– Спасибо, – ответила я. Тим такой хороший парень. – Итак, твоя гипотеза состоит в том, что Миа хотела каким-то образом изменить тон или траекторию своего присутствия в Интернете, – начала я.
– Вот почему она наняла тебя, – закончила за меня Джессика.
Я ничего не ответила на это, потому что ложь начала давить на меня, и я не собиралась ей потакать.
– Также, – продолжила я. – Ты предполагаешь, что Миа хотела измениться так, как Такер хотел, чтобы она изменилась, и поэтому она и Такер в действительности должны воссоединиться? Такая у нас рабочая теория?
– Именно, – подтвердила Джессика.
– Я мог бы также добавить, что в этом случае, возможно, в условия твоего трудового договора не входит разлучать их, – добавил Тим. – Или условия твоего договора как члена общества, которое в целом ценит отношения и связи.
Я вздохнула и обдумала это. С одной стороны, если мы ничего не предпримем, Миа вот-вот узнает, насколько невероятно ее взломали, и это может, мягко говоря, вызвать у нее некоторое беспокойство. Такой скандал может навредить моему настоящему работодателю, Pictey, в финансовом отношении, а ее подписчикам – в эмоциональном.
Или… это может привести к большой публичной свадьбе, как и было изначально обещано. Хм.
Кроме того, я понимала, что быть невестой на большой публичной свадьбе – счастье для многих женщин, хотя для меня это звучало примерно так же весело, как совершить нашу поездку на велосипеде, только голой.
– Остается тот факт, что я опубликовала кое-что, написанное от разочарования, что может полностью положить конец карьере Мии как инфлюенсера, – сказала я. – Разве я, по крайней мере, не несу ответственности за то, чтобы удалить это?
– Думаю, если ты оставишь этот пост, она тебя уволит, – подтвердила Джессика.
– Понятно, – добавил Тим. – Однако если ты удалишь пост, ты удалишь и очень интересную дискуссию, которая возникла в комментариях. Похоже, многим людям есть что сказать на тему социальных сетей и психического здоровья. А еще здесь есть убежденные защитники древней традиции медитации. Пока я бы сказал, что медитация побеждает в этом споре.
– Ты правда читаешь канал @Mia&Mike прямо сейчас? – удивилась я. – Пока мы едем на велосипедах?
– Ну, конечно, – отозвался он. – Иначе я не смог бы следить за вашим разговором. А Джессика уже сказала мне, что предпочитает это моему обсуждению геологической шкалы времени.
Я хмуро посмотрела на Джессику. В ответ она закатила глаза.
– Ну, – сказала я, снова слегка повернувшись к Тиму, – полагаю, что тема Мии и Такера более уместна в данный момент, хотя и далеко не так интересна или важна, как что-то вроде горста.
Джессика рассмеялась.
– О, Пейдж! Никогда не меняйся.
Я подумала, что возможно уже слишком поздно. Что-то во мне изменилось.
– Я считаю, что мне пора перестать публиковать посты для Мии, – объявила я. – Но я согласна с тем, чтобы позволить Такеру изложить ей свое видение проблемы напрямую, и будь прокляты последствия. Настоящая любовь побеждает и все такое.
– О! Замечательно! В таком случае, можем ли мы отправиться в Вейл? – взволнованно спросил Тим.
– Нет, Тим, – ответила я. – У меня болит промежность. А еще мне нужно убрать кое-какие цифровые следы, просто чтобы избежать будущих проблем для меня – и Мии, конечно.
– Понятно. Тогда к самому быстрому Wi-Fi на Диком Западе, – объявил он. – Чтобы стереть все это с лица Земли!
Миа
Примерно через восемь месяцев после постановки диагноза Майк начал прятаться от меня. Я только что купила ему новый олений рог – больше всего он любил жевать именно его – и он взял его в рот, но вместо того, чтобы жевать его на полу прямо передо мной, он подошел к открытому шкафу в моей спальне, положил его прямо под нос и лег. Я позвонила ветеринару, и она посоветовала обезболивающие и сказала мне, что это может означать, что скоро придет его время. Затем его рентгеновские снимки показали, что рак распространился дальше. Я позвонила ветеринару в университет Мичигана, и она сказала мне, чтобы я была готова ко всему.
Каждый день я просыпалась и говорила себе, что сделаю этот день лучшим для Майка. Контракт по продаже студии был подписан, и я могла большую часть времени работать дома. Я могла возить его в фургоне целый день, много дней, работая в кафе, радуясь Wi-Fi, своему мобильному телефону и свободе, которую они мне предоставляли. Майк мог лежать на мягкой кровати фургона и каждый день встречаться с десятками людей и слышать, что он хороший мальчик, от всех, кто проходил мимо. Вечером после работы он мог сидеть, положив голову мне на колени, и громко дышать в унисон со мной, пока мы смотрели телевизор и обсуждали прошедший день. Он все еще вилял хвостом.
