1
Новый лагерь построили на берегу тихоструйной, омутистой Ухлясти, притока Днепра, неподалеку от Горбатого моста, шагах в двадцати от скрытой ивняком заводинки, на месте первой дневки одиннадцати десантников-москвичей. Там стоял еще маленький и смешной шалашик из пожелтевших, осыпавшихся еловых лап.
Строили по «генеральному» плану Самсонова. В центре командирский шалаш с топчанами и столиком. Быстро вырастали большие, вместительные шалаши для диверсантов и разведчиков, отдельные шалаши поменьше для командиров, шалаши и палатки санчасти, зем лянки для боеприпасов, «радиорубка». Тут же – «гробница», мотоцикл, велосипеды, десять или пятнадцать подвод, лошади у коновязи, артповозки… Из-за куста выглядывает зеленое дуло «сорокапятки». У шалашей, под плащ-палатками, стоят «максимы» с щитками и разлапистые «дегтяревы», ручные пулеметы чешские, бельгийские, голландские, немецкие МГ-34. У кухни, культурно огороженной березовым заборчиком, целый склад: мешки с хлебом и мукой, мешки с картофелем, бидоны с молоком, туши мяса… Многие партизаны расхаживают в форме вермахта и люфтваффе, увешаны трофейным оружием. И мы не одни в этом лесу. Вокруг стоят лагерем наши отряды Аксеныча, Мордашкина, Дзюбы… Говорят, формируется новый, пятый отряд.
От маленького и смешного шалашика десантников-москвичей ничего не осталось. Его снесли, разбросали, очистили место для нового, прочного шалаша. Я собрал старые еловые лапы и покрыл ими покатую крышу шалаша своего взвода. «Лентяй!» – сказал Кухарченко. Нет, не лентяй, а неисправимый романтик! В музей бы этот шалашик, партизанскую нашу старину!..
Вот проходит Самсонов с командирами отрядов. Голос его звучит весело:
– Дислокация стратегически удобная, на самой границе Пропойского и Быховского районов, рядом со шляхом. Мой отряд – мотомеханизированный, а машины и пушки в глушь не поставишь. Ваши отряды и последующие, организация которых мною намечена, я расположу вокруг, поближе к опушке. Это обеспечит штабу круговую оборону. Каждому отряду будет выделен свой сектор действия со своими деревнями, за счет которых, в случае надобности, он будет продовольствоваться. Основной отряд будет проводить крупные операции во всей зоне. Отряды моего соединения выставят в свои сектора заслоны и установят посты вдоль своей части лесной опушки… Партизанское соединение! Широко шагаем, а?..
Да, посмотришь вокруг – и душа радуется. Был наш лагерь на Городище островком среди враждебного моря, а теперь в этом море появился вулканический архипелаг. Каждый партизанский костер – это кратер вулкана… Вместо десантной группы из десятка москвичей – партизанская бригада из полутысячи бойцов! И все же я дрожал от возмущения: «гордыней обуянный» Самсонов хочет все это приписать себе! А разве нет в этом доли нашего труда, труда десантников, кровавого пота всех наших партизан? Или все наши успехи – это успехи Самсонова? Он убежден, что это так. Об этом только и твердят ему Ефимов, Перцов и другие. Ефимов даже льстиво назвал его как-то командиром Объединенных отрядов Белоруссии! Будто народ сломя голову в лес бросился, заслышав, что сам Георгий Иванович Самсонов соизволил прилететь! А на Городище остались могилы Богомаза, Кузенкова, могила Нади под черной ольхой… Вот «заслуга» Самсонова. Ненужные жертвы и напрасные могилы, путаные, темные дороги и тайная, беспощадная погоня за властью и славой – вот вклад Самсонова!
2
– Ты что пригорюнился, как подмосковный фриц? – подходя с топором в руке, блеснул улыбкой Щелкунов.
Я опустил елку, которую тащил в лагерь, огляделся – кругом никого не было. Из лагеря доносились звонкие в вечернем воздухе голоса. Где-то с шумом упало большое дерево. Я все еще дрожал от возмущения, вызванного хвастливой речью Самсонова. И мне так надоело бесконечно, до тошноты, пережевывать про себя все одни и те же мучительные мысли!..
– Напрасно ты Кузенкова расстрелял, Владимир! – сказал я Щелкунову.
– Как это «напрасно»? – изумился он.
