Почти весь сад уже скрылся в тени, освещена только камелия.
– Утром у тебя были гимнастические соревнования, а днем вы праздновали день рождения Гарриет Пью. Помнишь, в гончарной мастерской? Расписывали разные чашки, мисочки…
– Ага! На моей тарелке неправильно написали мое имя! И еще нам не разрешили рисовать пингвинов. А я хотела пингвина в галстуке-бабочке! Они такие милые…
– А между соревнованиями и тарелками?… Ты не помнишь, приходила ли к нам домой на собеседование девушка, которая хотела быть твоей няней? Высокая, красивая, с длинными рыжими волосами.
Какое-то движение в грабах.
– Помню.
На кормушке под яблоней висит, покачиваясь, белка.
– Помнишь?
– Да. Она мне понравилась. Хвасталась, что умеет делать «колесо», а сама свалилась! Папа варил ей кофе на новой кофеварке, и у него пригорело молоко.
Я обрушиваюсь на скамейку. Где-то далеко в чужом саду лает собака.
С Робин я разговариваю на автопилоте. Они думают приехать тогда-то. Планируют то-то. Робин нужно успеть туда-то во столько-то.
Аня была здесь?… И Филипп с ней общался… Угощал кофе?… Но… Почему же он ничего не сказал?!
Робин говорит что-то еще, и мне нужно ответить по-человечески. Наконец она прощается и вешает трубку.
Я набираю номер Джека. Гудков нет, сразу автоответчик.
Откладываю мобильный и издаю отчаянный стон.
– Что такое?
В дверях стоит Филипп, кутается в мой халат – влажные волосы зачесаны назад, щеки гладко выбриты, сзади на ступеньках мокрые следы.
– Что с тобой?
Я заставляю себя улыбнуться:
– Ничего.
Он поворачивается ко мне спиной и принимается открывать-закрывать шкафчики. Достает сковороду, столовые приборы.
– На лестнице я встретил Марту, – бросает он из-за плеча. – Сунул ей тридцать фунтов и отправил на весь день погулять. Так что мы с тобой одни… И я собираюсь приготовить своей жене завтрак!
Он заглядывает в холодильник, наклонившись и свесив руки по бокам вдоль тела. Будто растяжку для ног делает.
– М-да, негусто… Яйца, испорченный сыр, одна луковица и куча морковки… Что ж, омлет «а-ля Филипп»!
Он по очереди извлекает перечисленные ингредиенты, с довольным видом поглядывая на меня – мол, «тра-ля-ля, какой я молодец!», и я снова вымученно улыбаюсь:
– Какой ты молодец!
Встаю. Филипп бросает на сковороду масло, ждет, пока оно расплавится, поджаривает лук, вбивает яйца. Я тем временем достаю из холодильника хлеб, отрезаю пару кусочков на тосты. Отыскиваю капсулы «Неспрессо», наливаю в кофеварку воду, отчищаю вспениватель молока от нагара. И напряженно думаю. Но мысли разбегаются во все стороны, скачут, вертятся волчком…
На столе оживает мой телефон, звонит, вибрирует.
– Не отвечай, – просит Филипп. – Перезвонишь потом. Смотри-ка!
Он демонстрирует мне свои ладони, потом – пустые карманы моего халата:
– Долой мобильники! Я уже начал.
– Ты что, и правда оставил «Блэкберри» в спальне?
– Ну, не совсем в спальне. В холле. В пределах слышимости. Но, как видишь, в руках его не держу и к груди судорожно не прижимаю. Будем двигаться вперед маленькими шажочками, солнышко, ма-лю-сень-ки-ми…
Передо мной прежний умеющий подтрунивать над собой Филипп.
– Договорились.
Я принимаюсь за яичницу, стараясь ничем себя не выдать. Вилка царапает фарфор. Рассказываю про Милли и Робин, про то, что через пару часов они к нам приедут. Не свожу с него глаз. Поднимал ли он трубку наверху? Знает уже об их приезде? Если и так, ему прекрасно удается это скрыть. Кажется, он рад – лицо оживает, расплывается в улыбке. Милли… Воздушные шарики… Подаренный на день рождения игрушечный морской конек, увеличивающийся в размерах в десять раз, если его опустить в воду…
– Девочка моя, – шепчет он.
– Скажи, прошлым летом сюда на собеседование приходила Аня Дудек? – вдруг выпаливаю я. – Убитая девушка. Ты уверен, что не запамятовал о такой мелочи, как ее приход сюда?… Случайно…
– Нет. Не приходила, конечно! С чего ты взяла?
– Да так. Милли сказала…
Он бы не забыл! Не мог забыть, как варил кофе, как она делала – но не сделала – «колесо»…
Оставленный в холле «Блэкберри» издает веселый писк. Филипп, склонив голову, вопросительно смотрит на меня. Рот у него подергивается. Я киваю, якобы с неохотой:
– Иди. Сам знаешь, что ты этого хочешь.
Он относит свою тарелку в раковину – бульк! ныряет она в воду, – потуже затягивает пояс на халате и исчезает.
– Клайв!
Его голос приближается к кухне.
– Ну да, ну да… Хорошо. Да. – Филипп вновь появляется на пороге. – Давай. Рассказывай.
Я заворачиваю хлеб в упаковку и возвращаю его в холодильник, сдвинув в сторону замороженный горошек. Всовываю руки в Мартины резиновые перчатки («атласное прикосновение!»), мóю сковороду.
Филипп ловит мой взгляд, шепчет одними губами: «Двадцать минут!» Я киваю.
