Господи Боже мой, на Тя уповах, спаси мя от всех гонящих мя и избави мя!
Слова молитвы замерли на устах. В комнату, ступая важно и властно, вошёл главный Митин зложелатель.
Он держался совсем не так, как в Зимнем дворце, да и выглядел иначе.
Там-то Еремей Умбертович всё улыбался, ходил скользящей походкой, одевался скромно, безо всякой пышности.
А ныне на его груди, перетянутой муаровой лентой, сияла бриллиантовая звезда. Подбородок итальянца был задран кверху, каблуки громко стукали по паркету, и любезной улыбкой себя он не утруждал.
Оглядев салон (на каминном экране, благодарение Господу, своим чёрным взглядом не задержался), Метастазио сказал:
— Да здесь целое общество. Моё почтение, графиня. Вас, князь, я знаю. А кто этот господин?
— Данила Ларионович Фондорин, мой друг, — ответила Хавронская как можно суше, и голос нисколько не дрожал.
Зуровский секретарь резко обернулся к Фондорину и попытался испепелить его своим медузьим взором — прямо молниями ожёг. Наслышан, стало быть, от Пикина. Но Данила ничего, ужасный взгляд вынес, своего не отвёл. Постояв так с полминуты, Метастазио столь же резко отвернулся от неустрашимого противника и перестал обращать на него внимание.
На церемонии с губернатором времени тратить не стал. Сразу обратился к Павлине Аникитишне:
— Мадам, я явился к вам по поручению Весьма Значительного Лица (впрочем, отлично вам известного) и хотел бы побеседовать приватно, с глазу на глаз.
— Я имею к дяде и Даниле Ларионовичу полный конфиянс, — ледяным тоном молвила графиня. — Ежели упомянутое вами лицо хочет молить меня о прощении, то напрасно. Передайте, что…
— Кому нужно ваше прощение? — перебил её Метастазио. — Я прибыл не за тем. Бросьте представлять Орлеанскую Девственницу. Ваше упрямство сводит Весьма Значительное Лицо с ума, а это создаёт опасность важнейшим государственным интересам. Я потому говорю это прямо при вас, — полуобернулся он к Долгорукому, — что строптивость племянницы вам первому окажет дурную услугу. Вот, князь, случай либо вознестись на самый верх, либо лишиться всего.
Губернатор вспыхнул от наглости угрозы, но словесно не возмутился, лишь закусил губу.
— Графиня, как только Весьма Значительному Лицу донесли, где вы находитесь, он хотел немедленно мчаться сюда. Сие было бы истинной трагедией для всех персон, имеющих касательство к этой истории. Насилу я отговорил его, пообещав, что доставлю вас сам. Я ехал без остановок, спал в экипаже, отчего у меня произошла жестокая мигрень и констипация в кишках. Я чертовски зол и не желаю выслушивать никаких женских глупостей. Собирайтесь и едем!
Он шагнул к Хавронской и потянулся взять её за руку, но путь ему преградил Фондорин.
— Я — лекарь, — сказал он скрипучим от ярости голосом, — и знаю отличное средство, которое навсегда вас избавит от констипации и мигрени. Убирайтесь, пока я не приступил к лечению. Павлина Аникитишна никуда не поедет!
Метастазио спокойно смотрел в глаза графине, не удостоив Фондорина даже взглядом.
— Подумайте хорошенько. Этого человека не слушайте, он всё равно что мертвец, про него уже всё решено. От вас зависит ваша собственная судьба и счастье ваших близких. Ну же, — нетерпеливо прикрикнул он, — полно ломаться! Я жду ответа.
— Вы слышали его из уст господина Фондорина, — произнесла Павлина с улыбкой и взяла Данилу под руку.
Итальянец ничуть не стушевался — кажется, именно этого и ждал.
— Что ж, князь, — обратился он к Долгорукому, — тогда у меня дело до вас. Государственное и посторонних ушей не терпящее. Мы побеседуем здесь или вы сопроводите меня в иное место?
Давыд Петрович настороженно посмотрел на Метастазио и нехотя поднялся, опираясь на палку.
— Если разговор официальный, прошу в кабинет.
— Нет-нет! — Павлина тоже встала. — Оставайтесь. До кабинета нужно пройти дюжину комнат, а я знаю, что ваша подагра, милый дядюшка, не располагает к долгим прогулкам. Данила Ларионович, не проводите ли вы меня в библиотеку?
— Буду счастлив.
Фондорин бросил грозный взгляд на петербуржца и повёл графиню прочь.
Митя с радостью последовал бы за ними, но был вынужден остаться в своём жарком укрытии.
Итальянец подождал, пока за дверью стихнут шаги, и сел рядом с князем.
— Сударь, — заговорил он быстро, напористо. — Ваша племянница красива, но глупа. Не будем тратить время на пустяки. Поговорим лучше о будущем империи, как подобает людям государственным. Известно ли вам, что её величество слаба здоровьем и не сегодня-завтра умрёт?
— Как? — вздрогнул Долгорукой. — Неужто дела так плохи? Адмирал Козопуло давеча в узком кругу рассказывал, что лишь своими стараниями поддерживает в государыне жизненную силу, однако я не принял его болтовню всерьёз. Неужто…?
