— Готова?
Кеннет смотрел на Инез, а Глен — на него, хотел услышать, что тот скажет.
— Если нет, то вот-вот откинется. Друг, я еще никогда не стоял так близко…
— Добей, если что, — приказал Морис.
Глен спустился с ним по лестнице и вышел из дома, пробежался по занесенной снегом дорожке, глубоко вдыхая морозный воздух и выдыхая его облачками пара. Эти ребята, ну и козлы… Он сел в фургон вместе с Морисом, который, уставившись на дом, несколько раз повторил:
— Ну давай же, давай…
Они немножко подождали. Наконец появился Кеннет и сел за руль, а Морис спросил:
— Она готова?
— Теперь — да.
Глену хотелось узнать, что Кеннет там с ней сделал, но Морис не спросил, поэтому он тоже решил промолчать.
Они подождали еще чуть-чуть, двигатель работал, но в машине было по-прежнему холодно, дыхание вырывалось из ртов, как сигаретный дым.
— Где Белый Бой, черт возьми? — не выдержал Глен.
— Оставляет визитную карточку, — объяснил Морис, а Кеннет рассмеялся. — Белый Бой всегда гадит после преступления.
Кеннет хохотал до тех пор, пока Морис не приказал ему заткнуться. А Глен сидел в темноте, поеживался в своем плаще на шерстяной подкладке и думал, что, черт возьми, он здесь делает.
Вернувшись домой, Морис отсчитал несколько бумажек Мозель. Она недоверчиво взглянула на деньги.
— И это все? — осведомилась она. — Да я больше получу, работая на полицию. По радио передавали, сотню за любой сданный пистолет, и никаких тебе вопросов.
— А ты веришь… — усмехнулся Морис. — Думаешь, там не смотрят серийные номера, не проверяют, украдены стволы или нет?
— Только что по «Джей-Зет-Зет» передавали. Не говорили бы, если б врали.
— Только дотронься до моих пушек, я тебя так сдам… — Морис повернулся к Глену: — Останешься у меня, чтобы всегда был под присмотром.
Глен нахмурился:
— Ты о чем это, твою мать?
— Не хочу, чтобы ты смылся.
Глен попытался — как можно более убедительно — изобразить на лице удивление:
— С чего ты взял, что я должен смыться?
— Это вроде как дар, — объяснила Мозель. — Он делает вид, что читает твои мысли. Меня там не было, но даже я догадываюсь, о чем ты сейчас думаешь. Все куда хуже, чем ты себе представлял, правда? Эх, мальчик, ты попал в дурную компанию.
20
Она молчала в лифте, молчала, когда они вошли в апартаменты, молчала, когда Фоули позвонил в обслуживание номеров, сделал заказ и узнал, что доставка займет минут пятнадцать. Он сообщил ей об этом, она ответила: «О!» — и как-то неуверенно оглядела номер, как будто соображала, где им лучше сесть. Включив свет, она подошла к окну и сказала Фоули, что снег все еще идет. После чего ушла в спальню, пообещав, что сейчас вернется, но он-то знал, что, пока не подадут заказ, она не появится.
Официант доставил бутылку «Уайлд Терки», ведерко со льдом, кувшин с водой, два бокала и миску арахиса, поставив поднос на журнальный столик. Фоули расплатился. Он сидел на диване и наливал виски в бокалы, когда из спальни вышла Карен, все еще в черном костюме и с сигаретой.
— О, уже принесли, надеюсь, ты подписал счет?
Он ничего не ответил — рот был полон арахиса. Поднявшись с бокалами в обеих руках, Фоули подошел к ней.
— Спасибо, — поблагодарила она, забирая бокал.
Пригубив, Карен в блаженстве закатила глаза и простонала: «М-м-м-м», как будто никогда раньше не пробовала бурбон.
— По-моему, у тебя появились сомнения.
Она подняла сигарету и внимательно рассмотрела дымящийся конец.
— Я знаю, что тебя беспокоит, и могу понять, как ты себя чувствуешь.
Он подождал, пока она глубоко затянется и, отвернувшись, выпустит струю в сторону от его лица. А когда она снова повернулась, сказал:
— Ты считаешь меня слишком старым.
Пауза.
На этот раз она выглядела несколько удивленной.
Он ждал, лицо его ничего не выражало.
Улыбка тронула ее губы. Отлично. Не слишком заметная, но правильная, немного заговорщическая. Карен смотрела ему в глаза и словно опять говорила, что знает нечто такое, не известное другим. Затем она приняла серьезный вид и кивнула:
— Или это я чересчур молода. Как думаешь, мы с этим справимся?
Они сидели на диване с виски и арахисом в руках. Особого плана действий не было, они решили, что события должны развиваться своим чередом, и уже начинали чувствовать приближение любовного волнения. Карен скинула туфли и поджала под себя ноги. Фоули снял пиджак, но оставил галстук, потому что в нем чувствовал себя хорошо. Вспомнил о вырезке, о снимке Карен с ружьем, и положил ее на столик.
— Значит, встреча не была случайной? Ты знал, что я здесь, — заметила она.
Он признался, что звонил ей из холла.
— А что бы ты сказал, если бы я сняла трубку?
Он ответил, что представился бы и спросил, помнит ли она его, предложил бы встретиться и выпить.