– Кому еще ты должен это показать?
Он выходит из кухни, но вниз не идет. До меня доносится звук открывшейся и сразу же захлопнувшейся двери в гостиную.
Какое-то время я прислушиваюсь к его голосу, то нарастающему, то вновь стихающему в такт его безостановочному хождению по комнате; к потоку математических вычислений, которыми он так легко оперирует, которые заглушают все остальное… Убедившись, что внимание мужа полностью поглощено разговором, я проскальзываю в подвал.
Выдвижные ящики Филиппова стола – все равно что другое государство. Подписанные аккуратным почерком папки: «Пошлины и сборы», «НДС», «Дивиденды». Пачка газетных и журнальных вырезок – статьи о международных компаниях, производящих оптику. Ручки, степлеры, мотки белого шнура, переходники для компьютера, опутанные проводом запасного зарядного устройства наушники. Резкий укол в большом пальце – ай, какая острая скрепка!
Самый нижний ящик. Старые и новые паспорта, водительские права, коробка с фотонегативами, пластиковый скоросшиватель – квитанции вперемешку с гарантийными талонами. Инструкция к холодильнику и к «Никону» Филиппа, купленному им в подарок самому себе во время последней поездки и с тех пор почти не используемому.
Я роюсь в этих сокровищах, а сама думаю о муже, о его характере и привычках. Как бдителен он в отношении своего имущества! Как скрупулезно, в отличие от меня, подшивает все документы, хранит их на случай, если что-то поломается или не подойдет; сберегает гарантии – что, если загорится электропроводка, или произойдет подтопление, или стрясется что-нибудь еще. Аккуратный и педантичный, уравновешенный и не знакомый с бурными страстями. Он… что это? В моих руках вдруг оказывается белый бумажный клочок, спрятанный между двумя квитанциями – на газовый гриль-барбекю «Вебер» и титановую кофемашину «Неспрессо». Длинный, скрутившийся рулоном чек. Выстроившиеся столбиком цифры, одна за другой. Декабрь прошлого года. «Агент-провокатор».
«Любовь». Серия белья называется «Любовь». Любовный бюстгальтер, любовные трусики-тонга, любовный корсет и любовная комбинация. Все в конце концов сводится к любви…
Дыши, Габи… дыши… Изнутри поднимается, захлестывает мощная волна неистовых чувств, таких сильных, что я каменею.
Наконец лихорадочно запихиваю чек назад в папку, трясущимися руками сую папку в ящик. Все!.. Мысли путаются. Что это было, в бумажке?… Кому он покупал белье? Мне? Да, на день рождения… или на Рождество? Сексуальное белье фирмы… «Мила». Кажется. Я думала, он нашел его в магазинчике возле своего офиса. Сбегал быстренько в обед и купил. Или попросил секретаря. Или я все перепутала?… Не «Мила»? «Агент-провокатор»?… Вылазка в другой конец города?… Подвиг во имя любви… Может, и не «Мила». Как объяснить? Как оправдать?…
Я прячу остальные папки в ящик, толкаю его, пытаясь закрыть. Не выходит. Что-то мешает. Просовываю ладонь внутрь, нащупываю заднюю стенку, обшариваю ее поверхность. Вот! Медленно извлекаю руку назад. С моих пальцев свисает золотая цепочка. Потускневшая, со сломанным звеном – наверное, его порвала я. А в ладони лежит прикрепленный к цепочке медальон. Сейчас такой редко встретишь, мелькает шальная мысль. Вышедший из моды образ – святой Христофор, несущий на плечах младенца Иисуса вместе со всеми тяготами мира…
Судорожный вдох. Не вдох даже – конвульсия. Я с неестественным спокойствием закрываю наконец злополучный ящик и выпрямляюсь. На цыпочках прохожу через весь кабинет и замираю у нижней ступеньки. Голос Филиппа становится громче, ближе. Спускается вниз? Я ныряю в спортзал. Меня окружают огромные молчаливые тренажеры – словно киты в глубине океана. Настороженно прислушиваюсь. Нет, ни на лестнице, ни даже рядом с ней мужа нет, повернул назад. Он все еще говорит по телефону – и бродит из комнаты в комнату. Сейчас его не слышно. Я присаживаюсь на орбитрек. Что же делать? Отсюда сквозь перечеркнутое металлической решеткой окно виден клочок неба, крона дерева…
Ладно, решено. Сейчас как ни в чем не бывало поднимусь в кухню и при первой же возможности выберусь из дома. Но вот святой Христофор… Я по-прежнему зажимаю его в кулаке. В нижней части орбитрека, там, где прямоугольные планки, поддерживающие упоры для ног, уходят назад и соединяются с основанием тренажера, темнеют две глубокие дыры. На вид жутковатые, кажется, сунешь палец – и обратно его уже не вернешь, откусят. Но выбора у меня нет. Я наклоняюсь, осторожно заталкиваю цепочку в углубление и взбегаю по ступеням наверх.
Филипп в гостиной, отрывисто командует кем-то по телефону. Судя по звуку, он сидит на вертящемся табурете у пианино. Наши тарелки и чашки из-под кофе так и стоят возле раковины. Можно бы отправить их в посудомойку, но мне срочно надо занять чем-нибудь руки. Для начала погружу их в обжигающе горячую воду.
Филипп, видимо, услышал гудение кранов – раздаются его мягкие шаги, и вот он уже в кухне. С извиняющимся выражением лица машет свободной рукой, – все-все, мол, закругляюсь! – прижимает мобильный подбородком к плечу, подходит сзади ко мне и обнимает за талию.