Когда он разбудил меня, чтобы я подняла его с постели посреди ночи, чтобы он мог сам вернуться в шкаф и спрятаться, я поняла, что его время пришло. Я села в шкаф рядом с ним и пообещала ему, что все будет хорошо. Было поздно, и часы тянулись долго. Я спрашивала его о том, что он хочет. Я сказала ему, что не позволю ему больше страдать. Хотел ли он, чтобы его похоронили? Кремировали? Что дало бы ему больше всего покоя? Я легла рядом с ним, заплакала и поклялась ему, что больно не будет. Сквозь слезы я пыталась поблагодарить его. Я старалась убедить себя, что он знает, как я ему благодарна. Когда наступило утро, он поднял голову и посмотрел мне в глаза, пока я лежала, свернувшись калачиком вокруг него, стараясь не прикасаться к тому месту, где это могло причинить боль, но не в силах оставить между нами никакого пространства. Он выдвинул свой нос вперед на несколько дюймов, пока не коснулся моего.
– Майк, – умоляла я его, – пожалуйста, не уходи.
Он слизнул мои слезы с лица.
– Майк, – позвала я. – Майк.
В семь утра я позвонила на домашний номер своего ветеринара и сказала ей, что пора. Она подъехала, и он встал на три лапы и завилял хвостом, когда она вошла внутрь. Может быть, еще слишком рано? Я спросила ее об этом. Если он все еще виляет хвостом, не слишком ли рано? Она покачала головой и сказала мне:
– Когда он все еще виляет хвостом, это самое лучшее время.
Она отправила нас на диван, он дрожал в моих объятиях, и ветеринар мягко сказала мне, что мне нужно перестать плакать и постараться успокоиться. Мне нужно было подумать о его любимом месте и поговорить с ним об этом как можно более радостно. Я сказала сдавленным голосом, полным слез:
– Он мой лучший друг.
Ветеринар ответила:
– Я знаю. И он знает. Сделай вдох и расскажи ему о его лучшем дне.
Я посмотрела на Майка, а он словно говорил глазами: Я тебе доверяю. И я прошептала ему так отчетливо, как только могла:
– Давай вместе вернемся в старую студию. Я буду вести урок, а ты будешь моим особым гостем. Можешь ходить по любому коврику, который тебе нравится. Все будут останавливаться, чтобы погладить тебя, когда ты будешь подходить, даже если они должны стоять в позе равновесия. Можешь сидеть на платформе в конце урока, и все поднимутся к тебе еще до того, как уберут свои коврики, и скажут: Какая хорошая собака. Какая милая хорошая собака, и будут говорить тебе самые теплые слова и позволят тебе облизывать их потные руки.
Я сделала вдох, и он немного закачался. Я строго сказала себе: Сделай это, Миа. Будь смелой. Я проглотила слезы.
– Когда урок закончится, – сказала я ему, – мы пойдем в парк. Тот, что у воды, где ты можешь окунуть лапы в океан. Я возьму твой поводок подлиннее, и ты сможешь немного поплавать в волнах, будешь подниматься на них и опускаться обратно, снова и снова. Ты можешь быть там столько, сколько захочешь. Когда ты закончишь качаться на волнах, ты можешь пойти со мной в тень, и мы будем читать вместе, и я позволю тебе лечь на стол для пикника, даже если все будут смотреть осуждающе. Если ты перевернешься, я буду чесать твой животик столько, сколько захочешь, даже если он все еще мокрый.
Я почувствовала, как ветеринар коснулась моего плеча и мягко сказала:
– Все. Теперь он обрел покой. – Эти слова, они были точно такими же как те, которые мне сказали в больнице, когда Энди умер. Тогда боль прорвалась, и все потоки моего горя слились в один.
– Я люблю тебя, Майк, – говорила я ему. – Ты мой лучший друг.
– Он знает, – заверила меня ветеринар. – Вы оба очень хорошо справились.
Мое дрожащее тело прижалось к его неподвижному, и я наконец отдалась слезам. Сейчас вес Майка на моих коленях ощущался так же, как и раньше, когда мы сидели на этом диване вместе. Но этот раз был последним. Майк ушел, и я осталась одна.
Урок прошел нормально. Правда, прекрасно. Я старалась оставаться в настоящем моменте, быть со студентами, которые понятия не имели, кто я такая, кроме того, что я их учитель йоги на замену. Они продвигались вперед с нужной скоростью. Кто-то впервые нашел пиковую позу. Подобные вещи давным-давно зажигали меня. По крайней мере, с телефоном передо мной все время было видно постоянное тусклое свечение, полупрозрачная завеса голубого света перед миром. Я поняла, что, когда я публиковала посты, у меня был способ понять, что происходит в моей жизни. Я публиковала что-то, и когда подпись была написана, это событие становилось историей, даже если событие было просто обедом. Если я отправляла в ленту обед, это означало, что я наслаждалась обедом, и он был питательным, или успокаивающим, или освежающим, или каким-нибудь еще. Теперь обед был просто обедом. Я пробовала его на вкус вместо того, чтобы рассказывать об этом. Все происходило только в промежутке между началом и концом трапезы. Он не оставался жить в ленте. Он не набирал и десяти тысяч лайков.
Это все хорошо в случае обеда. Но как насчет того, что женщина пришла на занятие и встала в позу лука в первый раз, не причинив себе вреда и не напрягаясь? Как можно не отметить это? Разве это не заслуживает тысячи лайков? Разве у этого достижения не должна быть своя история?