еожиданный подарок.
Через несколько секунд мы немного успокаиваемся. Я подчеркнуто вежливо, чуть ли не ласково говорю:
— Послушайте, судья, вы не можете отказать мне в этом слушании. Иначе сами предоставите весьма веские основания для апелляции.
— Что за слушание? — спрашивает он, сдаваясь.
— Я хочу, чтобы эта женщина, Марлоу Уайлдфэнг, была вызвана для дачи показаний на закрытом заседании. Вы из кожи вон лезете, чтобы дискредитировать меня за оказание давления на присяжных, так давайте доведем дело до конца. У меня есть право себя защищать. Отправьте членов жюри по домам на один день, и устроим разборку.
— Я не собираюсь отсылать членов жюри, — говорит он, падая в кресло и признавая поражение.
— Ладно. Посадите их тогда под замок на весь день. Мне все равно. Эта подруга вам солгала и тем самым вмешалась в процесс в самом его разгаре. Ее мать больше не может быть присяжной. Этого достаточно для признания судебного разбирательства неправильным уже сейчас, и тем более для отмены решения через пять лет. Выбор за вами.
Они слушают, потому что напуганы и прискорбно неопытны. Я уже проходил через аннуляцию судебного процесса. И через отмену судебного решения тоже. У меня богатый опыт ведения дел, когда на карту поставлена жизнь человека и одна ошибка может все изменить. А они новички. Кауфман за семь лет всего дважды рассматривал дела об убийствах, караемых смертной казнью. Гуверу удалось отправить в камеру смертников лишь одного подсудимого, что в этих местах считается для прокурора настоящим позором. Два года назад он так облажался с обвинением в убийстве с отягчающими обстоятельствами, что судья (не Кауфман, другой) был вынужден остановить процесс. Потом с подсудимого были сняты все обвинения. У них в багаже и так ничего не было, а теперь оба к тому же здорово подставились.
— Кто готовил письменное показание под присягой? — спрашиваю я.
В ответ — молчание.
— Послушайте, оно написано явно под диктовку юриста. Ни один обычный человек так не говорит. Это ваша работа, Гувер?
Гувер, стараясь сохранить самообладание, но сейчас явно не в себе, произносит нечто удивительное даже для Кауфмана:
— Судья, мы можем продолжить с Тротсом, пока мистер Радд посидит за решеткой.
Я не могу сдержать смех, а Кауфман дергается, будто от пощечины.
— Давайте, флаг вам в руки, — издевательски говорю я. — Вы завалили дело с самого первого дня, так что валяйте, устройте Гарди отмену решения.
— Нет, — вмешивается судья Кауфман. — Мистер Тротс до сих пор не произнес ни слова, так что пусть сидит болванчиком и дальше. — Хоть эта фраза и не может не развеселить, я пристально смотрю на его честь, а потом перевожу взгляд на секретаря, которая все аккуратно протоколирует.
— Вычеркните это! — раздраженно рявкает на нее судья, опомнившись.
Что за дебил! Судебный процесс часто превращается в настоящий цирк, где все выходит из-под контроля. Попытка от души надо мной поглумиться, казавшаяся вначале сплошным удовольствием, вдруг обернулась серьезной проблемой, во всяком случае для них.
Я не хочу, чтобы Гувер выступал с новыми блестящими идеями, хотя никакой опасности они и не представляют, и, чтобы вывести его из себя, подливаю масла в огонь:
— Из всех своих глупостей на суде сейчас вы превзошли самого себя. Бенни Тротс! Гениально! Вот кто вам нужен на моем месте.
— Так в чем заключается ваша позиция, мистер Радд? — интересуется Кауфман.
— Я не вернусь в зал суда, пока не пройдет слушание по неправомерному контакту с присяжной номер восемь, восхитительной миссис Глинной Ростон. Если вы расцениваете это как неуважение к суду, отправьте меня за решетку. На данном этапе неправильное судебное разбирательство для меня предпочтительнее тройного оргазма.
— Выбирайте выражения, мистер Радд.
Гувер начинает ерзать и заикаться:
— В общем, э-э… судья, полагаю, что к неправомерному контакту и неуважению к суду мы, наверное, могли бы вернуться, скажем, после процесса или типа того. Мне бы хотелось продолжить допрос свидетелей. А все остальное, э-э… не так важно на данном этапе.
— А тогда зачем вы все это затеяли, Гувер? — спрашиваю я. — Чего ради вы, придурки, так возбудились по поводу неправомерного контакта, отлично зная, что эта Уайлдфэнг нагло врет?
— Попрошу воздержаться от подобных слов в мой адрес, — фыркает судья Кауфман.
— Прошу прощения, судья, я не имел в виду вас. Я говорил о сотрудниках прокуратуры, включая и самого окружного прокурора.
— Предлагаю всем успокоиться и сбавить тон, — произносит Кауфман.
— Прошу меня извинить, — говорю я с убийственным сарказмом.
Гувер подходит к окну и смотрит на ряды неказистых строений, тянущихся вдоль центральной улицы Майлоу. Кауфман отворачивается к книжному шкафу за своим столом и разглядывает книги, которые ни разу в жизни не брал в руки. В воздухе висит напряжение. Предстоит принять трудное решение, причем быстро, и если его честь сейчас совершит ошибку, ее последствия будут давать о себе знать долгие годы.
