Антон Михайлович неторопливо отпивал маленькими глоточками кофе, он понимал, что вовсе не ради давних воспоминаний старик пригласил к себе, да и слушать их Антону Михайловичу не хотелось, однако Палий сидел прямо, потирал узкие длинные пальцы, обсыпанные коричневыми пятнами, и, видимо, не торопился переходить к делу.
— Вы ведь на дочке Эвера женаты?
— Да, Иван Никифорович, вот уж больше тридцати лет.
— Красивая женщина. И хорошо, очень хорошо, что не меняете. А то ведь сейчас, мил душа, семьей не очень-то дорожат. Вот моя Ника, хоть и умница, однако же двоих мужей турнула. И неплохие люди были, вовсе не плохие… Я сам с Еленой, покойницей, дай бог памяти, лет пятьдесят прожил. Конечно, и гусарил, да как мужчине без этого, но семью оберегал… очень оберегал. Сын у вас?
— Уже и внуки.
— Ох, как хорошо… Даже очень хорошо. — И внезапно Палий, нажав на ручки кресла, встал, прошелся по ковру в новых черных ботинках, сказал более резким голосом, чем говорил до этого: — Вот, Антон Михайлович, мил душа, я вижу — вы томитесь, гадаете, зачем вас генеральный с эдакой конспирацией к себе зазвал. А до простого додуматься не можете: я-то одной ногой давно уж не на земле стою, все же девять десятков миновало, а это уж кавказский возраст, да мы не в горах живем, а вот на этой загазованной улице. Сам удивляюсь, что до таких годков дотянул. Зажился. Однако сколько веревочке ни виться… Ну вот мы с вами тут о семье. Однако же истинное мое детище — объединение. Нигде нет такого института, с филиалами да с заводиком с первоклассным оборудованием. А ведь я это все еще в войну начал по винтику, по болтику. К нам до сих пор из разных ведомств людишки с генеральскими, а то и маршальскими погонами на поклон ходят. А все почему, мил душа? Да потому — не было такого года, чтобы я вожжи ослабил. В других науках туману напускали, им верили. Ха! Президент академии до того дошел, что на партийном съезде Брежневу докладывал, что грипп в государстве уничтожил. Это он-то, физик? Ему такой грохот устроили, а сам президент через три дня в жесточайшем гриппе и свалился… Балаболов всегда много было. Чего только за ради личной корысти не предлагали! Вот о переброске рек шумят. Да это ведь мелочишка перед гигантскими якобы научными планами. Вот же как разошлись атомщики, мил душа. Хотели в Москве три мощных реактора поставить, дабы они всю столицу отапливали. Тут, мол, и экономия горючего, да и людей столько в котельных держать не надобно. Не детский ведь проект. Безумных идиотов среди академиков хватает. Сколько на это миллионов ушло? А представляете, Антон Михайлович, если бы всерьез клюнули?.. Да ведь, собственно, и клюнули, но Чернобыль отрезвил… Сколько этого всего у нас! А вот мы шли своим путем, так и идем поныне. Знаю, что меня молодые да не очень обученные консерватором обзывают. А им, вишь, р-р-революция нужна. А какая?.. Россиюшка не одну на себе испытала. Чего добилась? Уж не помню, у какого мудреца вычитал: революция пожирает своих детей. Всех и пожрали, да и не только детей, но и племянников, и троюродных внуков. Было!
Голос его дрогнул, он явно нервничал, однако внешне это ни в чем не проявлялось: расхаживал по ковру вдоль обеденного стола не спеша, потирая длинные сухие пальцы.
— Объединение наше ни от одного мирового научного заведения не отстало. И на молекулярный уровень перешли в свое время, и плазмой занялись. Вот и вы немалую лепту внесли. Эдакое словечко нынче выдумали — «застой». Вот там, где глобальные планы сочиняли, вроде тех московских реакторов, так и был застой, хотя они и нынче бахвалятся: у них, мол, самая что ни на есть передовая наука. Бахвалятся, а на поклон все равно к нам идут… ну так вот, мил душа Антон Михайлович, я тут в одинокие часы размышлял: покину земельку, вознесусь в небеса, а на мое место придет некий субчик-голубчик и, чтобы выхвалиться, начнет по примеру российских самодержцев поливать Палия за отсталость и консерватизм да как ухнет, словно ракетой, глобальной идеей для перетасовки созданного, так ухнет, что от удивления все рты пораскрывают и бараньим стадом за ним пойдут. Как же — орденок, или званьице, или еще какую поблажку за липовую новацию получить немало охотников найдется. А потом уж годы пройдут, пока опомнятся, пока увидят, что ракета эта в пух и прах сильнейшее научное заведение разнесла. Так чтобы не случилось этого, я иной кандидатуры, чем вы, мил душа Антон Михайлович, на мое место не вижу. Только вы не говорите мне, что руководитель вы никудышный, держать в кулаке людей не можете. Нынче их, может, и не надо держать, а если надо — возьмете в заместители Кедрачева, он это умеет. На опыте проверено. Но идею, главную идею должны нести вы.