Мой вид, неожиданность разговора о Кузенкове, уже отошедшем для Щелкунова в прошлое, встревожили его. Он выпрямился, опустил топор.
– Ты думаешь, Самсонов… ошибся? – спросил он едва слышно.
– Не ошибся. Хуже, – ответил я.
– Ты брось! Это дело не шуточное.
– Кто убил Богомаза?
– Полиция, немцы… Я почем знаю?! Что ты мне про Кузенкова сказал? Ты шутишь?
– Не до шуток! Богомаза и Кузенкова…
Кто-то, проходя мимо, крикнул:
– Десантники, на собрание!
– Вот еще выдумали! – Щелкунов свирепо хватил топором по стволу березы. – Нашли время трепом заниматься. А Гаврюхинто!.. Словно к празднику готовится, по партийной работе соскучился. Это хорошо, но зачем он к Самсонову каждый вопрос согласовывать бегает? От такого собрания толку не жди. Давай, Витя, улизнем! Оно, это самсоновское собрание, только по названию будет партийно-комсомольским.
Ну, открою я все Щелкунову, а дальше что? Организовать заговор, удалить Самсонова? Это трудно, но выполнимо. Но кто дал нам на это право? И кто тогда будет бригадой командовать? Уж не Кухарченко ли? Бригада распадется. Рухнет построенное нами за два месяца. Что бы сделал Богомаз? Интересы дела, сказал бы он, прежде всего…
– Богомаза и Кузенкова…
– Чего тянешь? Выкладывай! Что-то ты покраснел, как бурак.
Надо повременить. Вот Кузенков поспешил… Самсонову пока вроде некого убивать. Разве только меня да Сашу Покатило. Богомаза забыть нельзя. Но нельзя и Самсонову отомстить сейчас. Судить его надо потом, на Большой земле, по закону. От закона он не уйдет. Сейчас надо, чтобы больше людей знали о нем все, а то убьют меня – и выйдет он сухим из воды… А может быть, я всего лишь оправдываю свое малодушие? Да нет, я просто не знаю, что делать…
– Пойдем на собрание, – сказал я Щелкунову. – Потом договорим. Я просто… да ничего особенного… Только нельзя и так: шлепнул человека – и все. Нужно знать – за что?
Щелкунов смотрел на меня с подозрением:
– Что же я должен, по-твоему, судить всякого, кого мне Самсонов расстрелять прикажет? Судит командир…
– А вдруг Самсонов – не советский человек?
– «Вдруг», «вдруг»! Кто его над нами поставил, а? Против немцев воюет – значит, советский.
– Я тоже так раньше думал…
– А ты меня не учи, я сам все понимаю! Нет сейчас ничего дороже жизни нашего человека и ничего дешевле жизни врага. Я их как клопов давлю. Больше раздавишь – меньше кусаться будут. Ошибаться в этом деле нельзя. А если бы я своего человека нечаянно убил, то… то это все равно что я бы тебя убил или брата родного.
– Строиться! – кричали в лагере.
– Строем на собрание?
– Собрание после построения, для партейных.
Оказывается, создана «штабная» кухня. Только для командиров. Ребята сразу же окрестили ее «закрытым распределителем»…
3
На отрядном построении Самсонов зачитал очередной приказ:
– Начальником штаба основного отряда назначается старший лейтенант Суворов…
– Кто такой? Что за птица? – зашумели ряды.
Сияя, выступил бывший начальник разведки:
– Это я, Суворов – моя настоящая фамилия. Иванов – это только для конспирации.
– Добился-таки своего, – шепнул мне Богданов. – Все рацией своей, карьерист, спекулирует. Зря он с капитаном фуфырится, не к добру это…
По строю пробежал смешок: Перцов, шевеля губами, беззвучно ругаясь, снимал с пушки чьи-то мокрые портянки.
– Моим заместителем по агентурной разведке – лейтенант Ефимов…
– Ого! Быстро растет. Везет же людям! – едко проговорил вполголоса Жариков. – У немцев в начальниках ходил и у нас…
– Ефимов ли? Может, Кутузов али еще как? – выкрикнул Виноградов.
– Заместителем командира боевой группы – лейтенант Морозов, он же Козлов.
– Еще один расконспирировался!
– Отставить разговоры! Этим же приказом, в целях конспирации отрядов, мною присвоены следующие наименования отрядам…
– А ну, послухаем!