Наконец он поворачивается и говорит:
— Полагаю, нам следует допросить присяжную номер восемь, но не в зале суда. Мы проведем расследование прямо здесь.
Затем происходит то, чего не любят ни стороны процесса, ни присяжные, ни публика. Остаток дня мы проводим в тесном кабинете судьи Кауфмана, препираясь и отчаянно споря о трактовке моего поведения в рамках имевшего место неправомерного контакта с присяжным заседателем. Доставляют и приводят к присяге перепуганную Глинну Ростон. От страха она едва способна соображать и сразу начинает со лжи, утверждая, что не обсуждала процесс дома. На перекрестном допросе я наскакиваю на нее с такой яростью, что удивляю даже Кауфмана и Гувера. Она покидает кабинет в рыданиях. Затем приводят ее чокнутую дочь Марлоу Уайлдфэнг, и она повторяет свой незатейливый рассказ в ходе допроса, который неуклюже проводит Дэн Гувер, так и не сумевший прийти в себя. Когда ее передают мне, я любезно вожу ее по благоухающим аллеям, а потом вспарываю ей горло от уха до уха. Через десять минут она плачет, задыхается и проклинает ту минуту, когда окликнула меня в спорт-комплексе. Что в письменном показании под присягой она лгала, уже ни у кого нет сомнений. Даже судья Кауфман не удерживается от вопроса:
— Как мистер Радд мог найти вас в толпе из пяти тысяч человек, если никогда раньше вас не видел?
Спасибо, судья. Вопрос не в бровь, а в глаз.
Ее рассказ сводится к следующему. В пятницу вечером она вернулась домой с боев поздно. Проснувшись в субботу утром, позвонила матери, и та тут же связалась с мистером Дэном Гувером, который знал, как следует поступить. Они встретились в воскресенье днем у него в кабинете, составили заявление, и — опля! — Гувер на коне.
Я вызываю свидетелем Гувера. Тот заявляет протест. Мы спорим, но у Кауфмана нет выбора. Я допрашиваю Гувера в течение часа: даже две дикие кошки, засунутые в один мешок, и те повели бы себя цивилизованнее. Один из помощников Гувера лично составил текст письменных показаний под присягой. Другой — напечатал. Третий — нотариально заверил.
Потом он допрашивает меня, и перебранка вспыхивает с новой силой. На протяжении всей этой изнурительной процедуры присяжные ждут в совещательной комнате: не сомневаюсь, что Глинна Ростон кратко ввела их в курс дела и все они проклинают меня за непростительное затягивание судебного процесса. Как будто меня волнует их мнение. Я постоянно напоминаю Кауфману и Гуверу, что им приходится иметь дело с коброй. Если Глинна Ростон останется в жюри, кассация судебного решения мне обеспечена. Сам я в этом не уверен — при апелляции ни в чем нельзя быть уверенным, но вижу, как под тяжестью напряжения они начинают сомневаться в собственном суждении. Я неоднократно ходатайствую о прекращении данного процесса. Все ходатайства отклоняются. Но это не важно. Все заносится в протокол. Во второй половине дня Кауфман принимает решение вывести миссис Ростон из состава жюри и заменить на миссис Мэйзи, одну из наших уважаемых запасных.
Прилива энтузиазма в связи с назначением миссис Мэйзи я не испытываю — она ничем не лучше предыдущей леди, занимавшей это место. Других в Майлоу вообще нет. Будь этих замен хоть тысяча, все равно они проголосуют точно так же. Тогда зачем я потратил на это столько времени? Чтобы заставить их почувствовать ответственность. Чтобы напугать прокурора с судьей до чертиков, показав, что они, надлежащим образом избранные местными жителями, могут облажаться и запороть самое громкое дело, которое только рассматривалось в этом забытом богом городишке. Чтобы собрать основания для апелляции. И чтобы заставить себя уважать.
Я требую привлечь Марлоу Уайлдфэнг к ответственности за лжесвидетельство, но у прокурора нет сил. Я требую наказать ее за неуважение к суду. Но судья Кауфман напоминает мне, что за неуважение к суду буду наказан я. Он посылает за судебным приставом с наручниками.
— Прошу прощения, судья, — говорю я, — но я забыл, в чем именно проявилось мое неуважение к суду. Уже столько воды утекло.
— В том, что вы отказались продолжить процесс утром, и в том, что мы потратили целый день на препирательства из-за присяжного. К тому же вы нанесли оскорбление лично мне.
На это мне есть что возразить, и немало, но я решаю промолчать. Отправив меня за решетку по обвинению в неуважении к суду, они только усугубят свое положение и предоставят мне лишний аргумент для подачи апелляции. В кабинет входит дюжий помощник шерифа с наручниками, и судья Кауфман говорит:
— Отведите его в тюрьму.
Гувер стоит у окна, отвернувшись.
Я не хочу в тюрьму, но и оставаться здесь выше моих сил. Спертый воздух пронизан запахом пота. На запястьях спереди, а не сзади, защелкиваются наручники, и, проходя мимо Кауфмана, я спрашиваю:
— Полагаю, что завтра утром я смогу продолжить процесс в качестве главного адвоката защиты?
— Сможете.
Чтобы напугать их еще больше, я добавляю: