— С Чернышевичем, — неохотно бурчал Боков, — неприятная история приключилась… Некогда рассказывать — мне надо ехать встретить Бажукова этой ночью… Ну да ладно…
По словам Бокова, товарищи за Проней действовали в своем первоначальном составе, не вербуя добровольцев, согласно указаниям «Центра», заинтересованного прежде всего в получении от нас разведывательных данных. Неделю назад сельская учительница, связная Чернышевича, сообщила ему о подготовке немцами карательной экспедиции.
— Ну, устроил Чернышевич засаду в лесу, ждет фашистов…
Боков прерывает рассказ на полуслове, хмуро глядит через поляну.
К нам подходят двое — Самсонов и Кухарченко. Самсонов мрачен, лицо его выражает решительность. Лицо Кухарченко ничего не выражает.
— Десантники! — прерывает Кухарченко Бокова. — На закрытое собрание!
Десантники гурьбой идут за командиром. Не узнать теперь прежних новичков — Щелкунова, Терентьева, Сазонова. Все они так и пышут удалью. Куда девалась их прежняя робость, неуверенность в себе. В движениях, в походке и, конечно, в одежде лихое молодечество: пилотки, фуражки — если они есть — сдвинуты набекрень, воротники расстегнуты, рукава гимнастерки или мундира засучены по локоть. Даже у застенчивого как девушка Коли Шорина небрежно перекинута через плечо портупея, на комсоставском ремне висит кобура ТТ, под ней качается, поблескивая, немецкая шомпольная цепочка. Все одеты с партизанским шиком, каждый — передвижная выставка трофеев, фрицевские часы, фонарики, тесаки. Штаны в засохшей грязи и травяной зелени, голенища хромовых сапог приспущены до отказа, и из них торчат складная ложка, рукоять финки, а то и рожок немецкого автомата…
— Нам предстоит решить важное дело, — бесстрастным тоном начал Самсонов, когда все мы расселись вокруг него на прогалине шагах в двадцати от лагеря.
Капитан одет в новенькое комсоставское обмундирование без знаков различия. Почти все десантники бледны — эти полуночники почти не видят солнца, отсыпаясь после ночных заданий в тени, а капитан успел уже загореть. Ярко-белый кант свежего подворотничка оттеняет крепкую, загорелую шею. Поблескивают полированные пуговицы, пряжки фронтовых ремней, черная кобура парабеллума, лакированный козырек фуражки. Он сидит, руками обхватив колени, хмуро пожевывая зажатый в зубах зеленый стебелек. Говорит сквозь зубы, негромко, но внятно:
— Все в сборе?
— Все, — отвечает, неизвестно чему ухмыляясь, Кухарченко. — Кроме Нади Колесниковой.
— О ней-то мы и будем говорить. Говорить серьезно. Я опираюсь на вас, на десантников. Вы ядро моего отряда. Я один, а вас десять. Десять пальцев на моей руке, — Самсонов растопырил пальцы правой руки, — которой я управляю отрядом. — Он обвел нас взглядом. Десантники потупились. — Все вы, превысив мои ожидания, неплохо освоились с суровыми условиями вражеского тыла, вошли в колею партизанской жизни. Глядя на вас, — Самсонов жестко улыбается, — можно подумать, что вы всю жизнь партизанили. Некоторые, возможно, обижаются, что я не выдвигаю их на командные должности, не включаю, так сказать, в свой генштаб. Напрасно! Каждый получит по заслугам. Каждый! В том числе и Колесникова…
Кухарченко зевает и старается показать нам, что ему, как особо доверенному лицу, все заранее известно. Алла, низко опустив голову, теребит в руках сорванную с куста ветку.
— Закуривайте! — вдруг говорит Самсонов, доставая пачку немецких сигарет «Бергман приват».
Сигареты разобрали. Над прогалиной поплыл дымок.
— Короче. — Тут в голос Самсонова закрадывается вдруг волнение. — Боец Колесникова не оправдала доверия Родины и командования, нарушила присягу. Несколько дней назад я послал ее с ответственным заданием в Могилев. Она струсила, не пошла в Могилев и, боясь наказания, вернулась с ложными, из пальца высосанными сведениями. Невыполнение приказа командира — самое тяжкое преступление. В этом суть ее персонального дела. Я поступил с ней чересчур мягко, ограничился устным внушением, снисходя к ее полу, дал три наряда вне очереди, поставил вчера на пост, а она ушла, убежала, дезертировала с поста! Сейчас она пьянствует в Александрове.
Десантники в испуге и недоумении переглядываются: проступки Колесниковой для многих из нас что гром среди ясного неба. Я уже говорил с Василием Козловым — он тоже десантник, вы знаете, думаю, их отношения. Козлов нашел в себе мужество со всей суровостью осудить преступления Колесниковой… Десять пальцев… Если — у одного гангрена, его надо отрубить, чтобы спасти руку… Преступления Колесниковой опаснее, чем кажется на первый взгляд. Колесникова подрывает мой авторитет. Мне лично этот авторитет не нужен, но на нем зиждется благополучие созданных мною… моей группой отрядов. Она подрывает авторитет всего нашего коллектива, всего отряда, а отряд наш представляет здесь советскую власть. Выходит, Колесникова подрывает авторитет советской власти!
Самсонов помолчал. Машинально достал «бэби-браунинг», отобранный у Нади, поиграл им. И вдруг сквозь стиснутые зубы задыхающимся голосом командир выпалил:
— Я предлагаю расстрелять Колесникову.
