– Не для печати?
– Не для печати.
– Он умер.
– Вот незадача!
– Точно, незадача, – со смехом соглашаюсь я.
– И что же с ним случилось?
Я не говорила о нем уже много лет. Даже язык не поворачивается произносить эти два слова вместе – «мой» и «отец»; отношений с человеком, которого я должна так называть, просто не существовало… Я никогда особенно не откровенничала с прессой, так стóит ли начинать? Хочу ли я вывернуть свою душу наизнанку перед Джеком? Готова ли дать ему в руки такое оружие? Ведь он может его как-то использовать, а даже если и не станет – неужели мне хочется, чтобы он знал? Чтобы краешком своего сознания лениво помнил, обдумывал?… А вдруг я разрыдаюсь?
Еще один большой глоток вина.
– Рассказывать особо нечего. Я тогда была совсем маленькой. Он страдал маниакально-депрессивным психозом и умер, врезавшись на машине в дерево. Ночь, мокрая дорога – ноябрь.
– Авария или?…
– Мама никогда не произносила слово «самоубийство». Но оно незримо всплывало, стоило кому-нибудь из родственников упомянуть имя отца.
В юности я поздними вечерами рассказывала о покойном родителе мальчишкам. И чувствовала себя виноватой. С моей стороны это было уловкой… способом сблизиться. И сейчас у меня возникает тревожное ощущение дежавю. То есть я, конечно, не думала заранее, что моя исповедь будет воспринята как приглашение к сближению, нет… Но впредь лучше быть осторожнее.
– Несладко же пришлось вашей матери – одной с маленьким ребенком на руках…
Становится трудно дышать – будто что-то с силой сжимает изнутри диафрагму. Совсем не этого я хотела, предлагая сменить тему! Голос делается сдавленным и тонким:
– Несладко – это еще мягко сказано… Она не умела жить без мужчины. Но в этом отношении ее преследовали трагические неудачи… Целая череда мужчин, один за другим… Задержаться надолго удалось лишь одному. Алкашу.
– О боже… Бедная Габи…
– Не стоит меня жалеть. Это было ее горе, не мое. А я всегда была самодостаточной. Учителя обычно говорили «взрослая не по годам», опекали меня. И родители друзей тоже брали надо мной шефство.
– Принимали под свое крыло?
– Контролировали, чтобы я успела вовремя подать заявление в университет, всякое такое… Да и мама, пока я росла, старалась как могла. Это уже после моего отъезда все стало… все пошло наперекосяк. Но, слушайте, я терпеть не могу… Обычно я об этом не… Уф, эти экскурсы в детство, психология, ля-ля… Уже оскомину набило!
– А братья-сестры есть?
– Не-а. Я всегда мечтала о большой семье, но не сложилось. Я одна. Типичный единственный ребенок.
Он мягко улыбается:
– Уникальная гремучая смесь: самоуверенность и безрассудность?
– Ах вон оно что… Прямая связь между матерью-алкоголичкой и непредсказуемой манерой вождения! Точно-точно.
Он прищуривается:
– Кажется, я все не так понял…
На его губах играет многозначительная улыбка. Воздух между нами вдруг накаляется, на миг в нем короткой вспышкой мелькает надежда… Неужели из-за вина? Неважно! Главное – мир после моей откровенности не рухнул, нет ни вины, ни тяжести. Только облегчение…
Одна из вездесущих мамочек бросает в нашу сторону взгляд – раз, другой. Сосредоточенно морщит лоб, делая вид, что интересуется висящей у Джека за спиной картиной. Тот замечает и кивает мне. Оплачивает счет – держа его подальше от меня на вытянутой руке над головой, будто боевое знамя, – и прежде чем любопытная дама успевает шепнуть хоть слово своим подружкам, мы растворяемся в ночи.
Нас встречает чистое, усыпанное звездами небо. В квартире на верхнем этаже вечеринка, оттуда долетают веселые крики. Мимо проплывает машина, из окон гремит музыка. «Доставим-ка вас домой», – заявляет Джек, и меня переполняет благодарность. Мы медленно бредем вдоль дороги. Мимо велосипедов и урн, мимо заборов с хаотично переплетающимися прутьями… Мимо домов, в которых спят бухгалтеры, учителя и юристы; где видят сны детишки в двухъярусных кроватях; где, раскинув пухлые ручки, безмятежно сопят в колыбелях младенцы… Мимо семей со стажем и молодоженов, мимо студентов и пенсионеров… Галерея мирной обыденности…
Мы почти не разговариваем. Вино ударило мне в голову, и мир предательски колышется. Серпик месяца, висящий над самыми верхушками расплывающихся деревьев, скользит по небу вслед за нами. Я чуть вздрагиваю от пробежавшего по телу озноба, но Джек ничего не замечает. Когда мы переходили дорогу, он положил руку мне на поясницу, и я до сих пор не забыла ее приятную тяжесть.
Засунув руки в карманы, мы молча идем рядом. Я не выдерживаю:
– Ну же, расскажите о своей бывшей! Чем она вам так насолила?
Он откидывает голову и вглядывается в небо. Ветер треплет кудри, Джек вынимает руку из кармана, приглаживает волосы. Потом, все так же глядя вверх, отрывисто говорит:
– Женился в тридцать пять, развелся в тридцать девять. Я хотел детей. Чем больше, тем лучше. Она не хотела. Я считал, что верность является важной составляющей нашего союза. Она думала по-другому.
– Представляю, как это усложняет отношения, – беспечно заявляю я.
