– Нет, но на мои убеждения это никак не влияет.
– Возможно, человек и уникален, – продолжал Адамс. – Хотя галактик много. Но уникален ли разум? У него большая живучесть. Если уж разум возник – пусть и случайно – можно быть уверенным в его триумфе.
– Однако техника – нечто иное, – сказал Томас, осторожно отпивая горячий кофе.
– Абсолютно иное, – подтвердил Адамс. – Как известно, к нам она пришла совсем недавно, лишь по прошествии первой половины срока активного существования Солнца, когда можно рассчитывать на существование жизни. Гоминиды населяют Землю едва в течение одной тысячной периода ее существования. Цивилизация развивается лишь миллионную часть данного времени, цивилизация техническая – едва одну миллиардную. Принимая во внимание относительно позднее возникновение Солнца, а также и непреложный факт присутствия звезд и планет, гораздо старше наших, придем к следующему выводу: в случае существования разумной жизни в иных мирах ею должен быть достигнут, в сравнении с нами, и более высокий уровень, а в отдельных случаях – гораздо более высокий. Но…
– Но…
– Но почему же мы их не слышим?! – воскликнул Адамс.
– А вы все испробовали?
– Кроме радиочастот, пытали счастья на частотах гамма-излучения, в лазерах, нейтрино, макрочастицах углесодержащих метеоритов и линиях поглощения звездных спектров. Единственно, чего еще не испробовали, это Q-волны.
– Что это такое?
Адамс машинально чертил на старой облицовке столика. Томас обратил внимание на крышку столика всю испещренную слабыми, почти уже полустертыми следами схем и чертежей.
– Много лет назад Моррисон назвал это «пока еще не открытым методом, который откроют через десять лет», – сообщил Адамс. – Вот только мы его так и не открыли. Для новых попыток не оставалось уже ничего, кроме прямой передачи. Это подороже. А без надежды на успех средств не раздобудешь, тем более теперь. К тому же даже сегодня пришлось бы решать: стоит ли трубить на всю Вселенную – или хотя бы на всю Солнечную систему – что здесь существует разумная жизнь, цивилизация.
– И тем не менее, как вы сказали, мы передаем.
– Передаем с первых же дней радио, – сказал Адамс. – Большая часть излучений малой мощности – ненаправленные, забиваются атмосферными помехами и другими шумами, но все же разум сделал Землю вторым по мощности радиоисточником, а спустя несколько десятилетий мы сравняемся и с самим Солнцем. Если там есть кому обратить на это внимание. Земля окажется для них как на ладони.
– Но вы так ничего и не услыхали?
– А что услышишь на этом аппаратике? – спросил Адамс, указывая кивком на долину за стеной. – Нам необходимо предоставить хоть какое-то время на Большом Ухе – там, этажом выше, – на той пятимильной сети. Или на той, которая строится. Впрочем, астрономы не уступят нам и дня.
– Тогда почему бы вам не забросить все это?
– Нам не дадут это сделать!
– Кто же?
– Мак. Да нет, наверняка это не так. Хотя, черт побери, именно так оно и есть. Он – связующее звено. Он и Мария. Недавно, к примеру, был момент, когда казалось, все пойдет к черту…
Томас отпил еще глоточек кофе. Тот остыл и стал уже в самый раз, и он допил его.
Поездка к дому Макдональда вдоль холмов доставляла сплошное удовольствие. Тени ложились на зеленые склоны, как стопы великанов. Вечерний бриз приносил с собой острый соленый запах океана. Древняя паровая турбина урчала под капотом, время от времени слегка вибрируя, как бы давая понять, какая она старая. «Это захолустье – едва ли не самый чистый и тихий островок во всем загрязненном и шумном мире, – думал Томас. – Невинно, как рай до познания Добра и Зла. А он, Томас, несет на себе заразу – нечто вроде вируса грязи и суеты». Он пережил момент острого раздражения, не понимая, как в мире скуки и лишений еще сохранилось подобное место; потом оно уступило место дешевому удовлетворению, от осознания, ведь в его власти уничтожить все это.
– Ну как, вы узнали у Адамса все, что хотелось?
– Простите? – не понял погруженный в раздумья Томас. – Ах, да, даже более того.
– Так я и думал. Боб – парень надежный. В случае чего на него можно положиться как на друга: долго не задумываясь, ворваться к нему в ненастье, среди ночи, с известием, что у тебя лопнула шина и, будьте уверены, он выскочит под дождь. Правда, он много говорит и еще больше ворчит. Но пусть это не помешает вам разглядеть в нем человека.
– Всему ли сказанному можно верить?
– Не сомневайтесь, – ответил Макдональд. – Боб не скажет вам ничего, кроме правды. Впрочем, чересчур большая ее доза содержит нечто, вводящее в заблуждение, даже в большей мере, чем недостаток ее.
– Например, попытка самоубийства вашей жены?
– Например.
– И порванное заявление об отставке. – И это тоже.
Томас так и не смог различить в голосе Макдональда смущение или тени испуга от его разоблачений. Скорее всего, это печаль, обусловленная сознанием неизбежности ала на этом свете.