— Да. Её дни сочтены. Великая эпоха близится к концу. Что последует дальше — вот в чём вопрос. Каким станет новое царствование? Эрой света и справедливости или торжеством безумия? Платону Александровичу известны ваши просвещённые взгляды, и в вашем ответе я не сомневаюсь.
— Да, конечно, я за свет и справедливость, — подтвердил губернатор, — однако не могли бы вы выразить свою мысль яснее?
Секретарь кивнул:
— Извольте. Кто: Внук или Наследник? Яснее и короче, по-моему, некуда.
— Право, не знаю, — тихо молвил Давыд Петрович. — Мы, московские, далеки от большого света, питаемся всё больше слухами и мнениями петербуржских друзей…
— Внук, — отрезал Метастазио. — Только он. Наследник вздорен, капризен. Наконец, просто не в своём уме!
— Но разве возможно, чтобы вопреки прямому порядку наследования…
Секретарь снова перебил:
— Если в момент кончины великой императрицы Платон Александрович всё ещё будет в силе, то очень возможно и даже неизбежно. Беда в том, что светлейший помешался из-за вашей племянницы и дурит. Он болен от страсти. Если немедленно не получит требуемого лекарства, то погубит и себя, и будущее России. Так помогите же ему получить эту малость! — Метастазио наклонился и схватил князя за локоть. — Вы можете это сделать! Я прихожу в бешенство, когда начинаю думать, от каких пустяков зависят судьбы великой державы! А также и наши с вами судьбы.
— Наши? — переспросил губернатор с особенным выражением.
— Да! Вы, верно, думаете, что я забочусь только о своей участи? Разумеется, я себе не враг. И если воцарится злейший недруг моего покровителя, судьба моя будет печальна. Но и вам несдобровать. Ваши контры с Озоровским известны. Он заодно с Прохором Масловым, а Маслов один из всего двора оказывает Наследнику знаки внимания. Начальник Секретной экспедиции поставил на Гатчинца, сомнений в том нет! Поверьте хорошо осведомлённому человеку:
Озоровский мечтает от вас избавиться, шлёт о вас губительнейшие реляции, и если вы до сих пор ещё держитесь на своей должности, то лишь благодаря расположению к вам Платона Александровича. При победе партии Наследника вас ждёт немедленная отставка и опала.
Давыд Петрович расслабил галстух, словно ему вдруг сделалось душно.
— Я… я должен посоветоваться со своими друзьями…
— Лучше станьте нашим другом, и тогда Москва будет принадлежать вам. Город нуждается в твёрдой, но просвещённой руке. Так что?
Давыд Петрович молчал.
Не устоит, перекинется, боялся Митридат.
У него за спиной, в камине, громко стрельнуло, и Митя непроизвольно дёрнулся.
Ох!
Экран качнулся, грохнулся на пол, и взорам обернувшихся политиков предстал малый отрок с выпученными от ужаса глазами.
— Impossibile![10] — пробормотал Метастазио. — Откуда он здесь?
Стало быть, про Данилу побеждённый Пикин ему рассказал, а про Митридата нет. Получается, что капитан-поручик не вовсе пропащий?
— Это Митюша, воспитанник племянницы, — успокоил петербуржца хозяин. — Он совсем ещё дитя, не тревожьтесь. Затеялся в прятки играть. Ступай, душа моя, побегай в ином месте. Видишь, мы с этим господином…
Итальянец проворно вскочил, двинулся к Мите.
— А-а!!!
Захлебнувшись криком, рыцарь Митридат припустил вдоль стены, пулей вылетел за дверь.
Сам не помнил, как пробежал длинной анфиладой. Ворвался в библиотеку с воплем:
— Данила! Он меня видел!
Фондорин и Павлина, сидевшие на канапе бок о бок, оглянулись.
— Кто? — рассеянно спросил Данила, и вид у него был такой, будто он не сразу узнал своего юного друга.
— Метастазио! Он хотел меня схватить! Он такой, он не отступится! И князь Давыд Петровича оплёл, интриган! Mon Dieu, je suis perdu!.[11]
Графиня пронзительно завизжала, испуганно глядя на Митридата.
Он хотел приблизиться к ней, но она заверещала ещё пуще, замахала руками.
— Минуту, друг мой! — сказал ему Данила. — Это истерика. Ваше неожиданное красноречие напугало Павлину Аникитишну. Сейчас, сейчас. Есть одно средство…
Он звонко шлёпнул графиню по щеке, и она тут же смолкла, ошеломлённо глядя уже не на Митю, а на обидчика. Её ротик задрожал, но прежде, чем из него исторгся новый вопль, Данила наклонился и поцеловал — сначала ушибленное место, а затем и губы, лишив их возможности производить дальнейший шум.
Средство, действительно, оказалось удачным. Рука графини немного пометалась в воздухе, потом опустилась Даниле на плечо и осталась там.
— Ну вот, — сказал он, высвобождаясь (причём не без усилия, потому что к первой ручке, обхватившей его за плечи, присоединилась вторая). — А теперь, Павлина Аникитишна, я всё вам объясню.
И объяснил — доходчиво и недлинно: и про необычайные Митридатовы способности, и про его деликатность, понудившую образованного отрока прикидываться младенцем. Рассказал и о Митином петербуржском взлёте, и о вынужденном бегстве. Не стал лишь касаться истории с ядом, сказав только:
— По случайности Дмитрий стал очевидцем одной каверзы, затеянной Фаворитовым секретарём. Подробностей, ma chere amie,