— Защитники наши! Не покиньте без помощи!.. А боженька ты мой!..
В толпе партизан я вижу вдруг Алесю. Проталкиваюсь к ней. На рукаве у нее — кровь.
— Это не моя, — говорит она мне, запыхавшись. — Это там… — Она кивает в сторону Ухлясти.
— Назад, бабы! — кричит Самсонов, отталкивая горбатую старуху. — Не защитники мы вам теперь. Уходите куда-нибудь… Добра вам желаю. Щелкунов! Сейчас же опусти мальчишку с коня!..
Партизаны отворачиваются, стараясь не видеть этих лиц, этих глаз, этой смертной безысходности на лицах. Отряду жарко от стыда, щемящей жалости и бессильной злобы. Надрывает сердце плач ребенка.
— Жалко баб. Свои ведь…
— Пропадешь с этим табором.
— Смотри, Вань! Тетка с собой латаные валенки прихватила!
— Не скаль зубы, болван! Я мать здесь кидаю. Вон она, парализованная после удара, на подводе лежит.
— Опять своих бросать приходится. Как в сорок первом.
— Попомним это немцам.
Баламут прощается со светловолосой, чуть похожей на Минодору дивчиной, не может оторвать глаз от ее лица, не может разжать ее руку.
Щелкунов приподымается на стременах и кричит;
— Уходите скорей со шляха в лес! Ховайтесь!
На старой, полуразвалившейся телеге поверх крытого рогожей скарба лепятся пятеро малых детей. Что будет с ними? Многие из этих людей знакомы мне. Вот этот дедан однажды помог мне запрячь лошадь, он часто потом одаривал меня самосадом, который славился на весь отряд. Вот и знакомый старик из Радьково — сначала он обиделся, когда Токарев отнял у него генеральские часы, а потом сам отдал нам компас. Что он думает о нас? Опять драпает русское воинство… Этот пацан ходил со мной раз проводником на операцию. Вон та старушка — да, это она еще недавно угощала меня в Слободе сырыми яйцами. Многие знакомы — и все одинаково близки. Это они кормили нас все лето бульбой, взращенной в земле Смолицы и Дабужи, поили молоком, пахнувшим травами радьковских и трилесьинских лугов.
Беженцев спасли Самарин и Барашков, взорвав за ними мост. Но надолго ли? Не позже чем через десять минут эти люди увидят серо-голубые мундиры…
И вдруг — беженцы кидаются вслед за партизанами.
— Спасайтесь! — крикнули бабьи голоса. — Ратуйте, люди добрые!.. Смерть нам идет, погибель лютая!..
Свистнул мужицкий кнут, и вот рванулись вперед, загромождая шлях, подводы. Храп лошадей, задранные вверх оглобли, треск сломанного дышла, толкотня, крики, чей-то истерический плач, посеревшие лица, безумные от ужаса глаза под сбитыми бабьими платками. За пылью, деревьями, кустами не видно, что творится позади. Может, немцы перешли уже Ухлясть и врезались в тыл обоза беженцев? Мечется над толпой, рвется кверху сдавленный лесом гомон. Вот-вот слепящим смерчем налетит паника. И тогда перекинется шквал паники на партизанскую колонну, сомнет ее, рассеет. Уже побежали, свернули со шляха, скрываются в кустах, за деревьями партизаны хозроты… Но кто остановит обоз?..
— Стой! Стрелять буду! — с побелевшим лицом выскакивает вперед Аксеныч. Он крестом раскинул руки и точно врос в землю.
Все громче разрывы мин и снарядов, все ближе автоматная трескотня немцев, но вид партизанского вожака, отлично всем знакомого, своего, смолицкого, готового открыть огонь по своим же, ради их спасения, останавливает людей, глушит страх. Натягиваются вожжи, опускаются кнуты. И радьковский старик — откуда голос взялся — взобрался на телегу и грянул:
— Без паники, люди! — Повернулся к нам: — Дороги наши разные, ваше дело служивое! Храни вас бог, ребята!
