Меня нисколько не удивило желание Щелкунова перевести разговор на другую тему. Все мы были подавлены происшедшим, не знали, что сказать друг другу. Да, дело кончилось «строгачом», но у всех осталось такое чувство, будто нас чуть не втянули в нехорошее, страшное дело.
Боков продолжал свой рассказ. На лесной дороге десантники Чернышевича напали из засады на роту карателей и наголову разбили ее. У Чернышевича тяжело ранили одного только десантника — Юрку Смирнова. Сразу же после засады, когда наши товарищи собирали трофеи, смертельно раненный немец швырнул под ноги десантникам связку гранат. Один из десантников бросился в сторону, закричал, другой растерянно оглядывался, не понимая еще, что произошло. Чернышевич и его заместитель Бажуков завороженно смотрели на связку. Семь гранат… Гибель всей группы казалась неизбежной. В последнее, страшное мгновение командир десантной группы, лейтенант Чернышевич бросился на гранаты, накрыл их телом…
Боков умолк. Потом некстати добавил:
— Пора обедать…
— Вот как умирают наши десантники! — сказал сдавленным голосом Щелкунов. — Вот какие командиры у десантников, а Самсонов… Надя… И ты, Васька, со своим обедом!..
Он резко повернулся и слепо зашагал в лес.
А вечером потрясенный отряд узнал о новом приказе капитана: десантники Щелкунов, Терентьев и Шорин арестованы за ограбление десятка дворов в Кулыпичах. Дочиста ограблена вдова расстрелянного немцами нашего связного Бородача, семья Г аврюхина.
Все арестованные в один голос отрицают свою вину. При обыске их личных вещей не обнаружено награбленного. Но капитан — он лично ведет следствие — установил, что в ночь грабежа никакие другие партизаны в Кулыпичи не заезжали.
Даже Боков заявил:
— За такие дела я родного брата расстреляю.
Чертова дюжина
— Вы куда? — завистливо спрашивает нас часовой Саша Покатило.
— На волю! — восклицает Баламут. — В пампасы!
На телеге приятно пахнет дегтем и сеном, но хотя «аллея смерти» осталась позади, ноздри все еще забивает смрадный прилипчивый запах тления и кажется, что по обеим сторонам Хачинского шляха еще мелькают в зелени зловещие желтые пятна могил. Дорогу от Городища до первого поста у нас не случайно зовут, с легкой руки острослова Ефимова, «аллеей смерти»: там обрели вечный покой многие, схваченные партизанами за лесом и доставленные в лагерь, сторонники «нового порядка».
Осталась позади и прогалина, слева от «аллеи смерти», на которой состоялось вчера собрание «ядра» отряда. Я отгоняю от себя это воспоминание — с утра у меня чудесное настроение, не хочется портить его. Мы разошлись с командиром, зато отстояли Надю… А потом это дьявольское недоразумение с Щелкуновым, Терентьевым и Шориным. Ни за что не поверю, что они грабили, скоро наверняка установят их невиновность. Самсонов готовит сегодня очную ставку в Кулыпичах.
Чудесное утро, небо безоблачно, и сейчас я хочу думать только о хорошем — о воле, о пампасах и о том, например, что я в первый раз почти за целый месяц еду в баню. Разве это не великолепно?
Мальчишкой я хотел красивой, полной риска и опасности жизни — той невероятной жизни, о которой писали Лондон, Майн Рид, Брет Гарт. И вот я живу теперь такой жизнью, какая не снилась ни Лондону, ни Брет Гарту! Совсем еще недавно прозябая за школьными учебниками, разрисовывал я эти учебники и тетрадки рыцарями и мушкетерами, ковбоями и красногвардейцами. Какими недосягаемыми казались мне мои герои, как завидовал я им! Меня разбирал зуд приключенчества, я мечтал о славных подвигах, но времена героев, казалось, навсегда ушли в прошлое. А теперь каждый день — или чаще ночь — приносит все новые и новые захватывающие приключения, и только малодушные и слабые духом-не совершают у нас подвиги.
Да, великолепной жизнью живу я теперь! Только бы вернуться на Большую землю, вернуться и рассказать.
И немазаное колесо убежденно поскрипывает: «Вернешься, вернешься, вернешься…» И ведро под телегой дребезжит и громыхает, как оркестр, с которым, без сомнения, встретит меня, героя-партизана, Большая земля.
— Эй, Боровик! — подначивает Баламут нашего ездового, — Сапоги-скороходы, признайся, с людоеда сдрючил?
А вид у меня до чего живописный, до чего героический!
Я любуюсь своими хромовыми с оранжевыми ботфортами сапогами. Они малость велики и уже растрескались, их покрывает пыльная корка, но они боевой трофей. Я ощупываю добротную диагональ темно-синих «гали», туже затягиваю широкий пояс с «хакенкройцем». Надпись на блестящей пряжке гласит не «Готт мит унс» — «С нами бог», как у всех вермахтовцев. Нет, у меня пояс эсэсовский — трофей из Вейно, — и потому на пряжке написано «Моя честь — моя верность»; провожу рукой по лакированной, хрустящей коже ремней, подсумка и кобуры, поглаживаю рыжеватый ворс литовского мундира. Пехотная фуражка с ярко-красным околышем надета набекрень — она перестала наконец соскальзывать на нос, после того как я подложил в нее номер «Нового пути» — газетки, издаваемой немцами на русском языке в Смоленске. Эх, фотоаппарат бы сюда!..
Солдата одевают, партизан одевается сам. С риском для жизни, когда и где придется. И все же каждый норовит одеться по собственному вкусу.