— Если помню, значит, искала, — продолжила за него Карен. — И я сказала бы: «Конечно, давай выпьем». Но откуда такая уверенность, что я не заявилась бы на свиданье с антитеррористической группой? Почему ты хотел мне поверить?
Он промолвил, что ради этого готов был рискнуть.
— Ты любишь рисковать… — Она прикоснулась пальцами к его лицу, потом поцеловала, очень нежно. — И я люблю. От тебя пахнет арахисом.
Она провела пальцами по его волосам и снова поцеловала Фоули, все так же нежно. Он с трудом сдержался, чтобы не съесть ее, снова почувствовав ее запах, вспомнив его. Обняв ее, он провел руками по стройному телу Карен, а она прикоснулась своими губами к его и прошептала:
— Что за спешка, Джек? Куда-нибудь опаздываешь?
Она слышала его голос тогда в багажнике, видела его глаза — чуть раньше, в свете фар, — помнила спокойный взгляд, когда он пробормотал: «Ты же еще совсем девчонка…», и чуть позже: «От меня воняет, да?» Ему тогда хотелось поговорить, хотя он был весь заляпан грязью после побега. Если действительно в жизни есть судьбоносные моменты, все случилось именно тогда, в свете фар. Сейчас он чист, гладко выбрит, лицо — правильное, с жесткими чертами. Она прикоснулась кончиками пальцев к его щеке, провела по челюсти, по крошечному шраму на переносице.
— Рано или поздно… — начала было она, но замолчала, увидев его взгляд поверх бокала. Ей нравились его глаза. — У тебя добрый взгляд, доверчивый.
— Ты не это собиралась сказать.
Она пожала плечами, промолчав. Но рано или поздно ей придется спросить его… Рано или поздно она начнет говорить и не сможет остановиться.
— Помнишь, каким ты был разговорчивым?
— Я нервничал, — признался он, прикуривая сигарету ей, потом себе.
— Да, но это было почти незаметно. Ты вел себя очень спокойно, но когда залез в багажник…
— Что?
— Я думала, ты сорвешь с меня одежду.
— Даже в голову не пришло. Правда, потом… Помнишь, мы говорили о Фей Данауэй?
— Я знаю, на что ты намекаешь…
— Я еще сказал тебе, что мне нравится этот фильм, «Три дня Кондора», а ты ответила, что тебе в нем особенно нравятся диалоги. Помнишь? Они просыпаются на следующее утро, он говорит, что ему нужна помощь, а она отвечает…
— «Я тебе хоть в чем-нибудь отказывала?»
— Мне тогда показалось, буквально на мгновение, что ты набросишься на меня — так ты это произнесла.
— Наверное, у меня мелькнула подобная мыслишка, хотя я ее даже не заметила. А Редфорд сказал, что она не обязана ему помогать, и она ответила… Ну, что она ответила?
— Не помню.
— Она ответила: «На старую подстилку для шпионов всегда можно положиться».
— А почему она назвала себя старой?
— Видимо, хотела себя унизить.
— А ты бы смогла назвать себя подстилкой для шпионов?
— По-моему, она все еще была напугана до смерти, но пыталась не подавать виду, пыталась шутить. Ведь прежде чем лечь с ним в постель, она обвинила его в грубости. Он удивился: «Что я сделал? Изнасиловал тебя?» А она ему: «Ночь только началась». Я еще подумала: «Что же такое она говорит? Сама нарывается…» Нет, я бы себя так не назвала. Никогда не была подстилкой — ни для шпионов, ни для кого бы то ни было еще. А ты продолжал меня трогать, гладить по бедру.
— Да, но нежно.
— И назвал меня своей компенсацией.
— Это было несколько грубо… — Он улыбнулся и прикоснулся к ее руке. — Ты была моим наслаждением.
В досье говорилось, что видимых шрамов у Фоули нет, тогда как по трем пальцам его правой руки шел белый разрез, а половины безымянного не было совсем.
— Ты спросил, боюсь ли я. Я ответила, что конечно, а на самом деле никакого страха не испытывала, и это меня поразило.
— От меня воняло, словно я только что вылез из канализации, но, признай, вел я себя, как настоящий джентльмен. Говорят, Джон Диллинджер тоже был приятным парнем.
— Он убил офицера полиции.
— Я слышал, это случилось не по его вине, неумышленно. Легавый упал, и пуля пробила сердце, хотя Диллинджер целился в ногу.
— Ты в это веришь?
— Почему нет?
— Ты еще интересовался, что бы произошло, встреться мы при других обстоятельствах.
— И ты мне солгала, верно? Сказала, что ничего бы не произошло.
— Возможно, именно тогда я об этом и задумалась. А правда, неужели произошло бы?
— Тогда почему ты пыталась меня убить?
— А ты как считаешь? Ты мог бросить машину где-нибудь, спрятать ее, а я заперта в багажнике. Кроме того, я же предупредила тебя. Велела поднять руки.
— Ага, после того как я предложил тебе вылезти из багажника. Могла бы догадаться, что я не оставлю тебя в машине, а ты принялась в нас палить.
Она подумала о пистолете:
— Я так любила тот «ЗИГ» тридцать восьмого калибра.
Он наполнил бокалы, зажав сигарету в уголке рта. Такое впечатление, он словно пришел из другого времени…
— Я тогда думала о том, как вы со мной поступите.
— Этого я и сам не знал, не придумал. Знал только, что ты мне нравишься и я не хочу оставлять тебя там. Знал, что хочу увидеть тебя снова.