1
Ночью нас разбудила длинная автоматная очередь. Богданов, спавший рядом со мной в шалаше, заворочался. В темноте зашевелились партизаны нашей группы.
– Какой там… палит в лагере? – пробормотал Богданов, выбираясь из шалаша. – Ну, я его… – Минуты через две он вернулся и сообщил: – Начальство куражится. Капитан, Ефимов и Суворов из Александрова на машине приехали. Часовой, раззява, дрыхал на посту. Местный, из Смолицы, кажись. Порядки наши плохо знает, да и не спал прошлую ночь. Они его пристрелили по пьяной лавочке. Не проснулся даже…
Никто не сказал ни слова.
Богданов улегся, шепнув мне на ухо:
– От капитана самогоном попахивает. В первый раз это он. После баньки, правда. Дело, конечно, законное. Парня жаль. Да-а-а, видать, далеко пойдет Самсоныч наш! Как танк «КВ» прет. – Богданов вздохнул покорно, беззлобно. – А нашим братом он дорожку себе гатит…
Скрипнув зубами, я стал выбираться из шалаша.
– Ты куда? – спросил Богданов.
Я не ответил. У штабного шалаша – громкий говор. Я подошел ближе, стиснул кулаки, сцепил зубы…
– Я еще раз заявляю, никуда ты не уйдешь! – услышал я голос Самсонова.
– Сделаешь командиром шестого отряда – не уйду, – торговался Иванов. – Не сделаешь – уйду. Самогонкой меня не купишь. Моя рация…
– А в самом деле, Жора, рация-то его, – с подначкой сказал Ефимов.
– И я такое про тебя, Георгий, могу в Москву передать!..
– Молчи! Плевать мне на тебя… У меня бригада, люди, большое дело, а у тебя, Иванов?.. Не хочешь по-хорошему…
Ефимов осветил меня фонарем.
– Ты что здесь шатаешься? – строго и трезво спросил меня Самсонов.
– Не я шатаюсь… Вы убили… Я слышал очередь…
– Да, я убил подлеца, заснувшего на посту! – преспокойно заявил Самсонов. – Другим наука.
Убил… И закон на его стороне. Какой закон? Куча параграфов. Они делают неподсудным преступление Самсонова. Военный трибунал, возможно, оправдает, даже похвалит его: «Заснуть на посту! Да еще в тылу врага! Рисковать жизнью бойцов, судьбой отряда!» Но если разобраться по-человечески? Беднягу нельзя было ставить на пост – он не спал прошлую ночь, не знал армейской дисциплины, плохо знал партизанские порядки. Формально он человек гражданский… Кроме того, никакой серьезной опасности не было – ни немцы, ни полицаи, если не считать неудачной карательной экспедиции, вот уже почти два месяца как не появлялись близ леса. Самсонову это хорошо известно – ездит же он ночью без особой охраны из Александрова в лагерь!
– И правильно сделали, Георгий Иванович! – поддакнул Ефимов. По этому тоже не видно было, чтобы он много выпил.
– Жестоко, бесчеловечно! – выпалил я.
– Жестоко? Ты опять?.. – холодно переспросил Самсонов. – Если бы ты не был таким нежным отроком, я назначил бы тебя своим комиссаром, – с издевкой сказал Самсонов. – Да вот только ты устав плохо знаешь, лезешь ко мне с критикой.
– Его кровь пугает, – вставил Иванов – Суворов, громко, судорожно икнув.
Самсонов тихо рассмеялся вдруг, не раскрывая рта. Он подошел, хромая, ко мне:
– Послушай-ка, чистюля! Я люблю парней за то, что они не девки. А девок, – он усмехнулся, – за то, что они не парни. А ты? Не парень, не девка. Помнишь, обещал я помочь твоему воспитанию, научить тебя дисциплине, сделать из тебя мужчину. Так вот, я установил, что в Рябиновке живет одна шпионка. Она выдала гестапо семью партизана, и немцы всю семью вырезали. Она выдала гестапо нашего связного. Ее необходимо убрать. Ее и дочку ее, соучастницу, девчонку лет пятнадцати. Тебе их укажет Богданов, Так вот! Сделать это я поручаю тебе. Жестоко, но справедливо. Война все спишет. Старуху эту и девчонку… и еще там у ней, кажется, сестренка есть…
– Ну зачем? Месяцев десять ей! – возроптал трезвым голосом Ефимов.
