принесло пользы плавать умение, ибо тонул в пучине тот, кто был утомлен либо весом вооружения, либо тем, кто за него хватался. Это зло, что кощунством явилось, в самый день страстной пятницы случилось[566], и величину преступления усилило к такому времени непочтение.
13. После того как это произошло, король держал путь на Кельн, но, когда даже туда ему закрыли доступ, проведя Пасху в городе Бонн[567], поспешно вернулся в Майнц и, разослав повсюду послов, направил такую жалобную просьбу князьям: «Хотя посредством силы королевство я захватил, все же тех, кто сопротивляется нашей власти, я сдерживал, сколько мог. Теперь же, когда во взятии королевского достоинства я руководствовался вашими наставлениями, разве мог бы кто-нибудь отважиться на то, чтобы открыто королевство унижать и оружие на нас поднимать?
Когда же мы двигались к Льежу, где была назначена наша пасхальная курия, мы подошли к реке Маас, а епископ Льежа и герцог Генрих, от которых мы очень ждали изъявления покорности с благоговейной верностью, нам тайно устроили засады и наших [людей, об этом] ничего не знавших и не готовых к сражению, перебили, захватили, в бегство обратили. То несчастье, которому там довелось произойти, настолько же стыдно снести, насколько безнаказанным оставить. Тогда, принужденный и появившейся трудностью, и моментом времени, я направился к Кельну, который с изрядной гордостью меня принять отказался, так что святой день Пасхи я провел у города Бонн. Разве какой-нибудь королевской особе когда-либо такое оскорбление наносилось?
Не одному мне было брошено это оскорбление, ибо вас также унизили; эти гордецы решениям вашей власти подчиниться не хотят, только свои решения утверждать желают; наконец, на тех они устремляются, на кого тяжесть всего королевства возлагается. Короля, которого вы поставили, они готовы низвергнуть, чтобы ничего из того, что вы решаете, не исполнялось. Тогда это беззаконие [касается] скорее моего королевства, чем меня, ибо свержение одной головы, хотя бы и главной, поправимая потеря для королевства, попрание же князей это разрушение королевства. Неужели мы оставим это безнаказанным, и из простого нашего терпения в будущем более увеличится их гордость? Пусть не будет так, чтобы те, о ком мы говорим, остались бы без почтения и, как мы добавим, без отмщения. Сказано было немногое, достаточно осталось; желания души имеют труд побуждением для приятного ободрения. Дело же более подходило бы для побуждения, чем слово. Так как против [нас] столь гордые противники, следует, воспользовавшись силами государства, вам [организовать] поход, для чего приказываем и, приказывая, просим собраться в июльские календы[568], и определяем место у города Вюрцбурга»[569].
Когда в то время узнал герцог Генрих и жители Кельна вместе с жителями Льежа, что король хотел вести на них войско, они подготовили оружие, собрали солдат, укрепили города и с равным желанием и усердием готовились к сопротивлению. Но, и советами и просьбами побуждали императора, чтобы он вновь принял имперское достоинство, от которого отказался под угрозой смерти, будучи изобличен не делом, но принужден силой и оружием. Они не должны были иметь недостатка ни в оружии, ни в [силе] духа; в краткое время они соберут много его сторонников, поскольку многие из многих осуждали столь необычное и бесчеловечное дело. Их настойчивым просьбам он начал возражать при помощи такой мысли: невозможно, отказавшись от власти, оружием вновь вернуть то, что, когда владел властью, оружием не мог удержать; это для него не является столь важным, чтобы за возвращение стоило бы расплатиться гибелью многих [людей]; хотя и недостойно лишенному [власти], ему как частному человеку жилось бы счастливо и безопасно. Так обе стороны обменялись мнением, когда же они не перестали настаивать, чтобы благосклонность вокруг него не повернулась в обратную сторону, он не вполне согласился, но не возражал и, словно предвидящий будущее, души этих впавших в сомнения [людей], надеждой поддержал[570].
В то время укрепляли валы и башни Кельна, который первым подвергся нападению, собрав военные налоги и поставив гарнизон, отважными душами ожидали своей опасности. Так и другие города, которые верили в то, что подвергнутся нападению, упрочивали укрепления, осадные машины и силу войска. Но, под влиянием жестокой угрозы, повсюду спешно распространялся указ о том, чтобы они готовились против войска, намеревавшегося на них наступать в большой гордости, защищали бы родину, свободу и жизнь, и не допускали бы принесения своих жен в жертву развлечению, или раздробления земель в руках других господ.
Уже король с сильным войском пересек Рейн и сперва на Кельн, который едва ли не как глава всех других городов выступал, с большой яростью напал, замыслив с легкостью подчинить себе отдельные части тела, расправившись с такой сильной головой. Но дело, вопреки надежде, приняло совсем иной оборот: отброшенные назад кровавой неудачей, встав лагерем вдали, они обложили город осадой.