– Основной отряд, или отряд «ноль-ноль», как он прежде назывался у нас, – «Сокол». Наш отряд в бригаде – первый среди равных. Отряд Курпоченко – «Ястреб», отряд Фролова – «Орел», отряд Дзюбы…
– Как не бодрись ворона, а до сокола ей далеко! – громко сострил Жариков и тут же заработал наряд вне очереди от командира «Сокола».
Сокол! Может быть, Самсонов думал о горьковском Соколе? Мечтает о соколином взлете? Да, высоко взлетел он, но тем ужаснее будет падение…
– Беспартийные, разойдитесь! Коммунистам и комсомольцам следовать за командиром отряда!
Ряды сломались. Бойцы окружили Самсонова и Перцова.
– А как тем быть, у кого билета комсомольского с собой нет?
– В партию можно подать?
– А кому наша организация подчиняется?
– Тише, тише, товарищи! Все узнаете на собрании.
4
Больше полусотни партизан расселись кружком на небольшой прогалине, в изменчивой, пятнистой тени осин и берез. Посреди круга – Самсонов и Гаврюхин.
– Товарищи! На повестке дня нашего первого партийного собрания, – гладко начал Гаврюхин по знаку Самсонова, – следующие вопросы на сегодняшний день. Утверждение состава двух бюро – партийного и комсомольского. Второй вопрос – доклад на тему: «Требовательность командира, бдительность и воспитание на положительном примере – залог крепкого воинского порядка и дисциплины». Докладчик – командир отряда капитан товарищ Георгий Иванович Самсонов. Третий вопрос – прием в партию.
Гаврюхин явно наслаждался. Темно-бурые щеки его чисто выбриты, тщательно причесаны редкие волосы, даже подворотничок подшит, даже полевую сумку где-то раздобыл… Он сидел по-турецки, поджав под себя ноги в разбитых, залубеневших сапогах, и это, видно, смущало его – такое торжественное событие, но нет стола с красной скатертью и графином, нет трибуны, нет, наконец, крыши над головой.
– Вопросы по повестке дня у кого имеются?
– Кто повестку предлагает? – поднял руку Самарин.
– Повестку составили мы с командиром отряда капитаном Георгием Ивановичем Самсоновым, – объяснил Гаврюхин и посмотрел на аккуратно разложенные на траве исписанные карандашом листки школьной тетрадки.
– Командир наметил вас в парторги? – спросил Самарин таким тоном, словно он сочувствовал Гаврюхину.
Гаврюхин промолчал, мигая честными глазами, глянул в сторону Самсонова. Тот встал – руки в боки, подбородок выдвинут вперед, слова цедит сквозь зубы:
– Что вам, товарищ Самарин, в повестке не нравится?
– Вот именно! – громко и значительно сказал Борька-комиссар.
Самарин поднялся, прочистил горло.
– Отряду как воздух нужна настоящая партийная закалка, – упрямо, но сдержанно начал он. – Ее нет, отсюда – все наши беды и неполадки. Наши коммунисты почти все показывают пример в бою, но этого мало. За крепкую парторганизацию в бригаде боролся еще Богомаз. Перцов, как известно, комиссар у нас липовый. Как член партии…
– Мы дадим вам возможность высказаться, товарищ Самарин, – жестко сказал Самсонов. – Однако не забывайте, сейчас не мирное время, на войне мы не можем и не будем тратить попусту время на митинговщину. Зарубите у себя на носу, партийный устав у нас должен быть подчинен воинскому уставу. Внутрипартийная демократия в наших условиях – та же партизанщина. Вы – мое ядро. Первая задача коллектива – укрепление авторитета командира. Конечно, вы можете заниматься самокритикой, разбором операций, хвалить или ругать отдельных бойцов, вскрывайте недостатки. Но главная ваша задача как членов партии и комсомольцев – укрепление дисциплины, укрепление авторитета командира отряда, борьба за принцип единоначалия. Ясно, что борьба против дисциплины и единоначалия в наших условиях – измена родине. Вот Гаврюхин – настоящий солдат партии, он это понимает… Кстати, только Гаврюхин из всех присутствующих сохранил партбилет. Некоторые сдали его в Москве, вылетая в тыл врага, другие потеряли в окружении и плену!..
Тягостное молчание. Самарин сел, вобрал голову в грузные плечи, побагровел, задышал часто. Широкая, жилистая рука его сильно сжала шейку приклада автомата. Так сильно, что побелели костяшки пальцев. Словно сжимал он не шейку приклада, а шею Самсонова.
