1
– Вы куда? – завистливо спрашивает нас часовой Саша Покатило.
– На волю! – восклицает Баламут. – В пампасы!
На телеге приятно пахнет дегтем и сеном, но, хотя «аллея смерти» осталась позади, ноздри все еще забивает смрадный прилипчивый запах тления и кажется, что по обеим сторонам Хачинского шляха еще мелькают в зелени зловещие желтые пятна могил. Дорогу от Городища до первого поста у нас не случайно зовут, с легкой руки острослова Ефимова, «аллеей смерти»: там обрели вечный покой многие схваченные партизанами за лесом и доставленные в лагерь сторонники «нового порядка».
Осталась позади и прогалина, слева от «аллеи смерти», на которой состоялось вчера собрание «ядра» отряда. Я отгоняю от себя это воспоминание – с утра у меня чудесное настроение, не хочется портить его. Мы разошлись с командиром, зато отстояли Надю… А потом это дьявольское недоразумение с Щелкуновым, Терентьевым и Шориным. Ни за что не поверю, что они грабили, скоро наверняка установят их невиновность. Самсонов готовит сегодня очную ставку в Кульшичах.
Чудесное утро, небо безоблачно, и сейчас я хочу думать только о хорошем – о воле, о пампасах и о том, например, что я в первый раз почти за целый месяц еду в баню. Разве это не великолепно?
Мальчишкой я хотел красивой, полной риска и опасности жизни – той невероятной жизни, о которой писали Лондон, Майн Рид, Брет Гарт. И вот я живу теперь такой жизнью, какая не снилась ни Лондону, ни Брет Гарту! Совсем еще недавно, прозябая за школьными учебниками, разрисовывал я эти учебники и тетрадки рыцарями и мушкетерами, ковбоями и красногвардейцами. Какими недосягаемыми казались мне мои герои, как завидовал я им! Меня разбирал зуд приключенчества, я мечтал о славных подвигах, но времена героев, казалось, навсегда ушли в прошлое. А теперь каждый день – или чаще ночь – приносит все новые и новые захватывающие приключения, и только малодушные и слабые духом не совершают у нас подвиги.
Да, великолепной жизнью живу я теперь! Только бы вернуться на Большую землю, вернуться и рассказать.
И немазаное колесо убежденно поскрипывает: «Вернешься, вернешься, вернешься…» И ведро под телегой дребезжит и громыхает, как оркестр, с которым, без сомнения, встретит меня, героя-партизана, Большая земля.
– Эй, Боровик! – подначивает Баламут нашего ездового. – Сапоги-скороходы, признайся, с людоеда сдрючил?
А вид у меня до чего живописный, до чего героический!
Я любуюсь своими хромовыми с оранжевыми ботфортами сапогами. Они малость велики и уже растрескались, их покрывает пыльная корка, но они боевой трофей. Я ощупываю добротную диагональ темно-синих «гали», туже затягиваю широкий пояс с «хакенкройцем». Надпись на блестящей пряжке гласит не «Готт мит унс» – «С нами Бог», как у всех вермахтовцев. Нет, у меня пояс эсэсовский – трофей из Вейно, – и потому на пряжке написано «Моя честь – моя верность»; провожу рукой по лакированной, хрустящей коже ремней, подсумка и кобуры, поглаживаю рыжеватый ворс литовского мундира. Пехотная фуражка с ярко-красным околышем надета набекрень – она перестала наконец соскальзывать на нос, после того как я подложил в нее номер «Нового пути» – газетки, издаваемой немцами на русском языке в Смоленске. Эх, фотоаппарат бы сюда!..
Солдата одевают, партизан одевается сам. С риском для жизни, когда и где придется. И все же каждый норовит одеться по собственному вкусу.
Ревнивым взором окидываю я товарищей. У Баламута – мы стали уже забывать, что этого бесшабашного вологодского парня, бездумного весельчака лейтенанта, отрядного запевалу, гармониста и сапожника, зовут Васькой Виноградовым, – широкополая шляпа с перышком и офицерский мундир, перетянутый густой сетью скрипучих ремней. С Баламутом всегда и везде весело, анекдотов он знает пропасть, но на серьезное дело он вряд ли способен…
Наш ездовой Боровик, четырнадцатилетний румяный пацан со светло-рыжей челкой и россыпью крупных, как кукурузные хлопья, веснушек на круглом лице, тоже, видать, не чужд тщеславия. Этот отрядный водовоз и пастух – он пасет коров, дающих молоко раненым, – утопает в широченном, наполовину сожженном у костра пиджаке, крест-накрест обвитом блестящей пулеметной лентой. Свои рыжие огромные сапоги он дегтем так намазал, что на весь лес пахнет. Боровик воображает себя, наверно, чапаевским Петькой. Недаром эта его кубанка с единственной в отряде красной ленточкой. А какой из него, всерьез говоря, партизан – от горшка два вершка!
Всех нас затмевает отрядный щеголь командир разведки Иванов. Он чуть не каждый день хвастается обновой, облачаясь то в мундир офицера вермахта, то в черные доспехи СС, то в цивильные коверкоты и драпы. Свой гардероб он пополняет не выезжая из леса, скупая на рубли и рейхсмарки приглянувшееся ему барахло, меняясь у нас и в соседних отрядах с любителями «смахнуть», а то и просто отбирая трофейные костюмы у подчиненных ему разведчиков. За последнее время Иванов до того разленился, что перестал ездить не только на связь, но и в баню, и моется, согрев воду в ведрах на кухне, в кустах близ лагеря. Сегодня же, в субботу, в банный день, он сам пригласил нас с Баламутом съездить в подлесные деревни – видно, довели насмешки, да и капитан требует, чтобы Иванов активизировал разведку.
Итак, мы едем в баню. Дело, казалось бы, совсем не романтическое. Но мы едем по тылу врага. Кто знает, какие приключения ожидают нашу разнокалиберную четверку! Вот и Боровик, отрядный водовоз, умолил нас взять его ездовым. Надоело ему в лесу торчать, оружие клянчить, а за лесом всякое может случиться…
Мы выехали из лесу. Жарко, душно, пылит шлях, горизонт заволокла дымно-лиловая туча. Вот и хаты Александрова. Печи еще топятся, дым из труб стекает по соломенным крышам, клубится во дворах… Это верный признак ненастья.
У околицы Александрова Баламут, желая с форсом влететь в село, вырвал вишневое кнутовище из рук Боровика и, молодецки гикнув, всерьез занялся ленивой кобылкой, и та понеслась сумасшедшим галопом, будто пытаясь спастись от гнавшегося за телегой облака пыли.
– А ну пошла челка! Аллюр три креста! Понеслась душа в рай! – горланил и гикал Баламут. – Эх, девчоночки, война… тирьям-пам-пирьям-пам-пам… – благоразумно зашифровал он строки частушки, завидев на пороге крайней хаты Надю Колесникову. – Пр-рру! – Он лихо остановил подводу, так что лошадь вздыбилась и чуть не села на хвост, и, соскочив с телеги, в церемонном поклоне взметнул шляпой дорожную пыль: – Салют, синьорина!..
2
Надя как-то странно, не так, как всегда, рассмеялась, подошла покачиваясь и стала вполоборота к нам – руки в брюки, берет набекрень. Но чуб ее выглядит жалко – растрепался, прилип ко лбу.
– Ну, что там поделывает наш великий, наш славный капитан, а? – Она ухватилась за грядку телеги. – Тоже мне капитан! Что глаза-то выпучили? Думаете, пьяная я? Я уже почти целый стакан с утра выдула. А вам что за дело? Ну, кого он там, капитан-то, теперь присушивает? Ольгу из санчасти? Веру у Богомаза отбивает? Со мной небось не вышел номер. Я ему сразу сказала: «Насильно мил не будешь! Любой приказ выполню, а подстилкой не стану!» Не для того я сюда полетела. А он? «Не хотиться ль вам пройтиться в Могилев?..» «Не хотиться ль вам пройтиться»! Без документов – на верную смерть послал. Направо пойдешь – от немецкой веревки пропадешь, налево пойдешь – от своей пули умрешь, прямо пойдешь – в подстилки попадешь! Вот он мне какую сказку придумал! И я потеряла голову, соврала первый раз в жизни. Об этом, Витя, только жалею. Но я не боюсь его, так и передайте! И не поддамся ему! В лагерь сейчас пойду. Я ничего плохого не сделала, не виновата ни в чем. Он-то знает, только вид делает, будто не верит. Одно стыдно, соврала, что ходила в Могилев. Не по-нашему вышло, не по-партизански. «Не пойдешь – расстреляю за невыполнение приказа!» А разве то был настоящий, правильный приказ? Да, и с поста убежала… Какое он право мстить мне имеет? За что? Юбочник, сволочь! Даже хуже! Думает, ему все можно. Запутал меня. Ненавижу! А я верила ему, уважала, даже любила как старшего брата! И Козлов тоже хорош! «Наденька, Наденька!» Это Васька-то. Про любовь говорил… А что он сделал со мной! Напоил и… А потом целовал… – Две мокрые дорожки блеснули на Надиных щеках. – Нет, не целовал, вам-то какое дело? Нет, он парень-то все-таки ничего, но зачем он Самсонова испугался, почему верит ему, меня видеть не желает? Все вы Самсонова боитесь! Ему верите, а не мне – это самое страшное… А я не боюсь, не верите – и не надо… Черт! Пыль в глаза попала…
Она по-детски, пальцами, размазывала по лицу слезы, терла заплаканные глаза, облупившийся от загара розовый нос. Внезапно налетевший ветер трепал ее чуб…
У подводы собиралась белоголовая ребятня в замызганных рубашках. Всех их притягивал не столько вид плачущей девки-партизанки в штанах, сколько Боровик – самый юный и потому наипопулярнейший среди ребятни народный мститель.
– Трогай! – крикнул я не своим голосом Боровику, совсем забыв о бане.
Баламут вскочил на передок, и мы понеслись вскачь по деревне.
Я оглянулся – Надя одиноко стояла посреди дороги, бессильно опустив руки, и потухшими глазами глядела нам вслед.
– А Васька хват, – сказал Иванов. В голосе его слышалась зависть. – Такую кралю, это самое, уломал. А Самсонова она отшила – гордая. Надо бы ее в лагерь доставить, да руки марать неохота…
– Свихнулась совсем девка, от обиды куролесит, – сочувственно проговорил Баламут. – Неужто правду она про капитана рассказала?
– Держи карман шире! Конечно, человек он живой, ляпнул там раз-другой. А насчет приказа – боец она или нет? А раз боец – выполняй задание. Выполнимое там оно или нет, это не боец, а командир решает. А раз не выполнила, я бы с ней не стал церемониться!
– Этот Васька Козлов – фулюган! – вдруг громко, задыхаясь и часто хлопая белыми ресницами, дискантом выпалил Боровик. – Как он мог… Фулюган…
Иванов расхохотался жирным, не понравившимся мне смехом. Боровик скорчил зверскую мину, чтобы сдержать слезы. Баламут наморщил в раздумье лоб. А я вспомнил Надю в Москве, Надю в первые дни после десантировки, сероглазую, ласковую Надю, ту, что совсем еще недавно, сидя у костра в венке из ромашек и колокольчиков и мечтательно глядя в огонь, напевала чистым звонким голоском: «Ночь над Белградом тихая…»
«Не хотиться ль вам пройтиться в Могилев?» Нет, это неправда, это не может быть правдой!
3
В Заполянье, следующей за Александровом деревне, куда мы опять влетели чертом, мы ввалились в хату, где жила Аленка – девушка-связная, она часто ходила по заданию нашей разведки в Могилев и Пропойск.
В горенке было темно, душно, пахло перекисшим тестом и деревянным маслом. Слабо мерцал фитилек лампадки под черной иконой. Сквозь щелястые ставни пробивались редкие лучи солнца. Они рассекали блестящими лезвиями плотную темень, искрились мириадами порхавших пылинок, золотили образок в темном углу. С полатей слышались приглушенные рыдания. Покрытая черным платком старушка, отворившая нам дверь, стояла молча и недвижно у порога, прислонясь к косяку, сложив под фартуком руки. Ручной жернов в темном углу, светец с незажженной лучиной, слева у дверей кросна – деревенский ткацкий станок.
– Что тут у вас стряслось? – спросил Баламут. – О чем плач? Где Аленка?
Тревожно застучали ставни на ветру. Дребезжало стекло в заплатанных окнах. Под ногами стонали подгнившие половицы. Странное дело, по полу раскидано разное добро – пронафталиненная одежда, белье, калоши.
С печи кто-то слез и стал перед нами, старчески покашливая.
– Не бойся, папаша, это я, – бодро загромыхал Иванов. – Дрыхните еще, что ли, или, это самое, болен кто?
– Давай, папаша, показывай свою Алену! – рассмеялся Баламут. – Говорят, красивая она у тебя. Может, жениха подберем!
Минут через десять нам все уже было известно. Какие-то неизвестные «черные» люди нагрянули ночью в Заполянье, грабили, искали всюду самогон, деньги, шарили в божнице, за образами, выбрасывали из люлек детей, пытали мирных сельчан. Перед уходом, сказал старик, они «згалтовали» трех заполянских девок, среди них и Алену, девятнадцатилетнюю связную нашего отряда.
Я хотел спросить, что значит «згалтовали», и вдруг понял.
– Они себя за партызанов выдают, – угрюмо закончил старик. – Только среди вас мы не видели таких. Последние деньги из старухиного чулка выпотрошили. Венчальные свечи забрали. Старухину спидницу, что к гробу припасла, на портянки порвали.
Никто не притронулся к стылой пшенной каше, поставленной на чисто выскобленный стол безмолвной хозяйкой. Плач на полатях не унимался.
– Руки на себя, горемычная, грозится наложить. Не уберег. А я ее в строгости держал, по-старинному, на улицу у меня Аленушка только из-за занавесочки глядела, в щелочку…
Хозяин распахнул скрипучие ставни, но солнечный свет казался холодным и резким.
Мы увидели развороченный дедовский окованный сундук, следы грязных сапожищ на половицах, растоптанные окурки, девичьи мониста и ленты. В хате было накурено – никто не проветривал ее после ночных гостей… Стало понятно, почему пахнет перекисшим тестом – хозяевам было не до хлеба. «Значит, бандиты были здесь совсем недавно… – По спине продрал морозец. – Значит, недалеко ушли…»
– Куда ей теперь, порченой? – бормотал старик. – И так из-за войны засиделась в девках, а теперь и вовсе вековухой доживать!
На бревенчатой стене – осколок зеркала на гвоздях. Девичьего зеркала – догадался я.
– Утром на деревне листовки нашли, – сказал хозяин, доставая из кисета бумагу. – Почитайте!
«Белорутины! – взывала листовка. – Фюрер вас любит. Он знает о кровавых зверствах и грабежах партизан. Фюрер защитит вас от лесных бандитов. Всемерно помогайте властям в их борьбе против большевистских партизан!»
– Как нам найти этих гадов? – мрачно, с угрозой спросил Баламут, когда мы собрались у подводы. Он рванул ворот: – Душно до чего!
Ветер стих, припекало сильней.
– А может, не стоит, ребята? – неуверенно произнес Иванов. – Попадем в переплет. И гроза вроде собирается…
– Ты что, не понял, голова, – взорвался Баламут, – что это из-за их художеств грозит расстрел Длинному, Шорину, Терентьеву?!
– Пока мы их не уничтожим, – сказал я, – нам веры не будет от народа. А гроза тут ни при чем.
– Айда в Заболотье, – загорелся Баламут. – Старик говорил, что бандиты туда направились. Ведь два-три километра всего, – добавил он, будто это имело решающее значение.
У Заболотья мы заметили впереди, в предгрозовой пыльной мгле, группу верховых, соскочили с телеги, взялись за оружие. Передний конник – низкий, черноволосый – вскинул автомат. Другой, неловко держась в седле, затрусил к нам. По ржаному полю, обгоняя всадника, неслась тень гривастой тучи. Над рожью низко летали ласточки…
– Э-ге-ге-ге! – заорал Баламут. – Да это Боков! А мы уж гранаты приготовили. Жми сюда, Василь! Скажи, за ночь за Проню и обратно. Что нового, синьор? С кем едешь?
– С Бажуковым в лагерь. Он заместо Чернышевича…
Мы рассказали Бокову о бандитах.
– Слава тебе!.. – улыбнулся он устало. – Как гора с плеч. Значит, не виноваты наши!
– А ты уж с Самсоновым и про расстрел заговорил! – накинулись мы на Бокова.
– Нехорошо вышло, – густо покраснел тот. – Да ведь все улики вроде на них показывали.
Среди бажуковцев оказались двое знакомых мне комсомольцев-москвичей из нашей части – Витька Терехов и Глеб Рождественский. Вместе с ними добивался я в центральном комитете комсомола отправки во вражеский тыл, вместе пришли в диверсионно-разведывательную спецшколу, вместе готовились к вылету в сводном учебном отряде Самсонова.
– А что там с Надей вышло? – спросил меня, неловко спешившись, Глеб. – Самсонов, Васька вот рассказывал, Колесникову чуть не предательницей считает?
– Чушь! – сказал я, не без зависти поглядывая на коней. – У вас-то как дела?
Бажуковцы коротко рассказали о своих засадах: после гибели Чернышевича им удалось взорвать и расстрелять на шоссе с десяток автомашин. Я выслушал их не без тайного самодовольства: «А у нас, брат, дела куда лучше ваших!»
– Смирнова-очкарика помнишь? – спросил меня между прочим Виктор Терехов. – Подвел он нас на первой засаде. Очки-то у него во время прыжка разбились, а мы не сообразили, послали его из кювета наблюдать за шоссе. Увидел он там странную картину: идут строем какие-то люди в белых рубашках и руками фортеля выделывают. Он их пропустил и только тут понял, что это солдаты из соседнего гарнизона зарядкой занимаются. Так и проворонили мы целую роту. Без оружия шли! Их можно было бы всех в плен взять. Крепко ранили его гансы. Легкие у него прострелены…
– Ну ладно, хлопцы, – сказал скуластый коми Бажуков, поблескивая на солнце орденом Красного Знамени. – Гроза идет… Ишь кольцо какое вокруг солнца! Мы в лагерь ваш, а вы куда подались?
– Бандитов ищем. Погром они тут устроили. Не попадались вам?
– Вон в той деревне, – Бажуков указал с коня плеткой в сторону леса, за которым скрывалась Рябиновка, – жители жалуются на каких-то грабителей. Нас кормить не хотели, за топоры хватаются, никак мы им втолковать не могли, что не наша это работа! Так и ушли несолоно хлебавши.
– Полегче на поворотах! – крикнул нам на прощание Боков, оборачиваясь в седле. – Смотрите, как бы они из вас шницель не сделали!
– Не маленькие! – ответил Баламут. – Ждите в лагере с победой.
Мы «поснедали» в хате старосты Заболотья, назначенного на эту должность партизанами. Пахло печеным хлебом, парным молоком и теленком.
– И к нам, окаянные, заходили, – рассказал нам староста. – Уже под самое утро. Только одну хату ограбить успели. Вон в тот лесок, как развиднелось, ушли. Их пятнадцать головорезов. Друг дружку еле понимают, сброд страшенный…
– А нас всего трое, – заметил Иванов. – Боровик не в счет. Бросьте вы эту авантюру!
Но мы с Баламутом, перестав хлебать ячневый крупеник, которым угостила нас старостиха, посмотрели так выразительно на Иванова, что он умолк, потупился и в сердцах бросил деревянную ложку на стол.
Далеко и глухо пророкотал гром.
В хату ворвался Боровик:
– Кончай снедать! Вижу дым в лесу. Я туда, а на опушке бандит ходит с винтовкой.
4
Мигом выскочили мы из хаты и, дожевывая на ходу, побежали вслед за юрким парнишкой по горбатой улице. К лесу вела тропка, проложенная через дышащее медовым запахом цветущее ржаное поле. К опушке подходили шагом, друг за другом, не снимая с плеч оружия. Я сунул руку в карман, нащупал гранату Ф-1.
Солнце то скрывалось за тучей, то выныривало из нее. То вспыхивали, то меркли краски поля и леса…
– Стой! Кто идет? – крикнул нам с нерусским акцентом темнолицый человек на опушке. Из-за куста выглядывали большая голова в пилотке и дуло винтовки.
– Да мы такие же самые, как вы, – нестройно ответили мы. – Опусти пушку-то!.. Давай сюда командира. Дело есть.
– Ничего не знаю! – закричал часовой, сдвинув брови над раскосыми глазами. – Стрелять буду! Нет командира. Он поехал в разведку – партизан искать. Нам с ними надо связаться.
– Если будет стрелять, – шепнул Баламут, – дунем вон за ту пуню.
– Мы и есть партизаны, – крикнул я наугад часовому.
Часовой опустил винтовку, и мы вздохнули свободней. Я вынул вспотевшую руку из кармана…
– Подожди! – ответил, поразмыслив, часовой. – Стой на месте! Я приду.
Он скрылся за деревьями, и мы шепотом заговорили, торопясь и перебивая друг друга.
– Идем за ним и накроем с ходу всю банду, – предложил я, втайне надеясь, что товарищи не поддержат столь рискованный план.
– Обождем, – сказал Баламут. – Их надо хитростью взять.
– Надо смываться, пока не поздно, – убежденно шептал Иванов. – Черт их знает, сколько их там в лесу!
Над пуней, над потухшим полем с беспокойным писком, словно желая предупредить нас об опасности, низко носились стрижи.
Из лесу вышли четыре, таких же как и часовой, смуглолицых человека в новеньком хлопчатобумажном красноармейском обмундировании, в пехотных фуражках. Вышли и нацелили на нас винтовки.
– Откуда? Ходи сюда! – прокричал один густым басом. – Кто такие?
– Откуда парнишки? Из лесу, вестимо, – усмехнулся Баламут.
– Командир партизанского отряда, – представился Иванов, вынырнув из-за наших спин.
Напустив на себя развязность, он пожал руку самому высокому и толстомордому из бандитов.
– Самсонов? – неожиданно спросил тот. – Наш командир и адъютант уехали утром искать Самсонова.
– Нет! – поспешил Баламут, выручая растерявшегося Иванова. – Это товарищ Иванов. Один из командиров Самсонова. Наш отряд недавно организовался, я начальник штаба.
– Командир боевой группы, – отрапортовал я, не желая оставаться рядовым, для убедительности напуская на себя самый внушительный вид.
Бандиты – я насчитал их одиннадцать – расположились шагах в пятидесяти от опушки, вокруг костра, на котором закипали ведра с огромными кусками баранины. В траве валялись туго набитые мешки, походные ранцы, шинели. Меня поразил сытый вид этих отборно рослых, сильных, атлетически сложенных парней. Одиннадцать. И нас, десантников, одиннадцать. Футбольная команда. Только все мои друзья в лесу…
Изо всех сил стараясь держаться непринужденно, я выскреб из кармана остатки московской махорки и угостил одного из бандитов. Баламут толковал о чем-то с другим громилой, а Иванов – куда девалась его развязность – молча обводил всех взглядом затравленного волка. Я заметил, как по щеке у него скатилась капля пота.
Лес замер в удушливом зное предгрозья.
У бандитов мы узнали, что они еще совсем недавно служили охранниками в могилевском лагере военнопленных. Сговорившись, они сбежали в лес, желая, по их словам, примкнуть к партизанам Самсонова. В глазах Баламута мелькнула ненависть. Он сидел не в одном «дулаге» и хорошо знал, что лагерная «обслуга» из военнопленных состояла из самых отъявленных шкурников. Всячески сея рознь между представителями разных национальностей, гитлеровцы подбирали иногда охранниками в русских лагерях предателей из нерусских военнопленных, сколачивали из них легионы. Эти подручные палачей зверствовали почти с таким же усердием, как эсэсовцы. Не отставали от них, само собой, из кожи вон лезли и русские предатели. Но больше, пожалуй, и среди русских, и среди представителей других национальностей было людей, которые надеялись при первой возможности перебежать к своим. Так, мне предстояло узнать, выдавая себя за власовца, что многие из этих власовцев говорили друг другу: «РОА – это не русская освободительная армия, РОА означает “Русский обманет Адольфа”».
Бандиты прежде всего похвастались нам своими «боевыми» успехами:
– Мы уже расстреляли за измену почти двадцать окруженцев в деревнях под Могилевом! Отсиживаются, сволочи.
И тут же, не очень-то стесняясь, рассказывали они нам о своей «партизанской» жизни, о налетах на мирные деревни, о разгульных ночах…
– Нам война пережить надо, – скаля ослепительные зубы и сверкая черными глазами, говорил красивый молодой казах, очень похожий на бойца нашего отряда казаха Алихалуба. – Здесь шамать много-много есть, баба есть, самогон есть. Германский солдат мы зря не трогай. Нас мало – немец много.
Красивый бандит взмахнул, смеясь, шапкой густых волос, черных и блестящих, как мокрый антрацит. «Вот он и насильничал», – сказал я себе, наливаясь злобой.
– Факт! – поддержал его Баламут, пыхтя беспрерывно самокруткой. – Что нам треба? Бабенку помягче да самогонку покрепче! Эх, жизнь-копейка! Где наша не пропадала!
И он расцвечивал свою речь такими руладами забористой и вычурной брани, что восхищенные бандиты только диву давались.
– Зачем пропадать? Не надо пропадать! – одобрительно гоготали бандиты и хвастливо показывали нам часы, брошки, серьги, кольца.
– Айда, кушать будем, – сказал все тот же красивый бандит. – Баран кушать. Джакши!
Вдали глухо, но уже слышнее, зарокотал гром. Солнце совсем спряталось за набрякшую черно-лиловую тучу, с ослепительно белым, будто расплавленным, краем. Туча дохнула погребным холодком. Потемнел, погас лес, придавленный этой тучей, зашумел тревожно. Я вскочил, повесил на плечо полуавтомат и решительно предложил:
– Идем в пуню! Хлынет вот-вот.
– Джакши! А потом в баню пойдем – сегодня тут бани топят.
Змеистая молния прорезала вал клубящихся туч над лесом. Гулко прокатился трескучий раскат грома. В настороженной, томительной тишине забарабанили по листьям тяжелые капли. Низко, зарываясь в траву, стлался дым от костра, летели листья.
Совсем близко, ослепляя, вспыхнула молния, и небо показалось мне белым, а березы черными…
5
В большой пустой пуне, где пахло сеном и сухим старым навозом, под шум ветра и удары грома бандиты быстро расправились с бараном. Я глотал баранину через силу, с отвращением. Вот обглодан последний мосол, выкурена послеобеденная самокрутка…
Я сидел на опрокинутом вверх дном ведре и напряженно думал, строил планы один фантастичнее другого, неотрывно следя за каждым движением, каждым словом бандитов. Как начать? Как начать? Время шло, а ни Баламут, ни Иванов ничего не предпринимали. У бандитов полуавтоматы, винтовки и наганы, кавалерийские клинки… У Баламута – трофейный автомат, из которого он еще ни разу не стрелял, у меня – полуавтомат, у Иванова – пистолет…
От каждого моего движения Иванов вздрагивал, а лицо его принимало жалкое, умоляющее выражение, словно хотел он сказать: «Не надо, не надо!»
В пуне стало еще темней, слышнее зашуршала соломенная крыша, молния все настойчивее лезла в щели, освещая злодейские, как мне казалось, лица бандитов, все сильнее грохотало небо. Гул переходил в такой раздирающий уши треск, что все невольно с опаской посматривали на крышу. И все это было так театрально, что я переставал верить в реальность происходившего…
Дырявая крыша пуни протекала во многих местах, крупные градины пулями пробивали ее навылет.
– Ты, это самое… – вдруг скороговоркой шепнул мне на ухо Иванов. – Выйду отсюда и дам сигнал – стрельну из пистолета.
Прежде чем я смог что-либо сказать или сделать, Иванов приоткрыл высокие ворота пуни и канул в ливень. Я был ошарашен поступком Иванова. На меня пристально посмотрел один из бандитов.
– Понос у него, – пробормотал я.
В любую минуту может хлопнуть дурацкий выстрел этого труса Иванова! А еще десантник, командир группы разведчиков!.. Баламут закуривает уже в пятый раз, рассыпает махорку… Мне то неудержимо хотелось броситься с кулаками на бандитов, то подмывало убежать вслед за Ивановым куда глаза глядят. Но я вспоминаю плач Алены на полатях и весь наливаюсь обжигающей ненавистью.
За бревенчатыми стенами пуни отшумел ливень. В щели брызнул солнечный свет. Стало совсем тихо.
– Вот что, начштаба, – говорю я чужим голосом Баламуту. – Дело за присягой. Пусть примут партизанскую присягу, а потом все мы пойдем в отряд, где их командир уже, наверно, с нашим самогонку попивает. Построй их, начштаба.
Баламут, понимающе блеснув глазами, уверенно построил бандитов, выкрикивая команды как на плацу училища.
– Читай присягу! – сказал я ему.
Баламут растерялся. Никто в нашем отряде не принимал партизанской присяги. Бандиты замерли по команде «смирно».
«Проклятый Иванов! – подумал я с остервенением. – Мы все простим тебе, только не стреляй!»
«Скорей! Скорей! Ты же читал листовку с текстом партизанской присяги, листовку, сброшенную советским самолетом».
– Я, гражданин великого Советского Союза… – начал я твердо.
– Я, гражданин Великого Советского Союза… – хором повторили за мной бандиты.
Я почувствовал, как, побеждая страх, закипала во мне неуемная ярость.
– …вступая в партизанский отряд…
Бандиты коверкали слова наспех сложенной присяги, бездумно, как попугаи, повторяя слова – слова о честности, о святости долга, о преданности Родине.
– А если по слабости, трусости или по злой воле я нарушу свою присягу, пусть я умру позорной смертью от партизанской пули!..
– Все! – сказал я и вдруг неожиданно для себя самого в полный голос произнес первую в жизни команду: – Кру – у-у-гом!
Как один человек, бандиты автоматически выполнили команду. Десятизарядка слетает с плеча. Одна за другой десять пуль. Баламут тоже ударил в упор, косит слева направо длинной очередью… Вот так им! За Алену, за Надю!..
И вот бандиты лежат неподвижно. Магазин моего полуавтомата пуст, ствол накален. Лишь один из бандитов успел сделать шаг в сторону. Остальные упали без крика, без стона.
Так им! За Аленушку, за Надю… Хотя почему за Надю?..
– Никогда не думал, что одиннадцать человек – такая куча народу, – проговорил шатким голосом Баламут. Он провел рукой по лоснящемуся от пота лицу. – Одно жаль, не успели объяснить им, что это за Аленушку, за грабеж, за попытку замарать наше партизанское звание. Эх, вот так бы истребить всю нечисть, всю погань на земле!
Я почувствовал вдруг страшную слабость – мне захотелось лечь, зажмурить глаза…
6
На дне вещевого мешка одного из бандитов Баламут нашел пачку листовок: «Белорутины! Фюрер вас любит!..»
На обороте листовки мы написали: «Предателям и бандитам, скрывающимся под маской партизан, нет места на советской земле».
– Иди сюда! – все тем же шатким голосом позвал меня Баламут. – Радуга на дворе!
Бури как не бывало. Над сияющим лесом в дымной синеве повисла волшебная и почему-то двойная радуга с удивительно яркой зеленой дугой. Я уже знаю – такая радуга обещает чудесную погоду… Еще крепче запах цветущей ржи, звончей и громче заливаются птицы…
Я прислонился спиной к стене, к мокрым бревнам, от которых шел парок. Я едва держался на ногах и тяжело дышал. К горлу подкатил тугой едкий ком. Странно – так просто, ни грома, ни взрыва бешеной музыки, как в кино, в самые эффектные моменты. Стояла потрясающая тишина. Вместо шумовых эффектов на деревне тоненько проблеяла коза.
Следы перед пуней смыло дождем – следы четырнадцати человек (не считая Иванова), вошедших в пуню. А вышло – это было видно по свежим следам – только двое…
Баламут сбегал в деревню за Боровиком. Они вернулись с подводой, оба бледные, тихие. Мы погрузили на подводу оружие бандитов и выехали на деревенскую улицу. Вокруг столпились осмелевшие старики и ребятишки Заболотья. Они с великой охотой согласились предать бандитов земле. Один из бородатых селян, безногий дед с костылем, сказал нам:
– Только вы, братишки, сымите с их все армейское – расейскую форму сымите. Не годится, чтоб эти бандюги в нашей солдатской одежде землю парили…
– Жалко, вы их атамана не порешили, – сказала заплаканная пожилая женщина. – Это он над молоденькими девушками измывался!..
Жители запрудили всю улицу, возбужденно расспрашивали нас об уничтожении шайки.
– А теперь, товарищи дорогие, – объявил дедан с костылем, – хотя и все нас грабили, кому не лень, но коли не побрезгуете, то всем миром угостим…
В эту минуту к толпе подкатила подвода. На ней возвращался атаман банды со своим адъютантом. Сопровождал их один из наших партизан – казах Нурдим Алихалуб. Он о чем-то весело судачил с двумя бандитами.
Заболотские жители отхлынули от нашей телеги, стали поспешно расходиться.
– Руки вверх! – крикнули мы с Баламутом, бросаясь к бандитам.
Я тут же вспомнил, что мы оба забыли перезарядить наше оружие. Атаман схватился за маузер, но руки у него тряслись, пальцы срывались. Баламут приставил дуло незаряженного автомата к его молодецкой груди. Я держал на мушке перепуганного адъютанта. Алихалуб сначала растерялся, а потом, бросив вожжи, соскочив с подводы, принялся возмущенно кричать:
– Что вы делаете?! Это свои парни, они хотят присоединиться к нам! Из лагеря бежали! Мы с ними в лесу столкнулись, они нашего одного нечаянно ранили, но они свои ребята!..
Мы отобрали у бандитов автомат, винтовку и маузер и повели их к пуне. Я шел с Алихалубом и скороговоркой рассказывал ему об Алене, о ночных погромах, показал ему листовки. Когда бандитский атаман вошел в пуню, глаза его полезли на лоб, он упал на колени и что-то затараторил.
– Знаем, знаем! – сказал, поднимая автомат, Баламут. – Фюрер вас обожает, а мы нет…
Одиннадцать и эти двое. Чертова дюжина!..
Алихалуб сорвал с плеча карабин.
– Не стреляйте! Я все скажу, все, – завизжал атаман.
– Обожди! Нурадим! – крикнул я Алихалубу. – Их надо допросить!
Но было уже поздно. Алихалуб уложил атамана, а Баламут – адъютанта рядом с остальными бандитами. Алихалуб весь дрожал. На перекошенное мукой лицо его страшно смотреть. Обратно к подводам он шел точно пьяный, волоча за собой карабин.
Опять окружили нас жители Заболотья.
– Что, Боровик, напугали тебя бандиты? – спросил я нашего ездового, когда мы выехали из деревни.
Мальчонку бил озноб. Даже веснушки его побледнели.
– Дык я не боязливец! – с обидой ответил этот паренек и добавил неожиданно: – Козлова Ваську тоже треба… А як же? Он Надю згалтовал?.. За Алену вы вон как отомстили, даром что в лицо никогда не видали, а за Надю?..
– Много ты, пшингалет, понимаешь! – обрезал его Баламут, который в это время соскочил с задней подводы, чтобы прикурить у меня. – У дяди Васи с тетей Надей роман был, ясно? Пойди разберись теперь, кто прав, кто виноват! – Он прикурил. – Эх ты, Мальчиш-Кибальчиш! Жизнь, брат, сложная штука…
По всему видно было, что в этой «сложной штуке» лейтенант Виноградов не очень-то разбирается.
Алихалуб вдруг повалился на дно телеги и, застонав, уткнул лицо в солому.
– Не надо, друг! – Я обнял его за плечи.
– Да брось ты этих гадов жалеть! – не своим голосом крикнул Баламут. – Звери, изверги!..
Алихалуб поднял перекошенное, мокрое от слез лицо и, давясь, проговорил:
– Зачем жалеть, я ненавижу их… И в лагере ненавидел хуже фашистов!.. Витя недавно говорил мне о панфиловцах – то настоящие герои, а вот эти… И один был совсем земляк – Южноказахстанская область, Аринский район, Ожалг-Джагаш!
Он снова уткнулся в солому, сжал голову руками. «Надя, Алена, эти бандиты… – тоскливо думал я. – Не о таком писали Джек Лондон и Майн Рид… Надо понять эту жизнь, а не отмахиваться от нее пустыми словами: жизнь, мол, сложная штука!»
Опять становилось душно. В небе линяла радуга…
Шумную и радостную встречу устроил нам в Александрове Иванов, успевший уже в ожидании бани побриться и приложиться к бутылке. Он лихо вскочил на телегу и, стреляя нахально-оловянными глазами, стал энергично рыться в трофеях, подыскивая что-нибудь подходящее для своего очередного наряда.
– Вот диагональ фартовый, – бормотал Иванов, распуская и улыбке толстые мокрые губы. – Ах, как вы неаккуратно! Отстирается?
– Что ж ты, черт губастый, сбежал в самый критический момент! – накинулся на него Баламут. Втайне, конечно, он был доволен, что нам двоим удалось уничтожить всю банду.
Но Иванова трудно было смутить.
– Мое начальство, – ответил он доверительно, – дорожит моей жизнью. Я разведчик, и мне не разрешено лезть на рожон. Ясно вам, Баламут?
– Сам ты баламут, – заявил я Иванову, перебирая трофейные винтовки. – И трепач порядочный!
– Можно мне взять винтовку? – спросил Боровик.
– Ну вот еще! Это тебе не игрушка! – забубнил Иванов.
– Бери, Мальчиш-Кибальчиш! – сказал Боровику Баламут. – Что винтовка не игрушка, ты узнал сегодня.
«Как близко за одно утро узнал я этих людей!» – думал я, глядя на Баламута, Боровика, Иванова. Когда я выезжал часа четыре назад из лагеря, совсем другими людьми казались они мне. И я сам казался себе другим, был другим.
– Трогай! – сказал Боровику Васька Виноградов, которому, оказывается, вовсе не шла кличка Баламут.
– Куда вы? Стойте! Я вам уже и баньку организовал, и веники, и этого самого… перваку сообразил!
Мы мчались в лагерь. Через полчаса Щелкунов, Терентьев и Шорин получили назад свое оружие из рук самого Самсонова.