Правда, пора подобных откровенных бесед, по-видимому, миновала. В Москве Самсонов был прост, покладист, чуть не запанибрата с рядовыми десантниками, много шутил и смеялся. Теперь он почти не заговаривает с нами, рядовыми десантниками, не впускает в штабной шалаш, обходится без нашей помощи. «Бросьте эти разговоры о комсомольской организации, — сказал он нам однажды. — Ваше дело — показывать пример в бою, образцово выполнять мои приказы, и только. Сейчас не до собраний. Каждому овощу свое время. Мы с новым комиссаром обойдемся и без советчиков».
Новым комиссаром Самсонов назначил на смех партизанам Хачинского леса, бывшего запевалу в полковом хоре и бывшего нашего отрядного писаря и поэта Борьку Перцова. Все повторяли слова Серафима Жарикова, отрядного балагура и остряка: «Капитан, видно, решил, что ума у него на двоих хватит — на себя и на комиссара!» Богомаз — это известно всем — считает удаление Полевого из основного отряда большой ошибкой. Десантники ропщут: для них не секрет, что, попав в быховский лагерь военнопленных, Перцов от партбилета один только листок сохранил, а бежав из лагеря, всю зиму прожил в приймаках. Какой из него комиссар!
«Не в том дело, — поправляли нас партизаны, — что Перцов военнопленный, приймак. В этом он не виноват, да и позорного в этом ничего нет. Другое дело — трус он и тряпка. Из лагеря бежал — жизнь спасал, в партизаны бежал — тоже жизнь спасал…»
Пулеметчик Саша Покатило рассказал нам, что когда Аксеныч договорился с восемнадцатью окруженцами и беглецами из «дулагов» выйти в лес из села Смолицы, Перцов не явился на пункт сбора и прятался от своих товарищей. Полевой в тот же день привел вооруженную группу из Добужи, группы объединились, начали действовать, примкнули к Самсонову; село Смолица стало партизанским селом. Только тогда, уже на Городище, явился с повинной головой Перцов. «Эх ты! А еще член партии!» — укорял его Аксеныч. Полевой обвинил Перцова в измене партийному и военному долгу в самое тяжкое для страны время. «Тебя надо исключить из партии! — заявил он Перцову. — Порвать последний листок твоего партбилета!» Аксеныч и его ребята все же «пожалели человека», приняли Перцова в отряд, дали ему возможность искупить свою вину. И вдруг этот человек становится нашим комиссаром!..
— А капитан знает об этом? — спросил я Сашу Покатило.
— Факт, знает, — хмуро ответил пулеметчик, — а комиссаром он все-таки назначил это чучело огородное. Ну да ладно — могло быть и хуже, Борька — хлопец тихий, скромный, безвредный и мухи не обидит.
По случаю внезапного производства Борька-комиссар, как с обидной фамильярностью прозвали его хачинцы, обзавелся комсоставским обмундированием, хромовыми сапогами, ремнем с портупеей и медной звездой на пряжке. Очень скоро этот «тихий и скромный хлопец» стал покрикивать на новичков, на хозяйственников Блатова, на повара и на водовоза Боровика. Все это, разумеется, настроило отряд против Перцова, даже стихи его разонравились. «Бумагомаратель! Стихоплет! Понабрался уже фанаберии. Только писарем ему и быть!» — чуть не в глаза ругают они Перцова.
— Это какая-то особая порода людей у нас в мирное время народилась, — с раздражением говорил мне разведчик Николай Самарин, друг Богомаза. — Именно в «мирное» — в революцию, в гражданскую войну их, верно, не очень тянуло-то к нам. Бездарь непролазная, рвачи скрытые, но говоруны, горлопаны, всюду-то они пролезут, всюду пристроятся под видом активистов, общественников пламенных и твердокаменных. Хлебом не корми, дай только речь сказать. И треплют и чешут языком, в грудь кулаком колотят, в президиум, в комитеты всякие да бюро норовят протиснуться. Настоящей работы от них не дождешься, нет — они только призывают, мобилизовывают, сыпят лозунгами и цитатами, но уж больно это народец удобный для начальства. Не успеешь опомниться, как, глядь, такой чинодрал уже больших высот достиг. Вот и Перцов. Сразу скумекал, что перечить капитану опасно, нужно только поддакивать, создавать видимость работы да держать в порядке штабные бумаги.
— Но как же капитан наш не раскусил его! — сетовал я. — Ведь умный же человек! Орденоносец!
— Да, умный-то умный! Даже орденоносец! — сказал он с усмешкой. — Сразу понял, что за член партии Борька Перцов. Только такой его устраивает. Капитан такой умный, что мы уже больше не собираемся под царь-дубом, не принимаем на общем собрании каждого добровольца. Все делает сам капитан. Всех забрал в кулак. Мы с Богомазом спросили у него, почему он перестал проводить эти собрания, а он ответил: «Ни к чему сейчас митинговщина!» Точка. Теперь к нему и подступу нет…
— По-моему, — сказал я нерешительно Самарину, — нельзя все-таки так говорить о командире, особенно за глаза…
Самарин замолчал, отошел от меня.
