Солнце то скрывалось за тучей, то выныривало из нее. То вспыхивали, то меркли краски поля и леса…
— Стой! Кто идет? — крикнул нам с нерусским акцентом темнолицый человек на опушке. Из-за куста выглядывали большая голова в пилотке и дуло винтовки.
— Да мы такие же самые, как вы, — нестройно ответили мы. — Опусти пушку-то!.. Давай сюда командира. Дело есть.
— Ничего не знаю! — закричал часовой, сдвинув брови над раскосыми глазами. — Стрелять буду! Нет командира. Он поехал в разведку, партизанов искать. Нам с ними надо связаться.
— Если будет стрелять, — шепнул Баламут, — дунем вон за ту пуню.
— Мы и есть партизаны, — крикнул я наугад часовому.
Часовой опустил винтовку, и мы вздохнули свободней. Я вынул вспотевшую руку из кармана…
— Подожди! — ответил, поразмыслив, часовой. — Стой на месте! Я приду.
Он скрылся за деревьями, и мы шепотом заговорили, торопясь и перебивая друг друга.
— Идем за ним и накроем с ходу всю банду, — предложил я, втайне надеясь, что товарищи не поддержат столь рискованный план.
— Обождем, — сказал Баламут, — Их надо хитростью взять.
— Надо смываться, пока не поздно, — убежденно шептал Иванов. — Черт их знает, сколько их там в лесу!
Над пуней, над потухшим полем с беспокойным писком, словно желая предупредить нас об опасности, низко носились стрижи.
Из лесу вышли четыре, таких же как и часовой, смуглолицых человека в новеньком хлопчатобумажном красноармейском обмундировании, в пехотных фуражках. Вышли и нацелили на нас винтовки.
— Откуда? Ходи сюда! — прокричал один густым басом. — Кто такие?
— Откуда парнишки? Из лесу, вестимо, — усмехнулся Баламут.
— Командир партизанского отряда, — представился Иванов, вынырнув из-за наших спин. Напустив на себя развязность, он пожал руку самому высокому и толстомордому из бандитов.
— Самсонов? — неожиданно спросил тот. — Наш командир и адъютант уехали утром искать Самсонова.
— Нет! — поспешил Баламут, выручая растерявшегося Иванова. — Это товарищ Иванов. Один из командиров Самсонова. Наш отряд недавно организовался, я начальник штаба.
— Командир боевой группы, — отрапортовал я, не желая оставаться рядовым, для убедительности напуская на себя самый внушительный вид.
Бандиты — я насчитал их одиннадцать — расположились шагах в пятидесяти от опушки, вокруг костра, на котором закипали ведра с огромными кусками баранины. В траве валялись туго набитые мешки, походные ранцы, шинели. Меня поразил сытый вид этих отборно рослых, сильных, атлетически сложенных парней. Одиннадцать. И нас, десантников, одиннадцать. Футбольная команда. Только все мои друзья в лесу…
Изо всех сил стараясь держаться непринужденно, я выскреб из кармана остатки московской махорки и угостил одного из бандитов. Баламут толковал о чем-то с другим громилой, а Иванов — куда девалась его развязность — молча обводил всех взглядом затравленного волка. Я заметил, как по щеке у него скатилась капля пота.
Лес замер в удушливом зное предгрозья.
У бандитов мы узнали, что они еще совсем недавно служили охранниками в могилевском лагере военнопленных. Сговорившись, они сбежали в лес, желая, по их словам, примкнуть к партизанам Самсонова. В глазах Баламута мелькнула ненависть. Он сидел не в одном «дулаге» и хорошо знал, что лагерная «обслуга» из военнопленных состояла из самых отъявленных шкурников. Всячески сея рознь между представителями разных национальностей, гитлеровцы подбирали иногда охранниками в русских лагерях предателей из нерусских военнопленных, сколачивали из них легионы. Эти подручные палачей зверствовали почти с таким же усердием, как эсэсовцы. Не отставали от них, само собой, из кожи вон лезли и русские предатели. Но больше, пожалуй, и среди русских, и среди представителей других национальностей было людей, которые надеялись при первой возможности перебежать к своим. Так, мне предстояло узнать, выдавая себя за власовца, что многие из этих власовцев говорили друг другу: «РОА — это не русская освободительная армия, РОА означает «Русский обманет Адольфа».
Бандиты прежде всего похвастались нам своими «боевыми» успехами:
— Мы уже расстреляли за измену почти двадцать окруженцев в деревнях под Могилевом! Отсиживаются, сволочи.
И тут же, не очень-то стесняясь, рассказывали они нам о своей «партизанской» жизни, о налетах на мирные деревни, о разгульных ночах…
— Нам война пережить надо, — скаля ослепительные зубы и сверкая черными глазами, говорил красивый молодой казах, очень похожий на бойца нашего отряда казаха Алихалуба. — Здесь шамать много-много есть, баба есть, самогон есть. Германский солдат мы зря не трогай. Нас мало — немец много.
Красивый бандит взмахнул, смеясь, шапкой густых волос, черных и блестящих, как мокрый антрацит. «Вот он и насильничал», — сказал я себе, наливаясь злобой.
— Факт! — поддержал его Баламут, пыхтя беспрерывно самокруткой. — Что нам треба? Бабенку помягче да самогонку покрепче! Эх, жизнь-копейка! Где наша не пропадала!