Антон Михайлович слушал с интересом, да и Палия, вот такого Палия, волнующегося, раскрывающего душу, видел впервые. Антон Михайлович без особой симпатии относился к нему, знал цену Ивану Никифоровичу и как ученому, и как человеку, замкнутому на себе, любящему лесть, славу, однако же порой и насмешливо относившемуся и к тому и к другому, державшему при себе такое непробиваемое чудовище, как Кедрачев. Тот усвоил мягкую манеру общения, вечно играет в доброту, однако ж на самом деле начисто бездушен. Этот самый Кедрачев, как ни странно, напоминал Антону Михайловичу усталого следователя из сорок девятого года, не внешне, а какой-то особой манерой поведения, когда за улыбкой и доброжелательностью прячется примитивная суть палача. Впрочем, о Кедрачеве в институте ходило много и хороших слухов, и вполне возможно, Антон Михайлович переносил свою скрытую неприязнь к Палию и на его неизменного спутника… Да, вполне возможно, он был тут несправедлив.
То, что Палий предложил ему стать его преемником, было для Антона Михайловича так неожиданно, что он, торопливо допив кофе, налил себе снова. Надо понять: что же на самом деле кроется за его предложением? Ну, если быть честным, то Иван Никифорович разыскал его в академическом институте, ведущем довольно убогое существование, зараженном, как всегда в таких случаях бывает, густой сыпью склок, но даже в таком институте Антону Михайловичу удалось сделать несколько работ, ставших чуть ли не сенсацией за рубежом. Иван Никифорович предложил Кенжетаеву сектор у себя, понимая, что направление, которым занимается Антон Михайлович, набирает силу и его объединению без него не обойтись, а специалистов в этой области — раз-два, и обчелся. Было это в начале шестидесятых годов. Вот тогда Антон Михайлович впервые близко после сорок девятого года увидел Палия. Ему показалось — академик мало изменился, в нем по-прежнему сохранилась и чопорность, и в то же время легкая ирония. Антон Михайлович не стал таиться и сообщил Палию, что начинал работу у Эвера, скупо описал ему, что произошло с ним после ареста и почему у него ныне иная фамилия.
Палий все выслушал с невозмутимым лицом, однако чувствовалось: в нем происходит сложная борьба, возможно, он себя представлял на месте Антона Михайловича, или Махта, или самого Эвера или же сообщение Антона Михайловича ошеломило его.
— То-то мне показалось ваше лицо знакомым… Только вот волосы…
Антон Михайлович понимал: вряд ли Палий мог его помнить, просто ему хотелось как-то поближе сойтись с Антоном Михайловичем, и он ответил:
— Это у нас семейное… наследственное. Мама тоже поседела за одну ночь, получив похоронку на отца, — и тут же решил нанести Палию неожиданный удар: — А скажите, Иван Никифорович, вы ведь, как директор, академик, не могли не знать, что в институте предполагаются аресты?
— Не мог, — тотчас согласился Палий, — но узнал я об этом, видимо, позднее вас, потому как, мил душа, был вызван на Лубянку. И ваше изъятие, так сказать, происходило без моего участия. Меня вернули в институт, когда все было закончено.
— Но кто-то составлял списки.
— Безусловно. У нас был первый отдел, вовсе мне не подотчетный.
Однако острым своим чутьем, — а оно выработалось в нем в годы скитаний, — Антон Михайлович ощутил: старик что-то недоговаривает, он знает больше, чем говорит. Видимо, и Палий уловил его сомнения, сказал:
— Там, на Лубянке, меня известили, что еврейская нация более не пользуется доверием государства. Но со своей стороны, Антон Михайлович, я хочу вам сказать, что, как честный русский интеллигент, всегда испытывал природную брезгливость к тем, кто пытается ставить одну нацию превыше другой. Мой отец был некогда российским дипломатом и более всего ненавидел черносотенную стихию. Эту ненависть привил и мне. Впрочем, вас-то это не касается… Сколько разных подмен мне в жизни наблюдать пришлось! Их и нынче-то немало.
— А Сталин?
— Тоже подмена, да еще какая! — Палий тонко усмехнулся. — Видимо, у вас неверное представление о моем отношении к этой личности. У меня никогда не было к нему любви, были страх и уважение, как к человеку воли сильной и непреклонной… Но это тема политики. И мне бы не хотелось опускаться до нее.
— Но ведь если я приду к вам, нам не избежать политики.
— Верно. Но то политика иного рода. Она направлена на дело. Я не буду требовать от вас ни преклонения, ни даже уважения, только дело, только оно меня интересует. И я буду весьма огорчен, коль вы откажетесь. Мы ведь более не «почтовый ящик». Чтоб не было неприятностей, оформление возьму на себя.
Антон Михайлович согласился пойти к Палию, довольно быстро сколотил хороший сектор, получил нужное оборудование, и трех лет не прошло, как избран был в члены-корреспонденты. Он знал, что обязан этим именно Палию…
И вот это новое предложение. Взять в свои руки эдакую громадину, суметь не только ее сохранить, но и двинуть дальше… Нет, сейчас он не может на это ответить. Ему нужно время на раздумье да и совет Нади: без нее он таких дел не решает.
Палий его понял, сказал:
— Вижу, что огорошил вас, надобно, мил душа, в себя прийти. Ну что же, подумайте, только я хочу предупредить вас, что соответствующие бумаги, не дожидаясь вашего согласия, я написал. Время нынче горячее. Крикунов слишком много. Могут и перекричать. А мне там, — указал он пальцем в потолок, — если объединение в разор пойдет, очень грустно будет.