– Убрать! Всех убрать! Когда командир приказывает расстрелять предателя, солдат не спрашивает «за что?», а говорит «так точно». И помни, если на этот раз повторится известная тебе история, расстреляю. Уничтожь всю семью. Дом сожги дотла. Так я решил. Кровь за кровь, семью полицейского за семью партизана! Зуб за зуб. Не поможет – челюсть за зуб вырву! Об исполнении доложишь. Иди!
В темноте неожиданно послышался раздраженный голос Ольги:
– Жора? Это ты? Где это ты шляешься? Обещался к ужину быть!
– Но, но! – крикнул не очень храбро в темноту Самсонов. – Не подрывай авторитет, не то я не погляжу…
– Ишь развоевался…
2
Утром, проведя бессонную, мучительную ночь, я отправился с Богдановым в Рябиновку. Богданов подтвердил слова Самсонова.
– Я эту гадюку хорошо знаю! – говорил он мне, мрачнея. – И Гущин с ней знаком. И Гришка, агент наш. Это она его выдала немцам. Мы у ней втроем батраками работали зимой, семь шкур с нас спустила – грозилась, что выдаст нас немцам, как окруженцев, ежели прохлаждаться будем. Вот и Блатов тебе это подтвердит – он же из Рябиновки. На деревне ее все лиходейкой зовут. Муженек ее уже тогда сволочью был – первым по своей охоте в полицию подался. А девчонка ее сведения отцу в Пропойск в гестапо носила. Девчонка еще молоденькая, несмышленая, а мать заставляла ее бегать в лес, снимать одежду с наших убитых красноармейцев…
– И это все, что ты знаешь?
– Мало тебе?
– Сколько лет девчонке?
– Девка на возрасте – шестнадцатый пошел.
– Пятнадцать… Ах, черт побери!
– А тебе-то сколько?
– Мне? Восемнадцать! Сравнил тоже!
– Ну, так Боровику было всего четырнадцать!
– А старухе сколько?
– Какая там старуха! Лет сорок с хвостиком этой ведьме… Да брось ты, Витька, рассусоливать, метриками интересоваться! – разозлился вдруг Богданов. – Пусть у начальства об этом голова болит, наше дело телячье, сказано – сделано! Не нам отвечать.
Богданову, я видел, все ясно. Он готов в любую минуту выполнить приказ Самсонова. Тот же Богданов, что не помешал Самсонову добить Богомаза… Выполнить любой приказ для него легко и просто. Не выполнит он приказа – его накажут, а если выполнит ошибочный или преступный приказ – накажут командира.
Эх, нет больше с нами Богомаза, нет человека, который мог бы подсказать мне, посоветовать. Как возмущался он тогда намерением Самсонова расстреливать семьи полицейских! Но ведь и Богомаз говорил, что мы должны беспощадно карать прямых и деятельных пособников врага.
Утром, уже не в первый раз, я высчитал приблизительно по карте, что до линии фронта было около трехсот километров. «От Казани до Москвы около семисот километров! – уговаривал я себя. – Ты ведь и тогда не рассчитывал на мягкий вагон. На своих двоих дойдешь. И почему тебе кажется этот план фантастическим? Надо, надо знать Большой земле о Самсонове». И тут же отвечал себе: «Убежишь, перейдешь через фронт – Самсонов радирует туда, и там тебя встретят как дезертира, как изменника!»
Я уговорил Богданова отложить расстрел до вечера. Он охотно согласился – зачем шумиху поднимать в селе? Мы остановим группу на опушке леса близ Рябиновки. Вспомнив, что в Рябиновке живет жена нашего Блатова, я, оставив товарищей в лесу, незаметно пробрался к ее хатенке. Блатова подтвердила каждое слово Богданова: «Давно эту гадину порешить нужно!» А в лесу меня ждал сюрприз: Блатов и Богданов задержали на пропойской дороге молоденькую миловидную девушку с ивовым лукошком.
– Вот! – сказал Богданов, завидев меня. – Она самая! Дочь гестаповки. И вот! – Он торжествующе помахал бумажкой. – В лукошке нашел – на дне, под яйцами, под лопухом. Читай!
Я вышел на дорогу, где было светлей. Строки, старательно выведенные почерком малограмотного человека… Число, месяц… Восемь бандитов, один велосипед, два «кулямета»… Несли раненого. Пришли от Васьковичей… Ушли в лес… Опять заходили к Благовой. У нее муж в партизанах. Разговаривали с… Подписи не было.
– Кто писал?