Снова заговорил Гаврюхин, с укоризной косясь на Самарина. Гаврюхин, видимо, убежден, что стрелка барометра страстей на партийном собрании всегда должна показывать «великую сушь».
– Итак, голосуем. Кто за повестку дня?
– Вот что! – закричал Щелкунов, вскакивая на ноги. – Мне тоже повестка не нравится. Знаем мы эти разговоры о дисциплине и укреплении авторитета. Как начнут зудить и нудить!.. И самокритику вашу знаем. О мелочах, об ерунде всякой – критикуй на всю катушку, а о главных недостатках – ни гугу! К черту формальности! Раз уж собрание вместо задания, то надо дело говорить, а не болтологией заниматься, не языком трепать, когда руки чешутся…
– Щелкунов! – оборвал его командир. – Вам никто слова не давал.
– Собрание! А на кой хрен нам сдалось такое собрание? – закусил удила Щелкунов. – Хотите, чтобы мы руки, как на физзарядке, поднимали, все утверждали да принимали? Если для того только, чтобы в Москву радиограмму послать, похвалиться…
– Щелкунов! – с угрозой крикнул Самсонов.
– Щелкунов! – слабо, как эхо, тявкнул Перцов.
– Дай сказать! И руку убери – на собраниях не парабеллумом разговаривают!.. – Щелкунова нельзя было остановить. Глаза его горели, худое лицо потемнело, на тонкой, длинной шее вздулись жилы. – Мы тоже за этот… как его… принцип единоначалия, да надо честь знать. Чем крепче оно, это единоначалие, тем и глаз за ним острей должен быть. А говорить есть о чем! – Он содрал с головы кубанку, бросил ее с размаху под ноги. – Про командирские шахер-махеры говорить нужно. Разве это дисциплина? На душе накипело… Почему командиры у нас переженились? Почему штабные кухни устроили? На операцию когда вздумается едут… Почему всякая дрянь девчонка партизанами командует? Я ее в отряд брал, чтобы она воевала, а не воюет, так пусть белье хоть стирает! Вон у Полевого небось девчата в бой ходят. Почему на машине нашей Ольга в баню ездит, а мы пешком на задание топаем?
– Жарь, Длинный! Поддай пару!
– Товарищ Щелкунов! – слышался в общем шуме голос Гаврюхина. – Лишаю вас слова! Да ты что, белены объелся? К порядку! Шумишь что веник сухой!..
– Дай я скажу! Я им всыплю!.. – гаркнул пулеметчик Евсеенко.
– Партизанщина?! – выговорил зловеще Самсонов. – Анархия?!
Над лесом низко пророкотал «юнкерс». На него не обратили внимания. Не в меру горячие головы уже махали руками, петухами наскакивали друг на друга, грозя сорвать собрание.
– Почему начальство подстилок своих орденами награждает? – не унимался Щелкунов. – Колька Сазонов пять эшелонов спустил – ему хрен, а Ольгу за что представили?
– Крой, Володька! Сыпь!.. Драть их!.. – еще пуще заволновались кругом. Еще круче вскипала брань…
– А ты, Гаврюхин… смотреть на тебя стыдно! Старый член партии, хороший минер. Ты ж нас учил жить по правде, по справедливости. Где она, твоя правда? Во что тебя здесь превратить хотят? В пешку, как Перцова. Ослеп ты, отец. А еще старый партизан! Где твоя коммунистическая совесть?..
– К порядку, товарищ, к порядку! Яйца курицу не учат!.. – ошалело задребезжал Гаврюхин, но никто не слушал председателя.
Скорбно поджав губы, он трясущимися руками, узловатыми, черствыми, сложил листки заранее написанной резолюции.
– Срыв партийного собрания!.. Подрыв авторитета… – шептал он, потрясенный неслыханной, святотатственной дерзостью Щелкунова. Он хотел вскочить, но Самсонов остановил его. Он словно чего-то ждал.
– Боровика небось тоже не наградили, дуй вас горой! – проорал Баламут.
Кто-то озорно свистнул, кто-то загоготал, заулюлюкал.
– Тише, товарищи! – вскочил Самарин. – Пусть Щелкунов говорит!
