— Извольте коня! — говорит Блатов, подводя белого аргамака к Самсонову. — У меня завсегда все хозяйство в струне.
Ко мне несмело подошел связной Ветринского отряда.
— А я вас знаю! — Парень улыбнулся застенчиво. — Вы нас с отцом тогда в отряд брали… Из Ветринки мы, Котиковы, со стеклозавода «Ильич». Не забыли? Я уже почти два месяца в партизанах.
— Нравится, Кастусь?
— Очень даже. Только вот штука какая… — смутился парень. — Хотел узнать я у вас. У меня, понимаете, взносы неплачены. Как тут быть? За целых одиннадцать месяцев! Ведь некому было платить-то. Билет в полной сохранности, могу показать, ни один листик не помят, а задолженность вот получилась. В уставе… Комсорг-то кто у вас?
— У нас нет комсомольской организации, — ответил я, краснея перед этим парнем.
— Как нет? — оторопел Кастусь. — А у нас комиссар Полевой давно сколотил…
— У Самсонова пойди и спроси! — резко ответил я. — Или вот у Гаврюхина. — Я поймал проходившего Гаврюхина за рукав: — Скажи, парторг ты или нет?
— Вроде как парторг, — пробормотал Гаврюхин, почесав затылок. — Только не утвержденный.
— А где ж организация твоя? Где комсомольская организация?
— Да капитан все откладывает собрание, боится, как бы Самарин, Борисов и большинство не прокатило нас на вороных…
— Эй, десантники! Фракционеры! — крикнул восседавший на зарядных ящиках артиллерист Киселев. — Садитесь, подвезу!
Мы устроились с Барашковым на лафете пушки-«сорокапятки» на резиновом ходу. Киселев, сидя рядом с наводчиком Баламутом, взмахнул кнутом, пара могучих строевых коней — тоже «окружении» и «приймаки» сорок первого года — понеслась на рысях по лесной колее к Хачинскому шляху.
— Эй, пехота партизанская, царица лесов, не пыли! — кричал Киселев, догоняя колонну партизан. Разведку вперед выслали?
На восточной опушке леса нас ждали партизаны Дзюбы. Сам Дзюба, в сером комсоставском плаще, в пилотке, с ППД за плечом, подошел к Самсонову, козырнул.
— Разрешите доложить, товарищ капитан, отряд в составе семидесяти одного человека…
— Где противник? — Самсонов, едва ли не в первый раз севший на коня, с трудом удерживал на месте белого рысака.
— Мои разведчики немцев не обнаружили, товарищ капитан, — докладывал Дзюба. — Но утром, часов в девять, один из моих бойцов, капитан по званию, был схвачен немцами в Хачинке. Он один туда пошел, к хозяйке, у которой жил прежде приймаком. Она, видно, выдала его немцам. Немцы сидели в засаде, думали, вероятно, что этот капитан — вы, товарищ Самсонов. Взяли его живьем. Вчера вечером я вел бой у Кузьковичей с полицией. У меня потерь нет. Потери противника неизвестны.
— Отлично. Занять оборону!
Отряд рассыпался вдоль опушки. Впереди, за полем спелой высокой ржи, за огородами и чахлыми садиками, виднеются крыши Хачинки. Видно, что на пригорках хачинцы уже начали жать рожь, но сегодня жнеи почему то не вышли. Виднеется на обочине шляха подбитый прошлым летом советский танк с провалившейся в кювет гусеницей, белым номером «24» и устремленным в небо орудийным стволом. Прошло минут пятнадцать, и партизаны зашевелились, достали кисеты, задымили. Прошло полчаса, и Баламут («Видать, напрасный переполох!») стащил с себя гимнастерку и подставил немытую мускулистую спину солнечным лучам. Прошел час, и партизаны стали сползаться и кучки — надоело одиночество. Сандрак вынул из одного кармана колоду затасканных карт, из другого — пачку рейхсмарок. Щелкунов, прислонясь спиной к дереву, положив ногу на ногу, чинил со скучающим видом трехцветный электрический фонарик.
Я смотрел в сторону танка и думал: прошлым летом здесь умирали, отступая, красноармейцы. Вот на этом шляхе, в этом поле. Их кровь напоила ту самую землю, на которой вновь, как ни в чем не бывало, колосятся хлеба…
Аксеныч, командующий нашим «западным фронтом», прислал связного с сообщением: в результате краткой перестрелки полиция отогнана от Смолицы; подвижные партизанские группы отряда «Ястреб» встречают огнем подразделения гитлеровцев на всех дорогах. Враг несет потери. Убит один партизан — житель Трилесья. Пленный полицай рассказал на допросе, что в карательной экспедиции участвуют сборные отряды полиции Быховского, Пропойского и Могилевского районов, городская полиция Могилева. Операциями руководят жандармы. Эта карательная акция — генеральная проверка «вспомогательной полиции» из предателей. Фролов, командир «Орла», доносил, что фашисты отошли после неудачной попытки овладеть Вовками, расстреляв нескольких отступивших без команды полицаев. Нет, не выдержала полиция экзамен! Мордашкин без боя занял Радьково, с противником в соприкосновение не вступал. Самарин, вернувшись с велосипедным патрулем из разведывательного поиска, доложил, что заслоны, выставленные пропойской полицией к востоку от Хачинского леса, убрались восвояси после двух наших орудийных выстрелов.
Самсонов кое-как вскарабкался на коня и, с трудом держась в седле, поскакал вдоль цепи. Поблескивает наборная сбруя, сверкают подковы…
— Эх, киноаппарата не хватает! — усмехнулся Самарин.