А про себя думаю: «Мужчина, мечтающий о куче детей… Как необычно, как мило…»
– Ну а полгода спустя она, конечно же, забеременела от своего нового кавалера, – добавляет он.
– Классика.
Он неопределенно хмыкает.
– У меня тоже есть к вам вопрос. Отвечать необязательно.
– Это радует.
– Вы сказали, что всегда хотели братьев и сестер, большую семью. Тогда почему же у вас самой больше нет детей? Почему только один ребенок? Только крошка Милли.
Сначала я действительно решаю не отвечать. Перевариваю… Он назвал Милли «крошкой», словно с ней знаком. Хотя, может, ему кажется, что он ее знает. Я устремляюсь вперед по дорожке. Когда он меня настигает, роняю:
– Я хотела еще детей. Думала, у нас их будет много. Минимум трое-четверо. И животные. Кошки и собаки. Цыплята. – Я машу рукой. – Но жизнь не всегда складывается, как хочется…
– Не всегда, но?…
– Моя работа… Филипп считал, что раз мы оба работаем, заводить еще одного ребенка неразумно. Что мы, – следующие слова я произношу нараспев, – будем слишком распыляться, и без толку… – Потом добавляю: – Так он выразился. А я люблю, любила свою работу… Все остальное казалось не таким важным, думалось, можно отложить… Но мне уже повезло, у меня есть Милли. Крошка Милли.
– А собака? Или кот?
– У Филиппа аллергия.
Он хохочет, и я за ним следом.
– У него аллергия на все на свете. Да-да! На домашних животных, устрицы, пыльцу…
И на жизнь со мной, мысленно добавляю я. Но только мысленно! Или не только? Какая теперь разница… Я уже и так наоткровенничалась достаточно… Хватит на целую разоблачительную статью… Может, это к лучшему?
Остаток пути молчим. Впереди у скамейки маячат две смутные фигуры, мальчишки-подростки. Мы подходим ближе, и они тихонько растворяются в близлежащих кустах; лишь два тлеющих огонька – кончики их сигарет, – будто светлячки, мечутся в темноте и показывают, что ребята по-прежнему здесь.
Оставив их за спиной, ступаем на аллею. Джек опирается на металлическую стойку, преграждающую дорогу велосипедистам, перевешивается через нее боком и требует:
– Пообещай, что никогда не будешь ходить одна через парк по ночам!
Я покорно трясу головой.
– И будешь запирать двери и окна? На все крючочки?
Я опять киваю, пытаясь осторожно обойти преграду, чтобы выбраться на свою улицу:
– Да, мой капитан!
– Этот убийца… Ну, ты же сама все время повторяешь – его еще не поймали…
– Никто меня не убьет! – уверяю я. Джек меня догоняет. – «Ходжа не пристрелят, нет-нет, Ходжа никогда не пристрелят». – Это сказал доктор Джонсон о своем коте. Мы с Филиппом иногда любим цитировать малоизвестные и не очень понятные фразы.
– Доктор Джонсон? «Очень хороший кот, несомненно, очень хороший»…
Я пораженно оглядываюсь на Джека. Он что, рылся в моих мыслях? Откуда он все это знает? Я смеюсь:
– Надо же, ты хорошо знаешь босуэллскую «Жизнь Сэмюеля Джонсона»? Джек Хейуорд, да вы просто человек-загадка! Столько сюрпризов…
Вот и конец аллеи. Джек останавливается – темная фигура на фоне покрытой плющом стены.
– Габи?…
Небо слегка кружится. Он молчит. А я парю в невесомости… Как будто смотрю на отражающиеся в луже бегущие облака и не понимаю, где небо, где земля…
– Габи?… – Он придвигается чуть ближе. В волосах запутались усики плюща.
Урчание двигателя, мимо медленно проезжает патрульная машина с мелькающим огоньком на крыше, замедляется у моего дома.
И прежде чем Джек успевает сказать что-нибудь еще, я перебегаю дорогу и ныряю в безопасную гавань своего сада…
Я открываю глаза.
Что-то меня разбудило. Неясная тень у двери в спальню. Зверь? Скорчившийся на пороге человек? Нет… Ныряю головой назад в подушку. Фууухх… Нет там никого, это черный мешок с одеждой!
Вот опять! Шум… Резкий удар, дребезг. Я знаю, что это… Кто-то ломится в запертую на цепочку входную дверь.
Где мои ключи? Неужели вернулся Филипп?… Или я опять забыла ключи в замке снаружи?…
Ноги трясутся, в голове туман, во рту пустыня. Спотыкаясь, бреду вниз по лестнице. Дверь приоткрыта. В образовавшуюся щель просунута чья-то рука, шарящая по косяку в попытке нащупать крючок цепочки.
– Кто там? – испуганно вскрикиваю я.
Дверь медленно затворяется.
– Кто там?! Кто?!!
Тишина. Потом робкий голос:
– Это я. Марта.
– О господи!
Джек… Джек просил меня быть осторожной. На миг меня охватывает искушение не впускать ее в дом. Но лишь на миг. Не могу же я оставить ее на улице, к тому же в полной темноте. И я снимаю цепочку:
– Ты меня до смерти напугала! – Я запахиваю халат. – В такое время! Заходи уж.
– Простите… Я была в том баре… Мне надо было вернуться…
Собранные высоко на затылке в хвост волосы, «боевой» макияж – черная подводка для глаз, толстый слой тонального крема. Из-за обтягивающих джинсов и высоченных каблуков она будто на голову выросла. Я бросаю взгляд на время. Час пятнадцать ночи.