– Мамуля. Дяденька, я ничего не ведаю…
Я вздохнул свободно, полной грудью. На этот раз приказ Самсонова совпал с приговором совести. Эта девчонка и мать ее – жертвы немцев, растливших их души, сделавших их предателями своего народа. На головы гитлеровцев падает вина за их смерть. «Моя честь – моя преданность». Таков девиз эсэсовцев. Нет, я подчиняюсь – не слепо, а с широко открытыми глазами – самому могучему закону на советской земле, занятой сейчас врагом: совести патриота. Моя честь – моя совесть…
3
Еще в хате едко пахло порохом после расстрела агентки гестапо, когда над ребенком склонился, приподняв одеяло, сшитое из разноцветных ситцевых лоскутков, Трофимов, неприметный, пожилой боец.
Задрав кверху пухлые кривые ножки, ребенок тянул их в рот, ни о чем не догадываясь. Маленькое тельце, большая в красной сыпи голова с бездумными, глупыми глазами и сопливым носом… По спине моей пробежал озноб.
– Пошли, Трофимов, – позвал я его, застегивая кобуру. – Забирай ребенка.
– Жалеешь, никак? – спросил земляка очутившийся тут же юркий Блатов.
Трофимов шмыгнул виновато угреватым носом:
– Месяцев десять человеку. Ишь, улыбается, шельма! – В сенях он тем же тоном проговорил: – Столечко и моему было, когда я в ополчение уходил. Эх, война, дери ее мать!
– Ишь, сердобольный какой выискался! – запальчиво сказал Блатов. – Сказано – значит, сполняй без сумленья. Коли кровью в отца, так и бровью. Кр-р-рапивиое семя!
– А ты что привязался? – огрызнулся на дружка Трофимов. – Это им, командиру, не понять отцовского чувства, потому как они еще молоды, а у тебя своих сколько! Как сердцем не болеть!
– Жалеешь, значит? – спросил я его.
– Знамо дело, жаль сироту горькую. – Трофимов шумно, со злобой высморкался. – Не ответчики они за отца, мать. Без вины виноватые… Время, известно, военное, сердитое время, только на человеках таких отыгрываться – не дело это, не по-нашему…
Блатов громко выругался и, встав на пути Трофимова, зашипел:
– Много ты понимаешь! Думаешь, хлопчику слаще было б с такими родителями? Да из него самого поганец непременно бы получился!
Трофимов вдруг заволновался и, глядя то на меня, то на Богданова, заговорил быстро с робкой надеждой:
– А что, если?.. Давайте отдадим дите верным людям на воспитание. Кому-нибудь подальше отсюда, чтобы они не знали и дите не знало… Связным нашим дать – со строгим наказом, чтобы человека вырастили. Как, товарищи командиры?
– Вот это дело! – неожиданно поддержал его Блатов. – Котелок у тебя варит! Война кончится – в детдом как военную сироту определят. Жив бы только был.
Выход найден, но… «Помни, если на этот раз повторится известная тебе история, расстреляю». Нет, не стану я им напоминать о приказе Самсонова.
– Давай, Степан, – говорю я Богданову, – так и сделаем.
Богданов долго молчит, Трофимов, Блатов с нетерпением ждут его ответа – они боятся за одну жизнь. Я боюсь за две, и одна из них – моя собственная.
– Гляди сам, – отвечает Богданов, – дело тебе поручено.
Я знаю – с этим старшиной-сверхсрочником бесполезно говорить, он выполняет приказ. И Самсонов, конечно, расспросит его обо всем. Ну и пусть!
Но даже в Богданове, в этом, казалось бы, безжалостном, бездушном автомате, живы еще человеческие чувства. Дочь гестаповки охранял Трофимов. Когда мы вышли на залитую луной улицу, я увидел, что Трофимов стоит один.
– А где девчонка? – спросил я.
Трофимова обступили остальные бойцы отделения. Он посмотрел вдоль улицы, виновато повесив голову:
– Удрала пацанка!
– Вон она, шпионкина дочь! Вон у забора! – крикнул Богданов и вскинул автомат, повел дулом, прицелился.
– Схватила плюшевого медвежонка и удрала! – сказал Трофимов.
– Степан! – тихо окликнул я его, рукой пригибая книзу дуло автомата.
– Как увидел я того медвежонка, – говорил Трофимов, – так и руки у меня опустились.
Степан обернулся ко мне, скользнул взглядом по нашим лицам и медленно повесил на плечо автомат.
– Темно-то как! – пробормотал он сердито. – Хоть глаз выколи. Ни хрена не вижу.
Ребенок был отвезен за много верст и отдан в верные руки, в дом одной из наших связных.