Я сидел словно на раскаленных углях. «Надо выступить! Надо выступить и все сказать!..» Я видел, что Самарин, Борисов, Боков, Евсеенко, Баламут – все они пробираются ближе к середине поломавшегося круга, поднимают руки. Распаленные лица, злой блеск глаз. Я тоже вскакиваю. Кто-то тянет меня вниз…
– Дай слово, Гаврюхин!
– Почему десантников и коммунистов без суда расстреливают? – резал Щелкунов. – Почему Ольга до сих пор жрет сахар из груза, а раненые без сахара остались? О ней, что ли, Большая земля заботится?
– Верно! Приживалок развели, иждивенцев!
Щелкунов рубил воздух жилистым кулаком. Волосы его растрепались. Он не сводил глаз с побледневшего лица Самсонова и все исступленнее выкрикивал:
– Кто рацию прострелил? Кто предатель? Куда чемодан с конфискованными деньгами пропал? Я сам сдал больше полсотни тысяч. Всего в штабе накопилось полмиллиона. Я сдал Самсонову двадцать пять золотых царских червонцев, а он их под нарами держит, на разведку ни гроша не дает. Обещали деньги на Большую землю, на танковую колонну, отправить, а где они? Вот о чем говорить до зарезу надо! Я Ванюшку-радиста спрашивал – он говорит, не было от нас радиограммы в Москву, что мы миллион на танковую колонну собрали! А между тем Иванов постоянно дает связным деньги, чтобы те ему с риском для жизни, для дела в Могилеве шнапс, сигареты, камешки для зажигалок покупали!
– Клевета! – заорал Иванов.
– А ты, Гаврюхин, о какой дисциплине говорить здесь хочешь? Отчего, хочешь знать, я вместо двадцати фашистов только девятнадцать убил, на тот свет отправил? И насчет бдительности: почему Ефимов, бывший офицер германской армии, у нас в командирах ходит? И вот еще – почему меня чуть не расстреляли за дела каких-то бандитов? Почему доверия нет? А Надю Колесникову…
– Молчать! – властно, яростно крикнул Самсонов, но на него не обратили внимания.
Щелкунов продолжал кричать, голос его тонул в одобрительном реве, казалось, никакая сила не сможет обуздать партизан.
Бешено работая локтями, Самсонов выбрался из толпы и, встав на широкий пень, неистово прогремел:
– Немцы!!
К нему повернулись все разом. Голоса смолкли. Слышно было только шумное, возбужденное дыхание да клацанье затворов. Колкие, застывшие в узких щелях глаза Самсонова видели каждого из нас, не останавливаясь ни на ком в отдельности. Он стоял с повелительно поднятой, окаменевшей рукой и молчал, внешне холодный, прямой, туго взвинченный. Легкая усмешка застыла на неподвижных, побелевших, туго сжатых губах.
– Да! Немцы! – сказал Самсонов. – Немцы могут напасть на нас в любую секунду. Мы окружены. Только все вместе, с монолитной сплоченностью, сможем мы от них отбиться. Но нас прихлопнут как мух, если мы позволим горлопанам разбить единство отряда, вбить клин между командованием и рядовым составом!
Кто-то откашлялся, кто-то хихикнул – идиотски, кто-то смущенно заулыбался. Щелкунов нагнулся и неуклюже поднял с земли кубанку, провел поистертым мехом по взмокшему лбу, по взъерошенным волосам.
Самсонов заговорил добродушно, насмешливо:
– Концерт художественной самодеятельности окончен. Почему, да отчего, да по какому случаю… Капустник в исполнении Владимира Щелкунова. Аккомпанировали товарищи, забывшие о дисциплине. Пошутили, и хватит! – В его голосе зазвучала уверенная в себе сила. В голосе – не бархат, а наждак. Он чеканил слова: – Кончай базар! Я привык задавать вопросы, а не отвечать на них. Я считал необходимым поговорить о дисциплине. Факт срыва закрытого партийно-комсомольского собрания налицо. Безобразная, некомсомольская, несоветская выходка Щелкунова служит новым доказательством актуальности этого вопроса. Сначала мне показалось, что Щелкунов по недомыслию пытается свести большой разговор о дисциплине и бдительности к раздутым мелочам неустройства нашего лесного быта. Я самокритичен, признаюсь – ошибся. Вольно или невольно Щелкунов пошел на идеологическую диверсию. Щелкунов клеветал здесь на славных наших партизан, на весь наш боевой коллектив, глумился над памятью павших, над честью и достоинством наших замечательных людей…
– Правильно! – осторожно, заискивающе поддакнул Перцов.