Я бы сказал, что осаждавшие осажденными более осаждались, ибо они перехватили для себя корабли, которые, по Рейну спускаясь, доставляли войску припасы, стесняя голодом, как будто некоей осадой, тех, кто были вынуждены трудиться. Между тем, для того чтобы они освободили город от осады, по всему отечеству отовсюду собиралась сила. Но император от битвы настоятельно отговаривал, страшась столь кровавого злодеяния, отчего ими овладело такое горячее желание отражения осады, которое могло бы привести к их собственному большому поражению. [Осаждавшие] возложили бы на себя всю заботу о взятии города, который из-за крепких стен и из-за сильного гарнизона находился в полной безопасности и самым щедрым образом был обеспечен всякого рода провиантом, прибавлявшимся и благодеянием Рейна, что на превосходных кораблях, которые они захватили, вопреки желанию осаждающего, можно было бы доставлять. Лучше [жители Кельна] оставили бы их в своем несчастье безумствовать и атаковать неприступный город, откуда столько павших от ран уносили; лучше оставили бы их в опустошенном краю, когда они стали бы голодать, исчерпав посевы полей; лучше оставили бы их бесчинствовать, в то время как труд обессиливал людей и коней; если бы хоть немногим терпением и благоприятным положением воспользоваться захотели, могло бы случиться так, что победу малым [трудом] добыть бы они сумели.
Так, отговариваемые от битвы побуждением императора, столько вылазок врагов они подстерегали и не знающих места повсюду убивали, страх врагу, чтобы далеко не отступал, внушали. Все же произошли [события], которые предвидел император. Сколько раз пытались [осаждавшие] ворота проломить, тараном стены разбить, башни с катапультами опрокинуть, из-за дела, что не могли завершить, столько же раненых и убитых назад к лагерю доставляли. У людей и лошадей, как от недостатка пищи, так и от бесполезных стараний силы убывали, ибо в округе на опустошенных полях они ничего не обретали, но не продвигались далеко, так как предчувствовали скрытого в засадах врага. Также эти беды привели к болезням, которые, как обычно бывает, отравили воздух лагерей зловонием, так что не только народ, но даже самих князей или недуг истощал, или смерть похищала. Измученные противодействием такого рода обстоятельств, они сомневались в том, что делать дальше, поскольку, захотев, по обыкновению, [найти] повод для схватки, не находили его, либо, если готовились к отступлению, боялись, что их войско распадется во время бегства, уверенные в том, что враг ударил бы сзади[571].
Какой бурей в то время умы волновались, когда внезапно пришедшая молва посредством сильного волнения в ясное небо превратила облака, ибо о кончине императора известно стало[572], в чем должным образом убедиться надлежало. Сначала от этой молвы они в замешательство пришли, но когда прибыл посол[573], доставив сыну как последний дар от отца диадему и меч вместе с посланием, столько радости появилось, что радостных [людей] голоса утихнуть могли едва. Но не меньше скорби было вокруг погребения императора: князья выражали сожаление, народ был охвачен горем, всюду слышался стон, плач, глас скорбящих; к его похоронам сошлись вдовы, сироты и нищие со всего отечества, чтобы оплакивать отнятого отца, изливать на его тело слезы, целовать его щедрые руки. Едва вырвали из их объятий его бездыханное тело, едва была дана возможность как следует его похоронить. Однако, они не оставляли его могилу, предавались там бдениям, слезам и молитвам, предаваясь скорби причитали, а причитая скорбели о тех милосердных делах, которые он сделал бы им, хотя, не следовало оплакивать его кончину, после того как ей предшествовала добрая жизнь, которая сдерживала в своих пределах прямую веру, твердую надежду, горькое раскаяние сердца, ведь он был тем, кто не устыдился принести публичное покаяние в постыдных проступках и от всего сердца причастие Господне с алчностью принял.
Ты счастлив, император Генрих, в том, что такие защитники, такие поручители тебя подготовили, какое большое изобилие из руки Господа теперь ты принимаешь, что в руках страждущих скрываешь. Ты обменял волнение королевства на спокойствие, конечное – на вечное, земное – на небесное. Теперь, наконец, ты царствуешь, теперь диадему носишь, что у тебя ни твой наследник не похитит, ни враг не позавидует. Поэтому, следует сдерживать слезы, если они сдержаться бы могли: это твоему счастью следует плясать не скорбя, радоваться не плача, радостными, а не скорбными голосами.
После того как дела имели такой исход, те люди, которые против королевского величества поддерживали войну, так как после гибели надежды угасли их души и силы, покорностью или деньгами к милости короля вновь прибегали, или таким образом, каким каждый из них мог, что необходимо было сделать в тех обстоятельствах. Вот ты знаешь о деяниях, о смирении в бедности, о судьбе, о кончине императора Генриха, которые не могли удержать от слез меня, когда я писал, так и не смогут удержать от слез тебя, когда ты прочтешь.