«Когда мы ехали к нему домой, мимо холмов, окружающих Аресибо, – столь же безмолвных, как и те голоса, к которым прислушиваются в оставшемся позади бетонном здании, – он не отрицал, ни того, что год назад его жена пыталась покончить с собой, ни того, что составил и уничтожил впоследствии заявление об отставке…»
Дом оказался типичной испанской гасиендой и в сгущающихся сумерках выглядел уютным и гостеприимным, залитый потоками золотистого света, льющегося из окон и дверей. Входя в дом, Томас ощутил это еще сильнее; такую атмосферу уюта и любви ему доводилось встречать всего раз или два в домах друзей. Пребывание именно в этих домах согревало его, пока он наконец не понял, чем это ему грозит: он может бросить писать. Повстречай он женщину, способную погасить его внутренние страдания, и все закончится обычным романчиком, постепенно перерастающим затем во взаимную неприязнь. И он снова сбежит в свое одиночество, вернется к машинке, и через ее клавиши перельет на бумагу пульсирующую в нем боль. А вышедшее из-под пера будет бездарно и посредственно, как и те, уже написанные им круги ада. Почему только он не написал своего чистилища? Теперь он знал, – почему: всякий раз под его рукой чистилище превращалось в ад.
Мария Макдональд оказалось зрелой женщиной; кожа у нее была оливковой, а красота казалась неисчерпаемой. Одетая в простую крестьянскую сорочку и юбку, она взяла его за руку, приветствуя в собственном доме. Он ощутил, как тает его сердце от ее доброй улыбки и изысканного латиноамериканского радушия, и, как мог, сопротивлялся. Ему захотелось поцеловать ей руку, повернуть ее ладонь и увидеть шрам на запястье. Захотелось обхватить ее руками и уберечь от всех ночных кошмаров. Конечно, ничего этого он не сделал.
– Вам известно о моем намерении написать о Программе, – объявил он, – и сразу признаюсь, далеко не в самом доброжелательном тоне.
Она тоже слегка наклонила голову, внимательно вглядываясь в него.
– Мне кажется, вы не злой, скорее – разочарованный. Выть может, ожесточившийся. Вас не удивляет, откуда мне все это известно? У меня интуитивное знание людей, мистер Томас. Робби, прежде чем принять кого-нибудь на работу, приглашает к нам домой, а потом я все ему рассказываю. И ни разу я не ошиблась. Робби, скажи, это правда?
Макдональд улыбнулся:
– Один только раз.
– Это шутка, – объяснила Мария. – Он хочет сказать, я ошиблась – в нем, но это совсем другое дело. Эту историю я поведаю вам как-нибудь в другой раз, когда мы, надеюсь, получше узнаем друг друга. Получается, мистер Томас, я владею своим инстинктом и еще кое-чем, – я прочла ваш перевод и роман тоже. Робби говорил мне, он до сих пор не завершен. Вы обязаны это сделать, мистер Томас. Плохо все время жить в аду. Согласна, вначале его нужно постичь, дабы понять смысл очищения от грехов на пути в рай.
– Писать об аде легко, – признался Томас. – Но на другое у меня не хватает воображения.
– Очевидно, вам не удалось еще избавиться от ваших собственных грехов, – заметила Мария. – Вы пока не нашли ничего, достойного веры или любви. Некоторые не находят этого никогда, а это весьма печально. Как жаль мне их. Не дай вам Бог стать одним из них. Впрочем, я говорю о вещах слишком личных…
– Да нет же…
– Вы приехали сюда насладиться нашим гостеприимством, а вовсе не за тем, чтобы сносить мой миссионерский азарт к проблемам любви и семейной жизни. Видно, я не в состоянии сдерживать его.
Взяв мужа под руку, она подала свободную руку Томасу. Втроем они прошли по терракотовым плиткам прихожей ко входу в гостиную. Яркий мексиканский ковер покрывал часть натертого воском дубового паркета. Здесь, сидя в больших кожаных креслах, они принялись попивать острый margaritas и безмятежно беседовать о Нью-Йорке и Сан-Франциско, об общих знакомых, литературной жизни и политических новостях; о месте «Эры» в том и другом, и о том, как Томас начинал писать для этого журнала. Затем Мария проводила их в столовую, где они засели за ужин, названый ею «традиционной мексиканской comida». На первое был подан бульон, густой от похожие на тефтели шариков tortillas, макароны, овощи и кусочки цыпленка. На второе – sopa seca – остро приправленное блюдо из риса, макаронов и мелко нарезанных tortillas в пикантном соусе, потом – рыба, а после нее – как главное блюдо – тушеный козленок с разными овощными гарнирами и жареной фасолью, присыпанной тертым сыром. Ко всему в выложенных салфетками корзиночках подавались пышные горячие tortillas. Ужин для Томаса закончился молочным пудингом, названным Марией «natillas piuranas», крепчайшим кофе и фруктами.
Слабо протестуя по ходу течения трапезы, – мол, ничего он больше съесть не в состоянии, – Томас поддавался уговорам Марии и понемногу отведывал каждого появляющегося на столе блюда. В конце концов Макдональд не выдержал и расхохотался.
– Ты его закормила, Мария. Остаток вечера он проведет в сытой дреме, а нам ведь еще предстоит кое-что сделать. Латиноамериканцы, мистер Томас, приступают к подобной трапезе в исключительно торжественных случаях, в разгаре дня, после чего удаляются на заслуженную сиесту. – Макдональд добавил в бокальчики водки, названной им pisco. – Позвольте мне поднять тост. За красоту и хорошую еду.