Я возвращаюсь в кровать. А что еще делать? Моя жизнь, казавшаяся такой незыблемой, надежной и защищенной, тает на глазах, просачиваясь сквозь пальцы. Я словно падаю со скалы… и ухватиться не за что. Это убийство изменило все. Разрушило меня до основания, превратило в ничто. Кто я такая? Кто мне друг? Я-то считала себя милой и доброй, думала, что нравлюсь окружающим, что с этой стороны мне ничто не угрожает. Ведь для меня это так важно! Да, отчетливо понимаю я, мне важно, что думают обо мне другие. Мне это не безразлично.
Я добра и великодушна со всеми, с кем работаю, – от администраторов и помощников режиссера до стилистов. Я сдерживаю себя со Стэном. Хотя он и мизинца моего не стоит. Где уж ему! Ведь я не просто обворожительна – я дьявольски обворожительна! Столько усилий… столько самообладания… Мое жизнерадостное, спокойное отношение ко всему… посылаемые фотографам улыбки… безупречные манеры… И все это перечеркнули несколько сумасшедших, помутивших разум секунд. Обнажившаяся личина… сорванная маска… Никогда мне уже не быть «милой Габи Мортимер». Даже когда о бедной Ане Дудек все позабудут, когда изменчивая публика о ней и не вспомнит, – я все равно останусь телеведущей, пнувшей фотографа. Телеведущей, посадившей бедолаге тот самый синяк…
Так, попробую уснуть…
Не получается.
В десять утра звоню Элисон Бретт из связей с общественностью. Поднявший трубку секретарь отвечает, что у нее встреча.
Я ворочаюсь в постели, закидываю руки за голову, носом зарываюсь в рубашку мужа. В Сингапуре сейчас шесть вечера, конец рабочего дня. Филипп должен был прослушать мое сообщение как минимум часов восемь назад. Тогда почему же не позвонил? Конечно, я не сказала, что случилось, но он наверняка уже знает – дружеская эсэмэска, бегущая строка в «Новостях»… Не может не знать! Знает – и не звонит?… Как же так… Скорее всего, замотался с этими своими переговорами, с головой окунулся в мир цифр. Ему не до новостей шоу-бизнеса, публикуемых в «Дейли мейл». Наверное, решил перезвонить позже. Пожалуй, мое сообщение получилось чересчур уж невозмутимым и безмятежным. Может, надо было по-другому?… Но ведь я нравлюсь ему именно такой: невозмутимая, уравновешенная, успешная. Что будет, если этот имидж вдруг рухнет?
Что между нами происходит? Холодность и отчуждение… нехватка общения… черные ущелья с отвесными стенами… А как же быть с воспоминаниями?
…Филипп, решивший сделать мне сюрприз после работы. Я заметила его у стойки администратора еще до того, как он увидел меня: деловой костюм, склоненное вперед растерянное лицо… Он был похож на выброшенную на берег рыбу…
…Филипп, сбитый с велосипеда другим велосипедистом. Он прихромал домой от Ватерлоо, где это случилось, и, выкрикивая мое имя, замер в дверях: вывернутый под неестественным углом локоть, кровоточащее колено…
Сердце сжимается. Не такое уж оно и глубокое, наше отчуждение…
Еще не успев ничего сообразить, хватаюсь за телефон. Филипп не отвечает. Вместо того чтобы разъединиться, я нарушаю все данные себе раньше обещания («Не веди себя с ним так!») – дожидаюсь сигнала автоответчика и, давясь слезами, умоляю Филиппа мне позвонить. Невозмутимости в моем голосе как не бывало – сплошная тоска, паника и жалость к себе… Как раз то, что он терпеть не может.
Я кладу трубку и слишком поздно понимаю: сокровенные воспоминания, вдохновившие меня на этот звонок, были про его, Филиппа, слабость и уязвимость – не про мои…
Звонит Клара. Даже если я, пережив кораблекрушение, буду болтаться на плоту посреди океана, вся покрытая волдырями и слопавшая на обед чáйку, – в конце концов Клара отыщет меня и там.
– Габи…
В тоне, которым сказано это единственное слово, содержится целое послание: она читала газеты; она знает, что я в беде; она здесь, рядом, готова меня поддерживать и помогать…
– Привет. – От долгого молчания голос у меня охрип.
– Я тебе вчера эсэмэску посылала. Наш физик Кен сказал, что тебя не было в шоу, в «Добром утре». Я подумала, ты приболела. А когда ты не ответила, решила, что вы с Филиппом куда-нибудь уехали или… Я вела уроки. Габи, я понятия ни о чем не имела, пока только что не увидела газеты в учительской!
– Мобильный потерялся… – Я подвываю. – Я тебе звонила домой…
– Ох, Габи, прости… Мы детей в театр водили. Если бы я знала…
– Неважно…
– Как это – неважно?! Мне даже подумать страшно, что с тобой случилось! Как ты?
– Нормально. – Фальшивый писк.
– А что делаешь?
– Уборкой занимаюсь.
– Уборкой? Серьезно?
Я с трудом сглатываю:
– Посудомойку разгружаю.
– Вот и хорошо. Домашние дела, между прочим, здорово отвлекают. Вот у нас на днях кот стащил моток пряжи и опутал им ножку стула… – Она живо описывает, как весело они вызволяли пряжу, как заняло это мероприятие целых два часа, и были эти два часа «самыми счастливыми» в ее трудовой деятельности.
Клара дает мне передышку. Как же хорошо она меня чувствует! В юности я иногда без приглашения являлась к ней домой, и она всегда безошибочно угадывала, что мне сейчас нужно – дружеский разговор или блаженная тишина.