— Надо прятать людей! — кричит Аксеныч. — Командиры, ко мне! Разбить местных на группы, развести по болотам! — Он бежит вдоль партизанской колонны, нагоняет Самсонова. — Капитан!
— А-а-а черт, ну что там еще?
— Я остаюсь, Самсонов! — говорит, задыхаясь Аксеныч. — Тут, в этом лесу. Не могу я вот этих, своих людей бросить…
— Это еще что!.. Не разговаривать! Вперед!
— Нет, я здесь останусь… — Командир отряда «Ястреб» с бычьим упорством мотает головой, глядит под ноги. — Смолицкие там. А я тоже смолицкий. Корнями тут держимся. Больше пользы принесем. Я останусь…
К командиру «Ястреба» подходит старший политрук Полевой. Голова в бинтах, на лбу проступает свежая кровь.
— Правильно, Аксеныч, — мягко говорит Полевой. — Мы не оставим этот район немцам. Мы останемся здесь, чтобы защитить наших людей, сманеврируем и будем драться дальше. — Полевой с гадливым презрением косится на Самсонова. — А с вами, — хмуро говорит он Самсонову, — нам в любом лесу тесно. Хотя надеюсь, еще встретимся. Мы еще дадим о себе знать. От нас вы никуда не уйдете. — Полевой смотрит на нас, десантников, — Прощайте, товарищи! На днях нам удалось наладить связь с могилевским подпольем. Теперь наши два отряда — Аксеныча и Мордашкина — будут действовать по указаниям партии!
К Полевому подходит с ручником на плече десантник Володька Терентьев.
— Разреши, комиссар, я задержу немцев на мосту!
— Действуй! — отвечает комиссар. — Только не один. Мы поможем задержать немцев. А то выгонят из лесу, как куропаток перестреляют.
Терентьев убегает к мосту, прежде чем Самсонов успевает слово молвить.
— И я с ним! — говорит Щелкунов, соскакивая с коня.
Я спрыгиваю с телеги, делаю шаг за другом, два шага… Нет, я не могу остаться здесь с Аксенычем, с Полевым, не могу уйти сейчас от Самсонова. Сначала надо обезвредить его…
— Щелкунов! — почти кричит Самсонов. — Поезжай в головной дозор.
И Щелкунов выполняет приказ.
Самсонов нетерпеливо топчется, теребит кобуру парабеллума, скашивает глаза в сторону моста. Там гремит не смолкая стрельба. Аксеныч решительно забрасывает автомат за плечо, поворачивается к Самсонову спиной.
— Ну, кто со мной? Смолицкие!
Самсонов, бормоча проклятия, бегом догоняет ушедших вперед за Самариным партизан. На шляхе остается человек сорок — пятьдесят — комиссар Полевой, земляки Аксеныча. Они долго глядят нам вслед, стоят перед обозом маленькой толпой на затянутом тенью шляхе. Их так мало… Но ведь комиссар Полевой сказал: ими будет руководить партия…
На восточной опушке леса, недалеко от Александрова, отряды «Сокол» и «Орел» заняли вместе с шестым отрядом круговую оборону. В середине ощетинившегося дулами винтовок и пулеметов круга — штабы, санчасти и хозчасти отрядов: телеги, лошади, раненые, санитарки, мешки с продовольствием, ведра, котелки, свиные и бараньи туши, две или три коровы, беспечно пощипывающие траву. Раскатами далекого грома доносятся взрывы пальбы то из одного, то из другого края леса. Карателей всюду встречают засады. Разведчики уверяют, что каратели еще не перешли мост. У моста тарахтит ручник Терентьева. Но где Дзюба, Мордашкин? Куда ушел Аксеныч? Улетела, наконец, «стрекоза». Сумерки приносят с собой чувство невыразимого облегчения. Но ненадолго. Всех снедает нетерпение, томит неизвестность, опять точит душу тревога.
Меня охватывает чувство бесповоротности, необратимости происходящего, сознание того, что нет возврата в лагерь, к Горбатому мосту, на изъезженный и истоптанный нами шлях.
Я сижу с Алесей. В сгущающихся сумерках на нас никто не обращает внимания, и мы то и дело переглядываемся.