4
Всю ночь, возвратясь из Рябиновки, я не мог уснуть, не мог унять душевную дрожь. Когда я решил стать диверсантом, я не спрашивал себя: правое ли наше советское дело? Это убеждение составляло неотъемлемую часть моего сознания. Но в эту ночь, когда я поднял оружие на женщину, я в первый раз задал себе этот вопрос. Задал и ответил уверенно – да, правое! Только это – не приказ Самсонова, а приказ совести – и позволило мне нажать на спусковой крючок. И я понял тогда важную истину: настоящему человеку легче отдать свою собственную жизнь за дело, в которое ты веришь, чем во имя этого дела отнять жизнь у другого человека. Только тот истинный и честный патриот, кто не ставит собственную жизнь выше дела, только он имеет моральное право на суд и казнь. И обыкновенным преступником, убийцей становится человек, который, отняв чужую жизнь во имя долга, в минуту смертельной опасности сам изменяет долгу. Подумал я и о наших врагах, ведь есть же и среди них идейные, убежденные в правоте своего гибельного дела люди. Горько сознавать, что люди так же храбро умирают за ложную веру, как и за правую, если ложная им кажется правой. Но историческая неправота их дела клеймит убийцами и преступниками и тех из них, кто, убивая защитников правого дела, был готов к самопожертвованию…
И теперь я понял до конца, почему был так трагично нелеп подвиг самоотвержения Саши Покатило. На войне родина требует от нас самоотвержения во всем – отказа от многих радостей жизни, от свободы воли, даже высшего самоотвержения – самопожертвования, отказа от жизни. Но наша родина никогда не захочет отнять у нас нашу честь, нашу совесть. А те командиры, те «полпреды», что захотят этого, – враги родины, истинные враги народа, потому что они отнимают честь и совесть у народа.
…Самсонов страшно спешил, когда Богданов докладывал ему о выполнении этой операции. Он сидел в кабинке зашарпанной «гробницы». Мотор приглушенно хрипел, пыхал нагретым воздухом, нетерпеливо вибрировал весь наш старый боевой конь. Кухарченко барабанил пальцами по баранке: он хотел успеть объехать до вечера все отряды.
– Всех? – спросил Самсонов, переводя взгляд с Богданова на меня.
– До единого! – лихо соврал Богданов, разрубая воздух ребром ладони. Богданов, к счастью, принадлежит к тем парням, которые за высшую доблесть почитают обман начальства во имя товарищества. – Дом, правда, не спалили – ветер был, пожар мог перекинуться на соседей.
– Чудесненько! – протянул Самсонов, улыбчиво оглядывая меня с головы до ног. – Ну вот! Вылупился. Стал настоящим мужчиной. Мы растем, мужаем, становимся настоящими мстителями. Со слюнтяйством кончено, а?
В голосе его слышалось не только торжество, но и насмешка. Сам Самсонов, видно, хотел сломать меня, сделать своим сообщником, и теперь он считал, что добился своего. А к сообщникам своим, к людям покорным ему, он относился с брезгливым презрением.
– Поехали, лейтенант! Только, уж пожалуйста, без лихачества! – сказал, взглянув на часы, Кухарченко, как видно уже забыв обо мне: его ждали неотложные и куда более важные дела.
Последнее время он редко навещает другие отряды – экономит, видать, эффект, хочет, чтобы каждое его «явление народу» было событием. Когда «гробница» умчалась, я с чувством шлепнул Богданова по плечу и зашагал в шалаш, на ходу снимая тяжелый ремень с подсумками.
«А может быть, надо все-таки идти через линию фронта? – закопошилось в голове сомнение. – Вряд ли мне это удастся. Это фантастическое предприятие – идти одному незнакомым, занятым врагом краем. Сколько всяких несбыточных планов днем и ночью в голову лезет! Но надо как-то действовать…»
Я увидел темно-зеленую палатку радиста, и сразу же новый план забродил в голове. Долго-долго стоял я перед палаткой…
5
Иван Студеникин, лежа на животе, шифровал радиограмму. Увидев меня, он бросил карандаш и поспешно прикрыл наушниками секретные шифровальные рулоны и столбики загадочных цифр.
– Как дела, Дятел? – спросил я, протягивая ему пачку берлинских сигарет «Бергманн приват». – Стучишь?
– Как сажа бела. Отступаем. Сводку слыхал? Немцы Майкоп, Пятигорск взяли, до курортов, гады, добрались.
– Сам-то как живешь на хачинском курорте?
– Помаленьку. Иванов, понимаешь, воду мутит. Выпендривается, к Самсонову пристает, желает, видишь ты, сам командовать теперь отдельным отрядом. Козлов ему правильно говорит – не кобенься, как бы тебе не очутиться у разбитого корыта.