Прикрываю трубку ладонью и высмаркиваюсь в обнаруженный под подушкой носовой платок.
– Кен говорит, эта девочка, что тебя замещает, ну та, что рассказывает у вас про социальные сети, тебе и в подметки не годится.
Я откашливаюсь:
– Правда?
– Никакого сравнения!
– Он что, мой поклонник? – Добавляю в голос чуточку тщеславия, чтобы уверить Клару в том, что я уже в норме.
– Разве только он? – мягко заверяет подруга. – Сама знаешь, у тебя их полно… Так что стряслось, Габи? Что это вообще такое?
– Долгая история…
– У меня есть пятнадцать минут, – серьезно сообщает она.
И я рассказываю все – или почти все. Про арест и допрос, про крошечные размеры камеры. О кредитке и итальянской почве не упоминаю. И не углубляюсь в подробности расспросов Периваля. Стоит мне только о нем подумать, как внутри все сжимается. Он всячески дает мне понять, что я как личность, как человек для него – пустое место; что он может вылепить из меня все, что угодно; и что именно к этому он стремится.
– А туалет в камере есть? – после того, как я замолкаю, интересуется Клара.
– В одной из них – был.
– И ты пользовалась?…
– Сходила один раз по-маленькому. Терпеть уже не могла. Больше ничего.
– А туалетная бумага?
– Нет. Пришлось просто стряхивать…
– Это же бесчеловечно! Шокирующее отсутствие туалетной бумаги в камерах полицейского участка в Баттерси! Напиши разоблачительную статью!
– Боюсь, не за горами совсем другая разоблачительная статья…
– Что, желтая пресса так и крутится возле твоего дома? На одном из снимков видны оливы. Кстати, выглядят чудесно.
– Да.
Она говорит, что теперь, когда полиция «осознала ошибочность своих действий», мне стоит пообщаться с кем-нибудь из писак, дать кому-нибудь одному эксклюзивное интервью. Тогда остальные отстанут. В шоу «Большой брат» так всегда бывает – когда одному журналисту удается «подцепить» изгнанного из дома участника, другим стервятникам ловить больше нечего.
– «Мояисториямоямýка»! – в одно слово провозглашает Клара. – Давай, действуй. Попробуй! И не забудь сказать про то, что в камере не было туалетной бумаги. Лоббируй! Добейся рассмотрения вопроса в парламенте!
– Я могу прославиться как человек, вернувший арестантам «Клинекс»…
– Или «Зеву»! – подхватывает она. – Или бумажные носовые платочки с алоэ. Или платочки тканевые… Или – чем черт не шутит! – может, даже влажные салфетки!
Мы смеемся. Опухшие глаза превратились в щелочки, в груди колет.
– Когда тебе на работу? – наконец спрашивает Клара.
– Терри дала мне несколько выходных. Инди, та девочка по соцсетям, давно мечтала занять мое место… А этот ваш физик, Кен, и правда говорит, что она не очень?…
– Да.
– Чувствую себя полным ничтожеством… – Голос у меня прерывается. – Клара, что мне делать?…
– Не делай ничего! У тебя психологическая травма. На работу всегда успеешь, а пока тебе надо отдохнуть. Побудь с Филиппом…
Раздается звонок. Ей пора к девятиклассникам, изучать «стойкость материалов». Она еще перезвонит, чтобы узнать, как мне «загорается». Хорошее слово «загорать»… Сразу рисуется море, ясное ласковое солнышко… От этого слова веет оптимизмом. А о том, что Филипп далеко, Клара не знает.
– Габи, ты у меня сильная! – добавляет она, и наружу наконец прорывается тревога, во время разговора скрывавшаяся за шуточками. – На твою долю в детстве выпало столько!.. А ты не сдавалась, боролась и победила. И сейчас справишься. Ты справлялась и не с таким!
Разговор окончен. Я выбираюсь из постели, умываюсь. Зеркало отражает красные глаза, впалые щеки. Одеваюсь. Любимые джинсы куда-то запропастились. Ничего, сойдут и спортивные штаны. Натягиваю джемпер. Сквозь щели в закрытых жалюзи разглядываю улицу. Тучи разошлись, открыв глубокое – синее, словно Юнион Джек, – небо; день обещает быть солнечным. Сколько еще народу пасется у дома? Головы… Прислонившиеся к машинам тела… Операторское оборудование на теплых каменных плитах… Лужицы в сточных канавах… Скука… Озябшие руки… Льющаяся из чьего-то плеера незамысловатая музыка… Пустая болтовня, обсуждение завтрашней игры: «Да, не мешало бы поставить Макэкрана в полузащиту, дали бы парнишке шанс».
Может, и правда по совету Клары выбрать кого-то одного и пообщаться? Надо будет спросить у Элисон Бретт. Когда она перезвонит.
И тут мой взгляд упирается в…
Периваль. Господи, с каким же ужасом я его ждала! Оказывается, в глубине души я была уверена, что он рано или поздно объявится, поэтому сейчас не удивляюсь.
Он стоит у ведущей в парк аллеи, через дорогу от дома, прислонился к обвитой плющом стене. Свободно свисающие вдоль тела руки; джинсы с заниженным шагом, зрительно укорачивающие ноги; запрокинутая голова. Высокомерные манеры, густые локоны… Он словно ступил сюда со страниц какого-то романа Диккенса. Грэдграйнд. Хэдстоун. Инспектор Бакет. Стоит, ковыряет землю носком туфли. Но вдруг вскидывает глаза – и впивается в меня взглядом.