И он расцвечивал свою речь такими руладами забористой и вычурной брани, что восхищенные бандиты только диву давались.
— Зачем пропадать? Не надо пропадать! — одобрительно гоготали бандиты и хвастливо показывали нам часы, брошки, серьги, кольца.
— Айда, кушать будем, — сказал все тот же красивый бандит. — Баран кушать. Джакши!
Вдали глухо, но уже слышнее, зарокотал гром. Солнце совсем спряталось за набрякшую черно-лиловую тучу, с ослепительно белым, будто расплавленным, краем. Туча дохнула погребным холодком. Потемнел, погас лес, придавленный этой тучей, зашумел тревожно. Я вскочил, повесил на плечо полуавтомат и решительно предложил:
— Идем в пуню! Хлынет вот-вот.
— Джакши! А потом в баню пойдем — сегодня тут бани топят.
Змеистая молния прорезала вал клубящихся туч над лесом. Гулко прокатился трескучий раскат грома. В настороженной, томительной тишине забарабанили по листьям тяжелые капли. Низко, зарываясь в траву, стлался дым от костра, летели листья.
Совсем близко, ослепляя, вспыхнула молния, и небо показалось мне белым, а березы черными…
В большой пустой пуне, где пахло сеном и сухим старым навозом, под шум ветра и удары грома бандиты быстро расправились с бараном. Я глотал баранину через силу, с отвращением. Вот обглодан последний мосол, выкурена послеобеденная самокрутка…
Я сидел на опрокинутом вверх дном ведре и напряженно думал, строил планы один фантастичнее другого, неотрывно следя за каждым движением, каждым словом бандитов. Как начать? Как начать? Время шло, а ни Баламут, ни Иванов ничего не предпринимали. У бандитов полуавтоматы, винтовки и наганы, кавалерийские клинки… У Баламута — трофейный автомат, из которого он еще ни разу не стрелял, у меня — полуавтомат, у Иванова — пистолет…
От каждого моего движения Иванов вздрагивал, а лицо его принимало жалкое, умоляющее выражение, словно хотел он сказать: «Не надо, не надо!»
В пуне стало еще темней, слышнее зашуршала соломенная крыша, молния все настойчивее лезла в щели, освещая злодейские, как мне казалось, лица бандитов, все сильнее грохотало небо. Гул переходил в такой раздирающий уши треск, что все невольно с опаской посматривали на крышу. И все это было так театрально, что я переставал верить в реальность происходившего…
Дырявая крыша пуни протекала во многих местах, крупные градины пулями пробивали ее навылет.
— Ты, это самое… — вдруг скороговоркой шепнул мне на ухо Иванов. — Выйду отсюда и дам сигнал — стрельну из пистолета.
Прежде чем я смог что-либо сказать или сделать, Иванов приоткрыл высокие ворота пуни и канул в ливень. Я был ошарашен поступком Иванова. На меня пристально посмотрел один из бандитов.
— Понос у него, — пробормотал я.
В любую минуту может хлопнуть дурацкий выстрел этого труса Иванова! А еще десантник, командир группы разведчиков!.. Баламут закуривает уже в пятый раз, рассыпает махорку… Мне то неудержимо хотелось броситься с кулаками на бандитов, то подмывало убежать вслед за Ивановым куда глаза глядят. Но я вспоминаю плач Алены на полатях и весь наливаюсь обжигающей ненавистью.
За бревенчатыми стенами пуни отшумел ливень. В щели брызнул солнечный свет. Стало совсем тихо.
— Вот что, начштаба, — говорю я чужим голосом Баламуту. — Дело за присягой. Пусть примут партизанскую присягу, а потом все мы пойдем в отряд, где их командир уже, наверно, с нашим самогонку попивает. Построй их, начштаба.
Баламут, понимающе блеснув глазами, уверенно построил бандитов, выкрикивая команды как на плацу училища.
— Читай присягу! — сказал я ему.
Баламут растерялся. Никто в нашем отряде не принимал партизанской присяги. Бандиты замерли по команде «смирно».
«Проклятый Иванов! — подумал я с остервенением. — Мы все простим тебе, только не стреляй!»
«Скорей! Скорей! Ты же читал листовку с текстом партизанской присяги, листовку, сброшенную советским самолетом».
— Я, гражданин великого Советского Союза… — начал я твердо.
— Я, гражданин Великого Советского Союза… — хором повторили за мной бандиты. Я почувствовал, как, побеждая страх, закипала во мне неуемная ярость.
— …вступая в партизанский отряд…
Бандиты коверкали слова наспех сложенной присяги, бездумно, как попугаи, повторяя слова — слова о честности, о святости долга, о преданности Родине.
— А если по слабости, трусости или по злой воле я нарушу свою присягу, пусть я умру позорной смертью от партизанской пули!..
— Все! — сказал я и вдруг неожиданно для себя самого в полный голос произнес первую в жизни команду: — Кру-у-у-гом!
Как один человек, бандиты автоматически выполнили команду. Десятизарядка слетает с плеча. Одна за другой десять пуль. Баламут тоже ударил в упор, косит слева направо длинной очередью… Вот так им! За Алену, за Надю!..
И вот бандиты лежат неподвижно. Магазин моего полуавтомата пуст, ствол накален. Лишь один из бандитов успел сделать шаг в сторону. Остальные упали без крика, без стона.