– К чему в своей запальчивости звал нас Щелкунов? Бороться не против немцев, а против своих, против командования отряда?! Это провокация!.. Совместимо ли это, товарищи, со званием комсомольца? Щелкунов задался целью расколоть единство наших рядов!
На многих лицах – растерянность, замешательство. Кое-кто уже бросает на Щелкунова возмущенные, враждебные взгляды. Самарин побледнел, даже похудел как-то. Борисов кусает губы. Боков сидит красный, как бурак. Виноградов пристыженно глядит на Самсонова…
– Щелкунов, – звенит голос Самсонова, – облил грязью наших партизан, изобразил их чуть ли не бандитами. Да разве могли бы мы изо дня в день бить врага, если бы все у нас было так плохо?! Да неужели ж наши люди до того бесхребетны, беззубы, беспринципны, что они допустили бы такое в отряде?.. Кто этому поверит? Никто! Это поклеп. Люди наши – идейно закаленные, бдительные, чудесные люди!..
– Правильно! – послышался уже целый хор голосов.
На секунду стало тихо. Тихо. В плохо гнущихся пальцах Гаврюхина хрустят странички.
– Здесь, – продолжал Самсонов, – посмели попытаться обсуждать действия и поступки командира. Коллектив – то же тело, у него есть голова, руки, ноги. Руки и ноги не могут судить голову. Безопасность отряда, всего тела от головы до ног – высший закон. Этот закон не подлежит партийному контролю. Я буду сурово карать любые посягательства на принцип единоначалия. Я не допущу партизанщины! Критика командира – преступление, предательство. Я являюсь здесь полпредом партии и советской власти! За свои действия я отвечаю. За ваши действия отвечаю тоже я. Анархию, митинговщину, вредную демагогию я не намерен терпеть. Не скрою, есть у нас отдельные недостатки – я сам займусь их искоренением… Щелкунову – три наряда вне очереди, строгий выговор с предупреждением. Запишите, Гаврюхин… Чем вызвана эта вредная, антисоветская по сути дела выходка Щелкунова?
Щелкунов хватал воздух побелевшими губами, с изумлением и страхом глядя на Самсонова. А тот говорил все тише, спокойнее, убийственнее:
– Все ясно: Щелкунов защищает корыстные интересы жалкой горстки узкой группки желторотых десантников. Эти фракционеры, раскольники недовольны, видите ли, тем, что я назначаю вас, друзья мои, бывшие военнопленные и окруженцы, тех, кто прошел огонь, воду и медные трубы, на командные должности. Вот Токарев… он помнит, как нападал Щелкунов на «лаптежников» и «дезертиров», как поддакивал он Бокову, когда тот не хотел вас, дорогие товарищи, брать в отряд!.. Но я не допущу групповщины! Наша сила в единстве!..
– Правильно!
– Мы еще разберемся, что кроется за дикой выходкой Щелкунова – глупость, корысть или что похуже… Остальным – ставлю на вид. А теперь, товарищи, перейдем к нашей первоначальной повестке… Впрочем, нет… – Самсонов замолчал на секунду, окинул насмешливым, торжествующим взглядом притихших людей. – С Щелкуновым я согласен только в одном – сейчас действительно не время для всяких съездов и собраний. Вот видите, Самарин, видите, Борисов, к чему привела ваша затея? Демократию надумали тут разводить, свобода критики понадобилась! К чертовой матери плебисциты и референдумы! Довольно болтовни! Приказываю разойтись, подготовиться к операциям!
– Ну, как собрание? – спросил я Щелкунова, когда мы гурьбой возвращались в лагерь.
– Погорячился малость, – безрадостно усмехнулся, дыша как после драки, Щелкунов. – Еще в школе за это попадало. А все-таки я правду говорил! И душу отвел. А бороться за правду здесь дисциплина не позволяет. Самсонов ее, эту дисциплину, сделал кляпом во рту. Тупик! Толкнул речь – и заработал три наряда. А какую дымовую завесу он пустил, а? Антисоветскую мартышку из меня сделал? Я прямо врагом народа себя почувствовал… Полный нокаут!.. Ты-то чего ухмыляешься?
– Нет, Володька! Это не нокаут, это только нокдаун!