Штаб живет своей отдельной жизнью. Партизаны с любопытством косятся на командирский шалаш, где бесшумно и гладко после ухода Полевого работает штабная машина, где идут под прикрытием толстого слоя сосновых лап секретные совещания. Правом свободного доступа в запретный шалаш пользуются у нас немногие: хозяин рации Иванов, командиры Токарев, Гущин, Богданов, Ефимов, которого Самсонов постоянно обыгрывает в шахматы, из десантников — один лишь Кухарченко. Василия Бокова, своего опального заместителя, Самсонов отослал с глаз долой за Проню, связным к десантникам Чернышевича.
— Я больше не считаю себя заместителем Самсонова, — хмуро заявил перед отъездом Боков десантникам. — Слагаю ответственность. Самсонов не хочет считаться со мной. Я был против этой комедии с командирскими званиями, не понимаю, почему мы должны обманывать товарищей, не понимаю, почему Самсонов устыдился звания политрука. Я был против принятия в отряд Ефимова, а Самсонов говорит, что за одного битого двух небитых дают, и назло мне Ефимова моим помощником назначил. Я был против нарушения указания «Центра», — зачем нам обрастать людьми? — а командир для виду отделил уже два отряда, но продолжает руководить ими, держит курс на создание большого соединения…
Десантники не согласились с Боковым. «Наша группа, — резонно заявила Надя, — никогда б не смогла сама по себе провести такую большую работу. Никто из нас не заменил бы в разведке Богомаза». «С отрядом сподручнее и диверсиями заниматься», — сказал Бокову командир минеров Барашков. «И мы бы не могли устраивать такие большие и удачные засады», — добавил Щелкунов.
— Допустим, это и гак, — сказал Боков. — Но зачем тогда было таких людей, как Полевой и Шевцов, в другие отряды отсылать? Не нравится мне все это. И отдельная штабная кухня для комсостава не нравится! Раньше сообща хлеб-соль принимали, а теперь по приказу Самсонова особнячком по высшей норме столуемся, нижними чинами брезгуем!..
И он, враг мата, выругался длинно и витиевато.
Из Ветринского отряда, расположенного близ лагеря Аксеныча, по приказу Самсонова пришел к нам с женой Людой и группой санитарок врач-хирург Юрий Никитич Мурашев, недавний выпускник Минского мединститута. Он основал в головном отряде санчасть. Не верилось, что Никитич, этот маленький, по-мальчишески застенчивый, неказистый и робкий на вид человек, укрывал в Ветринском лазарете, под носом у немцев, больного еврея, что еще до нашего прихода в поселок он готовился уйти в лес, накопил уйму медикаментов.
Но не из-за желания перекинуться словцом с хорошим человеком и не с жалобами на здоровье толпятся свободные от ратных дел молодцы вокруг шалашей санчасти. В лагере появились девушки: первая красавица Ветринки полная, томная Ольга, худенькая, молчаливая, грустная Инна, хорошенькая, бойкая Женя. Я тоже часто заглядываю в санчасть, высматриваю, не появится ли та девушка с загорелым лицом и светлыми, как спелая пшеница, волосами. Но она не появляется, а я никак не могу улучить свободную минуту, чтобы сбегать в лагерь Ветринского отряда. А хлопцы топчут траву вокруг шалашей санчасти, острят грубовато, ржут:
— Вот это товар! Первый сорт!
— Пожиже развести эту Оленьку…
— Таким прессом сено в копнах хорошо уминать!
Сам капитан заходит иногда как бы невзначай к Юрию Никитичу, с загадочной улыбкой поглядывает на пышнотелую санитарку Ольгу. Та щурит свои близорукие продувные глаза на любого мужчину, особенно призывно и многообещающе поглядывает на командиров, а на самого Самсонова, кокетливо поигрывая кашемировым платком, смотрит так завлекательно, сладко и томно, с таким восхищением…
Навещает Самсонов и Верочку, подругу Богомаза, подолгу сидит с ней возле «цыганского фургона». Верочка тоскует без Богомаза, а капитан посмеивается над ее страхами, подшучивает над ее любовью — и голос его стелется бархатом…
Чаще всего заглядывается командир на свою миловидную десантницу Надю Колесникову. Правда, даже новому отрядному водовозу, четырнадцатилетнему Боровику, отлично известно, что Надя отчаянно влюбилась в красавца Ваську Козлова, десантника из группы Иванова.
Началось у них нескладно. Как-то Надя, явно заинтересовавшись Васькой, спросила этого мрачноватого, нервного парня:
— Отчего, Вася, друзей у вас совсем нет?
— Оттого, что дураков не терплю. И дур тоже, — брякнул Козлов.
Надя не на шутку обиделась.
Но потом я сам однажды видел, когда мы переходили вброд речушку, как Козлов смеясь подхватил Надю на руки и перенес на другой берег. Надя все еще дулась: «Я такой же партизан, как все!» Но всю дорогу до лагеря я почему-то ревниво перехватывал взгляды, бросаемые Надей на Козлова. Надя мне нравилась, но, кажется, еще больше нравится теперь ветринская Алеся.
«Любовь зла, полюбишь и козла», — горько острят отвергнутые Надины вздыхатели, имея в виду Ваську Козлова. Раньше Надя говорила всем ухажерам: «Я прилетела сюда не для того, чтобы женихов искать», а теперь — сердцу и на войне не прикажешь — вместе с Васькой ходит она на задания, уединившись под вечер, лежат они до звездного света на городищенском холме, шепчутся о каких-то своих секретах. Однако от внимания даже такого беспристрастного наблюдателя, как Боровик, не ускользнуло то многозначительное обстоятельство, что спят они в разных шалашах: Надя