В кругу командиров — Самарин. Оказывается, он с группой наших партизан, Полевым и Терентьевым, держал немцев за Ухлястью, обстреливая саперов, наводивших переправу.
— Надо усилить там заслон, — говорит он. — Немцы шли колоннами, их задержала Ухлясть, но если они вздумают просачиваться мелкими группами автоматчиков, мирным жителям, да и нам, несдобровать. Нам бы только дотемна продержаться.
Десять часов вечера… Приходит Терентьев с пустыми дисками. «Путь на восток свободен», — докладывает конный дозор во главе с Щелкуновым.
Блатов и его конюхи обвязывают соломой колеса подвод.
— Пора в путь! — говорит Самарин. — Надо вырваться из лесу. Завтра — тут капут.
— А ты тут что командуешь? — вдруг оживает Самсонов. — Без тебя знаю, что в путь пора. Как командовать — каждый лезет, а как радиста из лагеря под обстрелом выводить, так я должен?!
По давно не езженному полевому проселку отряды вытягиваются длинной колонной. Впереди маячит в темноте головной дозор с Щелкуновым и Козловым-Морозовым, за ними — боевая группа основного отряда. Ведет ее Кухарченко, упрямо толкающий вперед мотоцикл. Затем обоз: штабисты, хозяйственники, раненые, врачи и санитарки. Слева и справа боковые охранения, по десять — пятнадцать бойцов в каждом…
Хачинский лес остается позади. Быть может, навсегда.
Мутно чернеют скирды в поле.
— Александровны хлеб дожали, — говорят на подводе, — а убрать не успели. Все немец заберет!
Не все! Володька Длинный еще утром промчался тут везде на коне, предупредил всех, чтобы прятали урожай от немцев. В Александрово давно начали ямы тайные рыть.
Наверно, не один хачинский партизан тяжко и совестливо вздыхает — вчера еще, не чуя беды, смеялся хлопец над страхами своей дивчины, не думая о разлуке, а теперь по всему видать — никогда не вернемся мы в нашу партизанскую столицу. Подходим к Кулыпичам. «Путь свободен», — докладывает Козлов…
…Лунные партизанские ночи! Этот таинственный некогда мир, теперь изведанный лучше дневного. Пыль дороги уже не кажется шелком и лужи не кажутся серебром. И чувство одиночества давно перестало быть приятным. А лес за спиной, еще вчера бывший для тебя домом, полон опасностей, и тебя охватывает властное желание бежать, нестись сломя голову все дальше и дальше от него. Впереди — таинственная неизвестность, которая не манит, как прежде, а отпугивает. Грозным фейерверком рассыпаются в ночном небе белые, зеленые и красные ракеты карателей. Буйно полыхают еще вчера гостеприимно принимавшие тебя подлесные деревни. Ночь таит в себе тысячи неожиданностей, берет тебя на мушку миллионами глаз… Как не похожи эти сентябрьские ночи на ночи июньские!..
На санитарной подводе — Смирнов, Бурмистров, Сирота и я. Держу в одной руке вожжи. Бурмистров и Сирота беспокойно озираются. Смирнов, вцепившись в грядки телеги, поблескивая белками глаз, напряженно всматривается в пасмурную ночь. За обозом раненых — штабная повозка. На ней — Перцов и писарь Сахнов. Куда ни глянь, всюду ныряют, покачиваются головы идущих по обочине дороги партизан, смутно белеют лица. Впереди на белом коне — Щелкунов. Володька то мерно покачивается в седле, то привстает на отпущенных до отказа стременах. В толстом слое пыли и взрыхленной земли глохнет звук шагов, стук копыт. Только лошади фыркают да повозки глухо тарахтят на выбоинах. Далеко позади, над Хачинским лесом, тускло вспыхивают и дрожат, оплывая, осветительные ракеты, прошивают ночное поднебесье зеленые и голубые пулеметные трассы. Молчать трудно. Сирота наклонился к Бурмистрову и хрипло шепчет ему на ухо: «А может, зря удираем? Тут хоть местность знакомая. Куда идем? Не знает никто. Оплошали, брат, командиры. Неужто капут нам?»