Я смотрел на друга с восхищением. Здорово все-таки он выступил. А я? Молчал как рыба… А все потому, что я напрасно, с перепугу разуверился в товарищах, в их силе. Я чуть было не поверил в наше бессилие, в непреодолимость Самсонова. Пусть нокдаун, но ведь Самсонов был бронированным кулаком, вернее, кастетом. Собрание показало: не устоять ему перед нами, если мы встанем и всем миром отнимем у него этот кастет!
Такого собрания еще не было в моей жизни. На пути многих из нас станет оно до конца жизни заметной вехой.
– Так я и стану отрабатывать эти наряды, – говорил Щелкунов. – Сбегу на операцию с вами! Тс-с-с! Самсонов!.. Ауфвидерзейн!..
Он махнул рукой и побежал в лагерь.
– Кто у вас там, Гаврюхин, в списке приема в партию? – спросил, обгоняя меня, Самсонов.
– Ефимов, Козлов, Баженов, Щелкунов… – прочитал по бумажке Гаврюхин.
– Выкинь Щелкунова, – перебил его Самсонов.
– Однако его рекомендуют Самарин, Полевой… – возразил Гаврюхин. – Он, конечно, на сегодняшний день погорячился…
– Нашли кандидата! Вычеркните немедленно этого анархиста! – отрезал командир. – Эх, не хватает в тебе, Гаврюхин, политической остроты! Да ведь этот бузотер сорвал партийное собрание!.. И к ордену, чувствую, я его зря представил… Не горюй, Гаврюхин, парторганизацию мы обязательно создадим – не говорильню, а здоровую парторганизацию… И поменьше внутренней политики – есть, слава богу, политика внешняя!..
– Вычеркните, к черту, Щелкунова, Гаврюхин! – строго сказал комиссар Перцов, спотыкаясь сзади. – Вы что, оглохли? Этого Щелкунова из комсомола надо гнать!..
– Понимаю, понимаю! Так ведь один из лучших разведчиков, в хвост ему шило… – Гаврюхин тут же выхватил карандаш и, наморщив лоб, положил листок на полевую сумку, сумку на колено…
Зачеркнув фамилию Щелкунова, Гаврюхин мелкой рысцой бросился догонять командира. Я свернул с тропинки – мне не хотелось идти за Самсоновым, за Перцовым, за Гаврюхиным.
Эх, Гаврюхин, в хвост ему шило!.. Все мы считали его честным, добрым, неробким и неглупым человеком, даже умным узкожитейским умом. Таким он, впрочем, и остался – щепетильно честный, христиански добрый, храбрый в бою человек. «Всем взял у нас Гаврюхин, – сказал однажды о нем Серафим Жариков, – сердцем чист, духом тверд, только умом недалек. Большевику надобен особый ум, и зря его ни в анкете, ни при приеме в партию не спрашивают. Что ржете? Я лично потому и не подавал в партию, что нет у меня семи пядей во лбу».
И теперь мы увидели нового Гаврюхина. «Соскучился по партийной работе», – сказал о нем Щелкунов, жалуясь на стремление Гаврюхина каждую мелочь согласовывать с командиром. Нет, не по самой работе соскучился он, а лишь по обрядовой ее стороне, по ритуалу. Видно, Гаврюхин, при всей его честности и преданности, никогда не был настоящим, мыслящим коммунистом – он просто не дорос до этого звания. Сейчас он сел в чужие сани и слепо помогает Самсонову выхолостить из партийной работы всю ее партийную суть. Если у него и появятся кое-какие сомнения на этот счет, этот «солдат партии», как назвал его Самсонов, скоро успокоит себя: «Начальству видней». А партии нужны солдаты, а не солдатики с оловянными головами…
С помощью Гаврюхина Самсонов рассчитывает создать «здоровую», то есть покорную ему, выхолощенную эрзац-парторганизацию, будет, точно шаман, исправно соблюдать обряды и таинства, глушить всякий разговор о внутреннем состоянии отряда общими словами, и нам будет во сто раз трудней бороться с ним. Ведь для полной власти только одного не хватало Самсонову – партийной поддержки. А Гаврюхин – этот благонамеренный, слепой и околдованный добряк, который сам и мухи не обидит, даст ему видимость поддержки партии и будет бездумно шлепать уворованную у партии печать на самые кровавые решения Самсонова. Такая поддержка – и Самсонов это понял наконец – посильнее, понадежнее поддержки «ядра» строптивых комсомольцев-десантников…