу над головой женщины и падает в щебенку.
– Габи! Габи! Каково вам было в тюрьме, Габи? Габи!
Пара секунд – и тренч-дама прямо передо мной. Желтовато-серая кожа. Глубокие морщины от крыльев носа к кончикам губ, от губ к подбородку. Отметины чревовещателя… Остальная свора тоже тут как тут, мигом материализуется за спиной первооткрывательницы. Стрекочут камеры, кто-то пытается поверх голов просунуть поближе ко мне микрофон в защитном кожухе. Поворачивать – поздно, бросать загадочную полуулыбку из-за плеча – поздно… Теперь лишь анфас, невыспавшаяся физиономия да кошмар вместо прически…
Выкрики. Мужские голоса, окликающие меня, словно старые знакомцы:
– Габи! Габи! Повернитесь сюда, дорогуша! Расскажите о случившемся, Габи!
Закрываю глаза. Бег быков в Испании… Сто лет назад мы снимали его для «Панорамы»… Грохот копыт – словно стоишь под мостом, по которому мчится поезд, – вздувшиеся от напряжения мышцы на шеях животных, льющийся с них пот… Толкающиеся, наседающие люди… Сдерживающие толпу полицейские…
Если рвануть напролом, наверное, удалось бы пробиться к пустому тротуару за окружившими меня «акулами пера». Но стая движется вместе со мной – этакие муравьи, тащащие домой добычу. По бокам от тренч-дамы – сплошные мужчины в черном. Черные пиджаки, черные куртки, черные складки, несколько отделанных мехом капюшонов. Крысиный король… сплетенные хвосты… Кто-то пытается подобраться ко мне из-за припаркованных машин, кто-то – обойдя конкурентов сбоку, кто-то – сверху… Скрежет микрофона по металлу. Глухой стук сумки по багажнику.
Я должна улыбаться. Нужна грустная полуулыбка – образ женщины, придавленной выпавшим на ее долю суровым испытанием и вздохнувшей с облегчением, когда оно осталось позади… Но мышцы заклинило. Я упрямо пытаюсь протиснуться сквозь толпу, добраться до безопасной домашней гавани. Сколько до нее? Метров пятьдесят. Если бы можно было преодолеть их мирно, без толкотни и потасовки!.. Рухнуть или расплакаться нельзя… А что можно? Можно быть гордой, великодушной и грациозной. Скорбной, но отважной. Давай-ка, Габи, соберись. Спокойно… Жизненный цикл лягушки… Причины Второй мировой войны… До сих пор у тебя все получалось. Где мои достоинство и великодушие? Где грациозность?
В горле разбухает ком, огромный, необъятный… Глотать все труднее. Губы перестают слушаться, дрожат, кривятся. Господи, заорать бы на них! Чтобы дали мне пройти! Нельзя… Надо сохранять спокойствие… Молчать…