Ревнивым взором окидываю я товарищей. У Баламута мы стали уже забывать, что этого бесшабашного вологодского парня, бездумного весельчака-лейтенанта, отрядного запевалу, гармониста и сапожника, зовут Васькой Виноградовым широкополая шляпа с перышком и офицерский мундир, перетянутый густой сетью скрипучих ремней. С Баламутом всегда и везде весело, анекдотов он знает пропасть, но на серьезное дело он вряд ли способен…
Наш ездовой Боровик, четырнадцатилетний румяный пацан со светло-рыжей челкой и россыпью крупных, как кукурузные хлопья, веснушек на круглом лице, тоже, видать, не чужд тщеславия. Этот отрядный водовоз и пастух — он пасет коров, дающих молоко раненым, — утопает в широченном, наполовину сожженном у костра пиджаке, крест-накрест обвитом блестящей пулеметной лентой. Свои рыжие огромные сапоги он дегтем так намазал, что на весь лес пахнет. Боровик воображает себя, наверно, чапаевским Петькой. Недаром эта его кубанка с единственной в отряде красной ленточкой. А какой из него, всерьез говоря, партизан — от горшка два вершка!
Всех нас затмевает отрядный щеголь командир разведки Иванов. Он чуть не каждый день хвастается обновой, облачаясь то в мундир офицера вермахта, то в черные доспехи СС, то в цивильные коверкоты и драпы. Свой гардероб он пополняет не выезжая из леса, скупая на рубли и рейхсмарки приглянувшееся ему барахло, меняясь у нас и в соседних отрядах с любителями «смахнуть», а то и просто отбирая трофейные костюмы у подчиненных ему разведчиков. За последнее время Иванов до того разленился, что перестал ездить не только на связь, но и в баню, и моется, согрев воду в ведрах на кухне, в кустах близ лагеря. Сегодня же, в субботу, в банный день, он сам пригласил нас с Баламутом съездить в подлесные деревни — видно, довели насмешки, да и капитан требует, чтобы Иванов активизировал разведку.
Итак, мы едем в баню. Дело, казалось бы, совсем не романтическое. Но мы едем по тылу врага. Кто знает, какие приключения ожидают нашу разнокалиберную четверку! Вот и Боровик, отрядный водовоз, умолил нас взять его ездовым. Надоело ему в лесу торчать, оружие клянчить, а за лесом всякое может случиться…
Мы выехали из лесу. Жарко, душно, пылит шлях, горизонт заволокла дымно-лиловая туча. Вот и хаты Александрова. Печи еще топятся, дым из труб стекает по соломенным крышам, клубится во дворах… Это верный признак ненастья.
У околицы Александрова Баламут, желая с форсом влететь в село, вырвал вишневое кнутовище из рук Боровика и, молодецки гикнув, всерьез занялся ленивой кобылкой, и та понеслась сумасшедшим галопом, будто пытаясь спастись от гнавшегося за телегой облака пыли.
— А ну пошла челка! Аллюр три креста! Понеслась душа в рай! — горланил и гикал Баламут. — Эх, девчоночки, война… тирьям-пам-пирьям-пам-пам… — благоразумно зашифровал он строки частушки, завидев на пороге крайней хаты Надю Колесникову. — Пр-рру! — Он лихо остановил подводу, так что лошадь вздыбилась и чуть не села на хвост, и, соскочив с телеги, в церемонном поклоне взметнул шляпой дорожную пыль.
— Салют, синьорина!..
Надя как-то странно, не так, как всегда, рассмеялась, подошла покачиваясь и стала вполоборота к нам — руки в брюки, берет набекрень. Но чуб ее выглядит жалко — растрепался, прилип ко лбу.
— Ну, что там поделывает наш великий, наш славный капитан, а? — Она ухватилась за грядку телеги. — Тоже мне капитан! Что глаза-то выпучили? Думаете, пьяная я? Я уже почти целый стакан с утра выдула. А вам что за дело? Ну, кого он там, капитан-то, теперь присушивает? Ольгу из санчасти? Веру у Богомаза отбивает? Со мной небось не вышел номер. Я ему сразу сказала: «Насильно мил не будешь! Любой приказ выполню, а подстилкой не стану!» Не для того я сюда полетела. А он? «Не хотиться ль вам пройтиться в Могилев?..» «Не хотиться ль вам пройтиться»! Без документов — на верную смерть послал. Направо пойдешь — от немецкой веревки пропадешь, налево пойдешь — от своей пули умрешь, прямо пойдешь — в подстилки попадешь! Вот он мне какую сказку придумал! И я потеряла голову, соврала первый раз в жизни. Об этом, Витя, только жалею. Но я не боюсь его, так и передайте! И не поддамся ему! В лагерь сейчас пойду. Я ничего плохого не сделала, не виновата ни в чем. Он-то знает, только вид делает, будто не верит. Одно стыдно, соврала, что ходила в Могилев. Не по-нашему вышло, не по-партизански. «Не пойдешь — расстреляю за невыполнение приказа!» А разве то был настоящий, правильный приказ? Да, и с поста убежала… Какое он право мстить мне имеет? За что? Юбочник, сволочь! Даже хуже! Думает, ему все можно. Запутал меня. Ненавижу! А я верила ему, уважала, даже любила как старшего брата! И Козлов тоже хорош! «Наденька, Наденька»!.. Это Васька-то. Про любовь говорил… А что он сделал со мной! Напоил и… А потом целовал… — Две мокрые дорожки блеснули на Надиных щеках. — Нет, не целовал, вам-то какое дело? Нет, он парень-то все-таки ничего, но зачем он Самсонова испугался, почему верит ему, меня видеть не желает. Все вы Самсонова боитесь! Ему верите, а не мне — это самое страшное… А я не боюсь, не верите — и не надо… Черт! Пыль в глаза попала…