– А почему тебе, Дятел, Москве обо всем не стукнуть? Обо всем, Ваня. Понимаешь? По-моему, это даже долг твой. Пришлют кого-нибудь потолковей вместо Иванова. А Козлов – сумасшедший. Сегодня ему психдиспансер нужен, а завтра, как знать, может, ему в тюрьме придется нервы лечить. Слыхал про его дела? Он вчера расстрелял полицая в Смолице, хотя этот полицай был связным Аксеныча, и Козлов знал это. «Не нужны нам, – говорит, – такие связные!»
– Что я, ненормальный?! – ответил радист с наигранным возмущением. – Я с ним, с Козловым, с марта месяца. Что только не пережили вместе! И не только его жалко – жалко работу нашу. Да что я? Сам на себя обиделся, что ли? На Большой земле работой нашей вот так довольны – благодарность за благодарностью. Зачем нам на самих себя капать из-за какого-то паршивца полицая? А ведь за фронтом Иванов и Козлов на хорошем счету были. Это все в отряде этом… Вот что беззаконие с людьми делает! Впрочем, мое дело маленькое. Мое дело – с атмосферными помехами воевать. Я не фискал… Хорошая, плохая ли, но ведь это моя группа, это наш отряд!.. Не время личные счеты сводить, когда враг вот-вот за горло возьмет…
– Нельзя так, Иван. Нельзя в таких делах близоруким быть. Какие там личные счеты!.. Не Иванов, или Суворов, черт его разберет, сейчас важен. Рыба гниет с головы.
– Ты про кого это? – насторожился Студеникин, бросив опасливый взгляд через плечо.
– Ты у нас, Дятел, как член парламента, правом личной неприкосновенности пользуешься. Шифр ведь никто, кроме тебя, не знает. Живешь рядом со штабом, глаза имеешь. Надю почему расстреляли? Кузенкова, который тебе и Иванову жизнь спас, который всю вашу группу прятал у себя в пуне, зачем в расход пустили?
– Тише ты, горлодер! Насчет Кузенкова, может, оно и верно. Прибежал он тогда в лагерь сам не свой, весь в мыле – хотел мне и Иванову что-то про Богомаза, про его гибель, рассказать, просил радиограмму какую-то срочную в Москву передать. А Иванов отослал меня – он ведь обожает секретность, сам Кузенкова выслушал и тут же к Самсонову дунул. А тот тихо-тихо вызвал Щелкунова, шепнул ему, что Кузенков – предатель… Только молчок! Только тебе да Самарину я и рассказал об этом. Ох и переживал же Самарин, ведь он знал Кузенкова, когда еще и вас тут не было, уважал его как!.. Единственные они коммунисты в нашей группе были. Самарин тоже меня все подбивает – стукни да стукни в Москву про Кузенкова… Но я не такой дурак…
Так вот, оказывается, как погиб Кузенков! Узнав от кого-то – скорее всего, от Покатило – о том, кто на самом деле убил Богомаза, он отправился в Могилев, чтобы рассказать партийному подполью в городе о страшном преступлении Самсонова, но по дороге вспомнил об Иванове и его радиостанции. Кузенков спас жизнь Иванову, прятал и кормил его – мог ли он предполагать, что Иванов, выслушав его просьбу, вместо того чтобы приказать Студеникину радировать в Москву, сообщить Москве о преступлении Самсонова, побежит к Самсонову и выдаст ему его, Кузенкова? Самсонов, конечно, и Иванова обманул, как Богданова, – заявил ему, что Богомаз – предатель. Я вспомнил ту пьяную ночную угрозу Иванова: «Я такое про тебя, Георгий, могу в Москву передать!» И вскоре Щелкунов по приказу Самсонова повел Кузенкова в «аллею смерти»…
– И тебе тоже, Витёк, – бубнил Студеникин, – лучше не встревать не в свое дело, не лезть на рожон. Не наша это печаль-забота, не нашего ума дело! Вот вернется Самсонов на Большую землю – там и без нас разберутся, виноват – накажут, а наше дело телячье. Будь нем, как могила!.. Тихо! Вот мой телохранитель идет – шпик самсоновский.
– Токарев?!
– Он самый. Самсонов его ко мне телохранителем и помощником приставил. Пока! Ты ничего не говорил – я ничего не слышал!
– Ты все-таки подумай, Ваня, крепко подумай о Кузенкове. Это твоя печаль-забота, твоего ума дело! Не забывай: с меня меньше спросят, у меня рации под рукой нет, а ты, Дятел, с Большой землей каждый день разговариваешь, с тебя вдвойне взыщется. И смелей, смелей! Ведь ты же родом с Кубани, казак!