Мира отчаянно завизжала, но сразу же подавилась криком, потому что с двух сторон вспыхнули сильные фонари. Остолбеневший Николас увидел в ярком электрическом свете женскую фигуру с длинной трубкой в руке.
— Молодцом, Ника, — раздался спокойный, насмешливый голос. — Всё исполнил, как надо. Девчонку на катер, да чтоб не шумела. Могут услышать. Этих двух суньте в туннель.
— Гад! — закричала Мира. — Сволочь! Преда…
Но крик перешёл в мычание — ей заткнули рот, куда-то поволокли.
Жанна медленно приближалась. Чёрная трубка покачивалась в её руке.
— Ах, как ты предсказуем, Никочка. Побежал душу облегчить? Какой я дала пас на ворота, а? А гол забил Лукьяныч, ему за это хорошие бабки заплачены.
Фандорин хотел подняться, чтобы принять смерть стоя, но передумал. Какая разница? Такому идиоту в самый раз подохнуть на четвереньках.
— Что зажмурился? — хохотнула Жанна. — Помирать собрался? Нет, рано. Вы мне, Николай Александрович, ещё понадобитесь. Должок-то за вами остался. Самое интересное у нас начнётся завтра. Или Куцый будет паинькой, или его дочурку унесут на кладбище.
Николас открыл глаза, не испытывая никакого облегчения оттого, что смерть откладывалась.
Всё пропало. Он проиграл всё, что только можно. И Миранду погубил, и своих, похоже, не спас. Уж Миранду-то наверняка…
Будет Куценко паинькой или не будет — всё равно…
В одеревеневшей от шока и коньяка голове ворочались бессвязные, неповоротливые мысли. На кладбище. Завтра. Унесут. Как воина, четыре капитана.
И кто же я буду после этого? Или, вернее, что? Нет, серьёзно, когда её завтра унесут, что ж я буду?
Глава восемнадцатаяКОВАРСТВО И ЛЮБОВЬ
— Это мы завтра решим, — ответил Данила на жалобный Митин вопрос и прикрыл рукой глаза от низко летящего снега. — И как нам дальше быть, и как до Москвы добираться. А до завтра, уважаемый Дмитрий Алексеевич, ещё дожить нужно. Ты почти что нагишом. Я, как видишь, тоже одет по-комнатному. Окрест только любавинские деревни.
Нас там вряд ли обогреют, скорее донесут в милицию. Не странно ли? Один безумец наделён властью над многими здравомыслящими людьми, и никто из них не осмелится ему перечить. Не так ли устроены и многие иные, гораздо более обширные царства? — Фондорин хотел произнести ещё какую-то сентенцию, но ему в открытый рот попал целый комок пушистого снега, и он сплюнул. — Однако нужно уносить ноги, пока метель. Сейчас проскользнём лесом, потом выйдем на дорогу и направим стопы в сторону Клина. Если судьба нам улыбнётся, заночуем в какой-нибудь деревеньке, пускай не столь благоустроенной, как Миронов рай, зато безопасной.
— Не дойти нам, — всхлипнул Митя, стуча зубами. — Замёрзнем. Ни шубы, ни даже плаща…
Он был в камзоле, коротких панталонах, чулках. Пока сердце колотилось от страха, разгоняло кровь по жилам, холод не ощущался, зато теперь пробирало до самых костей. Данила тоже в парк выбежал налегке, даже без шапки.
— Падать духом мы не станем, — сказал он, вытирая с бровей снежинки. — Шубы обещать не могу, но плащ у тебя сейчас будет.
Он снял сюртук, надел на Митю — и вправду получился плащ, а то даже и шинель до самых пят.
— Плохо, что обувь у тебя непригодна для зимней натуры, — вздохнул Фондорин. — Хотя что ж, воспитаннику её царского величества зазорно идти собственными ножками. Пожалуйте на коня, сударь мой. Он хоть и стар, да вынослив.
Взял Митю на руки, прижал к груди.
— Так и мне теплей. Ну, вперёд! И с песней, как положено на марше. Слушай. Я спою «Гимн Злато-Розовому Кресту», хорошая песня.
Зашагал по снегу, распевая во всё горло, и только отплёвывался, когда рот забивало снегом.
Вотще ярятся непогоды,
Вотще грозит нам воли враг.
Не променяем мы свободы
На корку хлеба и очаг.
Плыви безбрежным океаном,
Который самый ты и есть.
Блюди с усердьем непрестанным
Три слова: Ум, Добро и Честь.
Что глад, что хлад, ранящи стрелы
Тому, кто видит ясну цель.
Ничто пред Разумом пределы,
Челну ничто коварна мель!
Песня была хорошая, бодрая, с неисчислимым количеством куплетов. Митя сначала слушал, а потом перестал, потому что вдруг увидел перед собой бурливые воды с пенными гребешками, а вдали, на самом горизонте, белый парус. В небе сияло жаркое солнце — не жёлтое, а красное. Оно было как живое: мерно сокращалось и разжималось. Приглядевшись, он увидел, что при каждом разжатии оно выталкивает из себя горячие лучи, которые потом растекаются по всей небесной сфере. Да это не солнце, это же сердце, догадался Митя. А прислушавшись к биению необыкновенного светила, понял штуку ещё более диковинную: не просто сердце, а его собственное, Митино сердце. Тут же сам себе объяснил: если внутри меня безбрежный океан, то чему же быть солнцем, как не сердцу? И успокоился по поводу сего феномена, стал на парус смотреть.
По океану, стало быть, плыла ладья. На палубе всего один человечек, вовсе маленький. Митя прищурился и увидел отважного мореплавателя совсем близко. Ба, так это же Митридат Карпов, собственной персоной! Какое у него испуганное лицо, как тревожно озирается он по сторонам! Не иначе потопнуть боится.
Дурачина, хотел крикнуть своему двойнику Митя. Чего страшишься? Как это возможно — в самом себе потопнуть? Ничего не бойся, гляди вокруг без страха!
Но маленький моряк не слышал. Его мучили жажда и голод, он изнывал от палящего зноя.
— Воды, — шептал он пересохшими губами. — Ох, жарко!
Здесь Митя очнулся. Увидел пустую дорогу, вихрящийся снег и совсем близко лицо Данилы. Тот прижался к Митиному лбу ледяной щекой.
— Э, сударь мой, да у тебя чело хоть трут зажигай. Господи-Разум, где ж тут жильё?
Пустыня сибирская! А всего-то сотня вёрст до Москвы.
И ветер как завоет, как сыпанет холодной крупой по лицу!
Нет уж, лучше жара и море.
Митя снова закрыл глаза и в тот же миг почувствовал, как его обдувает горячий, солёный бриз. Опыт и чутьё бывалого моряка подсказали: приближается ураган. Он оглянулся и затрепетал. С дальнего края неба, стремительно разрастаясь, неслось облако. Оно быстро меняло цвет и форму. И море сразу потемнело, лодку закачало из стороны в сторону.
Здесь должен быть остров, Митя твёрдо это знал. Привстал на цыпочки и увидел в отдалении жёлто-зелёную кочку, торчавшую над волнами.
Туда, скорей туда!
Он бросился к кормилу, навалился всем телом. И пошла гонка — кто скорей: туча или челн.
Бег наперегонки длился нескончаемо долго, так что уж и силы были на исходе.
Всего один раз кормщик оторвался от руля — чтоб глотнуть воды из глиняного кувшина.
Но влага оказалась не освежающей, а горькой, противной.
Митя даже заплакал от обиды и разочарования.
Вдруг увидел над собой Данилу — отощавшего, с серой щетиной на лице.
— Пей, — сказал Данила, — пей.
Но всё это не имело касательства до главного: успеет ли Митя достичь острова, прежде чем грянет буря.
Раздутый парус щёлкал и хлопал, того и гляди лопнет, но пока держался. А ветер всё крепчал. Ни в одной книге Митя не читал, что бывает ветер такой силы. Чтобы гнуло к самой палубе, чтобы с головы сдуло всю растительность до последнего волоска!
Огромная волна подняла ладью. Прямо перед собой Митя увидел каменный зуб скалы. Ну всё, конец! Но волна вскинула суденышко ещё выше, перенесла через риф и опустила в бухту.
Шторм мгновенно стих. То есть где-то вдали ещё ухало и порыкивало, но здесь, в бухте, царило совершенное безмолвие. Жёлтый песок, белое небо, слепящее солнце. Яркое-преяркое, смотреть больно. Митя прикрыл глаза рукой, отяжелевшей от борьбы со стихией.
Вот тебе на! Солнце-то квадратное!
Он похлопал глазами и увидел, что солнце светит через небольшое слюдяное оконце. Жёлтым оказался не песок, а сосновая стена свежей срубки, да и небо было никаким не небом. Беленый потолок, вот что это было.
Сам Митридат лежал на скамье, под пахучим тулупом, в маленькой светлой комнате.
В углу был ещё кто-то, оттуда доносилось сонное дыхание.
Митя скосил глаза, потому что поворачивать голову не хватило сил. Это там Фондорин спал, прямо на полу, привалившись спиной к стенке. Вид чудной: щёки и подбородок заросли седыми волосами, на голых плечах драная бабья кацавейка, на ногах вместо сапог лапти. Что за метаморфозы? И куда подевался чудесный остров?
Всё-таки повернул голову и поморщился — так неприятно она зашуршала по жёсткой соломенной подушке. Что за нелепица?
Дотронулся до макушки. Господи святый! Где волосы? Вместо них одна колючесть. Так, выходит, не приснилось про то, что волоса ветром сдуло?
— Данила-а! — позвал он, тоненько — сам разжалобился.
Фондорин дёрнулся, захлопал глазами.
— Очнулся! — воскликнул он. — А я знал! Кризис-то миновал! Всю ночь тебя трясло, только к утру отпустило. Ждал-ждал, пока глазки откроешь, да и пал жертвой Морфея. Ну-ка, ну-ка.. — Поднялся, сел рядом. — Так, взгляд ясный, губы не обмётаны. И лихорадки нет. Теперь на поправку пойдёшь.
— Где мои волосы?
— Обриты. Медицинская наука утверждает, что при ослаблении телесного механизма через волосы сила уходит и жар сильнее, оттого больных стригут под корень. Опять же сам видишь, хоромы тут нецарские. Зачем паразитов приваживать?
— А почему вы так странно одеты? Неужто в лес возвращаетесь?
Данила запахнул на груди свою незавидную одежонку.
— Понимаешь, дружок, мой кошель в Солнцеграде остался. Мы ведь тут, на постоялом дворе, уж неделю проживаем. Что у меня было, продал. Часы работы славного Бреге пошли на покупку снадобий: медвежьего сала, липового воска, трав. За сапоги нас пустили в это скромное помещение. Сюртук и жилет обратились дровами, печку топить. Из прежнего гардероба у меня остались одни штаны.
— Как же мы теперь доберёмся до Москвы? — задал Митя тот самый вопрос, с которого началась его болезнь.