Мне показалось, что я ослышался. Тишина звенела, как после засады. На губах, пересохших, побелевших, застряли готовые сорваться слова боли, растерянности, возмущения.
— Проголосуем! — Голос командира окреп. — Кто за мое предложение, единственно правильное в данных условиях, поднимите руки!
Мирно светило солнце, куковала вдалеке кукушка, из лагеря доносился хохот, шум беготни.
Руку поднял, угрюмо насупясь, Боков. Руку задрал, улыбаясь, ковыряя спичкой в зубах, Кухарченко. Я смотрел на них с ужасом. За что они голосуют? За расстрел? За то, чтобы расстрелять Надю?!
— Будь она моей сестрой, — проговорил едва слышно Боков, растерявший всю свою невозмутимость, — я все равно голосовал бы за расстрел!
Алла выпрямилась, ветка выпала у нее из рук. Исподлобья окинула всех нас тревожным взглядом. Губы ее страдальчески искривились. Рука поползла вверх.
Остальные потерянно переглядывались и тут же прятали глаза. Щелкунов, Барашков, Шорин ия — мы приняли решение. Мы были против расстрела.
Терентьев и Сазонов в смятении глядели на нас всех, тоже подняли руки. Я вспомнил ночь, когда Самсонов расстрелял парня из Ветринки. Тогда Терентьев и Сазонов сказали: «Командиру видней, наше дело маленькое!» И Надя, вспыхнув, обозвала их «тихонями», «тряпками»…
Сазонов с мучительной медлительностью поднял дрожащую руку. Щелкунов достал из-за уха сигарету. Я стал свертывать плохо повиновавшимися мне пальцами самокрутку.
Все смотрели на Володю Терентьева. Он полетел в тыл врага, чтобы доказать самому себе, что он не трус. Пять — за. Пять — пока — против. Терентьев судорожно сцепил руки.
Громко шуршала в невыносимо затянувшемся предгрозовом молчании газетная бумага, громко, со скрежетом чиркнула спичка. В смятении смотрели мы друг на друга.
— Ну а мы, значит, против, — глуховато, с расстановкой выговорил Щелкунов. — Против того, значит, чтобы один палец отрубить. Пять — за, пять — против.
— Подумайте! — Самсонов не скрывал своего раздражения. В словах его, в трескучем наэлектризованном голосе сквозила нетерпеливая угроза. — Да вы что — боитесь? Я за все отвечаю. Проголосуем еще раз? Кто «за»? Ведь я пробовал действовать убеждением, уговаривал… А теперь — ваше слово, товарищ парабеллум!..
— Точно! — поддержал его Кухарченко, — Пустить Надьку в распыл, и баста!
— Предлагаю строгий выговор по комсомольской линии, — упрямо сказал Щелкунов. Сказал как отрезал. Лицо его вспотело, но хранило безразличное, непроницаемое выражение. — Голоснем? Кто за мое предложение?
Я затянулся. От самокрутки, свернутой из свежей оккупационной газеты, запахло керосиновым запахом типографской краски.
Медленно поднялось пять рук, одна другой выше. Вдруг вскинул руку Сазонов. Боков, помедлив, тоже поднял руку. Алла низко опустила голову, волосы упали на глаза. Семь за выговор, трое за расстрел. Кухарченко коротко рассмеялся, выплюнул спичку и вскочил на ноги:
— По очкам выиграл Щелкунов!
За ним, метнув недобрый взгляд в сторону Щелкунова, тяжело поднялся Самсонов. Злобными шлепками отряхивая шаровары, командир отрывисто сказал:
— Так-то вы цените мое доверие… Хорошо же!.. Это вам не пионерский отряд, а партизанский… Колесникова позорит советскую власть, а вы!.. Я хотел вас проверить. Ясно: налицо политическая незрелость, моральная неустойчивость… Временное большинство — это еще не коллектив! Да вам, соплякам, из пугача стрелять! Пеленки на вас, распашонки, слюнявчики надеть! Обойдусь… Собрание считаю закрытым.
Затем он посмотрел долгим взглядом на Щелкунова.
— Скажи, Щелкунов, — медленно проговорил он, — ты заезжал прошлой ночью в Кулыпичи?
— Да, — ответил Щелкунов, округлив глаза. — Вместе с Терентьевым и Шориным. А что?
— Ничего, скоро узнаешь, — сказал, зашагав к лагерю, Самсонов.
— Было ядро — и нет ядра! — сокрушенно проговорил Щелкунов, когда командиры скрылись за кустами. — Десять пальцев!.. Без них он как без рук…
— Было ли оно, это ядро? — усомнился Шорин и, провожая растерянным взглядом Аллу, добавил:
— Вот не думал, что она проголосует за расстрел подруги.
— Совсем было сбил меня с толку! — озадаченно заявил Боков.
— И меня тоже, — смущенно сказал Сазонов. — Всех собак на Надьку навесил!..
— Вот тебе и Алка!.. — в раздумье протянул Щелкунов. — Я вчера слышал, как она ревмя ревела. А сама недавно Надьку за Ваську ругала. Женская психология! Обе они Козлову глазки строили, обе норовили с Васькой в разведку попасть. Тут, брат, ревностью пахнет. Да нет, девка, она честная, только больно строгая… Не нравится мне это. Нашли место в коварство и любовь играть! Да и не нам с тобой, Колька, в этих амурах разбираться. Самсонов в одном прав — ведь всего три года назад мы с тобой не в партизанском, а в пионерском лагере заседали. Подумать только! А теперь на тебе — голосуй за расстрел товарища! Доскажи-ка лучше, — обратился он, тяжело вздохнув, к Бокову, — про Чернышевича.