— Строиться! — Самсонов поздравил партизан с одержанной победой, объявил нам благодарность и приказал послать за «гробницей», подводами и мотоциклом в лагерь. — Устроим демонстрацию! — выкрикивал он перед строем. — Покажем свою мощь жителям Малой земли. Мы отразили еще одно нападение противника, сорвали еще одну попытку Гитлера разделаться с нами. Трусливая полиция уже не в состоянии бороться с нашими отрядами. Наша борьба переходит на новую, высшую стадию. Мы завладели большим районом, и в этом районе теперь мы сильнее врага. Огромный район находится под беспрерывными нашими ударами. Нас знают в Берлине! Нас знают в Москве! Там, где два месяца назад мы не смели носа показать ночью, мы свободно разъезжаем днем. Разведка, вперед!
Особого повода к веселью никто, кроме Самсонова, не видел. Но русский человек рад случаю повеселиться. Никто не забыл, что дела наши на фронте совсем не блестящи, но каждый понимал: отчаянию предаваться нельзя.
— Веселись, братва! Гуляй, хлопцы!
— Эх, гармошки нет…
— В деревне найдем!
— Запевай, Баламут, нашу партизанскую! Проветрим душу песней!
По долинам и по взгорьям
Шла дивизия вперед…
Пешую колонну, дымя и чихая, обгоняет «гробница». Пыль лезет в глаза, в ноздри, хрустит на зубах. Жара такая, что песок шляха сквозь подошвы сапог ноги печет. Песня заглушает мотор «гробницы», в воздух летят разноцветные ракеты, но песня летит выше ракет, взмывает к облакам. Песня делает свое дело — лица пылают, шаг тверже, размашистей, в глазах — решительный, радостный блеск.
С особым подъемом спели «Полюшко-поле». Так хорошо спели, что казалось, родилась песня вот в эту минуту, вот в этих молодых глотках, в этих сердцах, на этой залитой солнцем могилевской дороге… Веселой, шумной ватагой пронеслись мы под палящим солнцем по знакомым деревням и селам. Настежь распахивались перед песней двери. Робким румянцем покрывались бледные девичьи лица, несмело сияли улыбки. «Отвел беду господь!» — крестились старики. В Заболотье одноногий старик вынес большой чугун самогона и ничего не попросил взамен. В Заполянье затрепыхал над домом партизанского старосты красный флажок. В Пчельне семнадцатилетний паренек простился с матерью и зашагал вслед за партизанами с отцовской «централкой» за плечом.
А ведь так недавно поражал меня пустынный вид этих деревень — казалось, вымерли они начисто. Народ тогда приглядывался к нам, изучал. А теперь, завидев нас, все высыпали на улицу — гомон, расспросы, приветствия и, что отрадней всего, на лицах людей сияет гордость — гордость за своих партизан… Может быть, и сейчас на каком-нибудь чердаке притаился трусливый приймак… Дрожа всем телом, глядит он во все глаза на партизанские колонны, глядит со страхом и невольной завистью и гадает: «Что делать? Перебираться за всеми в лес, сбрить бороду, взять снова винтовку или тикать от греха подальше из партизанского района?» На фронте-то опять бьют наших! Возможно, из какой-нибудь щели воровато выглядывает сейчас тайный немецкий осведомитель, считает, примечает, записывает…
До хрипоты пели боевые песни, свистели, палили в воздух, кричали, гоготали, глазели на девчат. Фыркали и звенели сбруей кони, тарахтели тачанки со станковыми пулеметами, грозно смотрели жерла двух наших орудий, неслышно кативших на резиновых шинах, сверкали сталью и латунью на солнце пулеметные ленты, в глазах рябило от пестрой партизанской одежды.
Мы спели с Барашковым все известные нам воинственные песни — от «Идет война народная» до «Соловей-пташечка» — и слезли с нагретой солнцем «сорокапятки» только в Александрове, где партизанский праздник был уже в разгаре.
— Ну, брат, — сказал мне Барашков, — уверен, от силы через два месяца войну кончим! Нах хаус пойдем.
— Вот так! — рассмеялся я. — Да ты еще утром в Сибири воевать собирался!
«В Сибири»! Сказал тоже! Не видать им Сибири! Видишь, силища какая! Да и ребята от Бажукова прибыли — творят, сводка приличная…
Услышав звуки гармони, Барашков подмигнул мне, плюнул на порыжевший носок сапога, стал растирать плевок пучком травы, приспустил голенища.
— Зря храбришься, — сказал я смеясь, зная о его робости с девушками. — Зря красоту наводишь!
На утоптанной площадке посреди деревни, в мягком, розовом свете вечернего солнца отплясывают в обнимку с партизанами александровские девчата — невесты и подневестницы и даже перестарки и солдатки-молодухи. Свесив ноги с подводы, непревзойденный отрядный гармонист Васька-Баламут с вдохновенно-блуждающим взглядом нещадно растягивает малиновые мехи голосистой гармони, потрясая взмокшим чубом и свисающей с выпяченной нижней губы цигаркой. Васька гол до пояса — всем видно, что он сжег сегодня свою северную кожу. На лице гармониста столько же выражения, сколько на затылке. Под сапогами, женскими ботинками и босыми ногами плясунов клубится пыль, поднимаясь густым облаком до чумазых, влажных от напряжения лиц — застенчивых, лукаво сияющих девичьих и деланно-бесстрастных мужских. Гудит земля, мелькают пестрые юбки, развеваются платки, шлепают по спинам винтовки, прыгают на ремнях лимонки, гремят в карманах обоймы патронов, побрякивают взрыватели, детонаторы, запалы. И чем яростней работают мышцы вологодского гармониста, чем стремительнее бегают по ладам и басам его пальцы, тем исступленнее стучат каблуки и голые пятки, пронзительнее визжат девчата и одобрительней поглядывают на молодежь, сидя на завалинке, поважневшие вдруг чинно-степенные старики и старухи…