Это рассказ о геморроиде, которого мучил человек. Геморроид же продолжал жить своей жизнью: работал каждый день допоздна, развлекался по выходным, по возможности трахался на стороне. Но этот человек, прикрепившийся к его вене, каждый раз, когда доводилось подольше посидеть на стуле или посильнее натужиться на унитазе, напоминал ему, что жизнь — это любовь, жизнь — это боль, жизнь — это падать на гребаный пол и стремиться к лучшему вновь. И геморроид прислушивался к своему человеку, как многие люди прислушиваются к бурчащему животу, требующему пищи, — не очень охотно, но смиренно. И благодаря этому человеку геморроид старался верить в свои силы и не только стращать, но иногда прощать. Ради собственной чести. И с чужой честью тоже обходиться поосторожней. А если уж и ругался, то очень старался не трогать родителей, если можно. И вот так, благодаря маленькому досадному человеку у себя на заду, геморроид стал всеми любим: геморроидами, людьми и, конечно, довольными держателями акций компании, разбросанными по всему миру.
Сентябрь круглый год
Когда началась большая рецессия, ND огребли по полной. По идее, их товар предназначался высшему классу с его предположительным иммунитетом к рецессиям, но после истории с судом Линча в Чикаго миллионеры тоже перестали у них покупать. Кто-то — из-за ужасного экономического положения, но большинство — из страха или просто из-за того, что им было неловко перед соседями. Акции ND валялись на полу в торговых залах разных мировых бирж, истекая процентами, а сама ND стала символом рецессии. «Уолл-стрит джорнал» посвятил им передовицу с заголовком «Злые ветры сентября», перефразировав собственную рекламу компании «Сентябрь круглый год», на которой семья в одних купальных костюмах наряжает рождественскую елку солнечным летним полднем. Эта реклама в свое время сработала на ура: через две недели после ее запуска ND уже продавали по три тысячи единиц товара в день. Покупали и богатые бизнесмены, и бизнесмены победнее, желавшие произвести впечатление. Их товар стал признаком статуса, эдаким сертификатом кошерности миллионера. Они символизировали то, что в девяностых и двухтысячных годах символизировал личный самолет. Nice Day[38], погода для богатых. Если вы живете в ледяной Исландии и серость со снегом сводят вас с ума, только проведите кредиткой — и ND при помощи одного-двух спутников мигом организует вам залитую солнцем веранду и легкий бриз Ибицы круглый год.
Моки Аялон был одним из первых, кто купил их систему. Он любил свои деньги и расставался с ними с большим трудом, но еще сильнее, чем он любил миллионы, заработанные на продаже оружия и лекарств в Родезии, Моки ненавидел влажное нью-йоркское лето и ощущение потной майки, прилипающей к спине. Он купил систему не только для себя, но и для всего квартала. Были те, кто ошибочно истолковал это как щедрость, но на самом деле Моки сделал это, поскольку хотел, чтобы прекрасная погода сопровождала его до самого мини-маркета в конце улицы, — мини-маркета, который не только продавал Моки Аялону сигареты «Ноблесс», специально для него импортированные из Хайфы (Израиль), но и маркировал границы его личного ареала обитания. А с того момента, как Моки подписал чек, погода в квартале стала просто райской. Без чертовых дождей и сраных хамсинов. Просто сентябрь круглый год. И не раздражающий, переменчивый манхэттенский сентябрь, а сентябрь, как в Крайот[39], где прошло его детство. Пока в Чикаго не случился этот самый суд Линча и соседи не потребовали, чтобы Моки немедленно отключил им вечную осень. Сначала он их игнорировал, но потом стали приходить письма от адвокатов, а кто-то даже оставил зарезанного павлина на переднем стекле его машины. После этого его жена тоже попросила все отключить. Был январь. Моки выключил теплое солнце, и день сразу стал коротким и печальным. И все из-за зарезанного павлина и трусливой анорексички, сумевшей, как всегда, своей слабостью добиться от Моки желаемого.
Рецессия все усугублялась. Акции ND на Уолл-стрит достигли дна. Не только они, но и акции компании, принадлежавшей Моки. А достигнув дна, они вскоре проделали в нем дыру и продолжили падать. Странно — логика подсказывает, что оружие и лекарства как раз должны идти на ура в период мировой рецессии, но оказалось, что наоборот. У людей не было денег на покупку лекарств, и очень быстро они выяснили то, о чем успели забыть: огнестрельное оружие — это роскошь, а чтобы размозжить кому-нибудь череп, зачастую достаточно большого камня, найденного во дворе. Все очень быстро научились обходиться без стволов Моки — гораздо быстрее, чем Моки привык к грустной погоде середины февраля. И Моки Аялон — или «Моки Миллион», как его любила называть местная пресса, — разорился.
Квартира сохранилась — расторопный бухгалтер компании успел ретроактивно переоформить ее на имя анорексичной жены, — но все остальное уплыло. Забрали даже мебель. Через четыре дня приехал техник из ND, чтобы все отключить. Когда ему открыли дверь, он был с ног до головы мокрым от дождя. Моки сварил горячего кофе, и они немного поговорили. Моки рассказал технику, что вскоре после суда Линча в Чикаго он перестал пользоваться системой. Техник сказал, что многие клиенты перестали. Они поговорили про суд Линча, когда разъяренная, голодная и замерзшая толпа сорвала злость на летней прекрасной вилле богатых людей.
— Солнце над их домом просто свело нас с ума, — рассказал один из громил в передаче про расследования несколькими днями позже. — Мы тут замерзаем без гроша на отопление, а эти собаки… эти собаки…
Тут он разразился слезами. В передаче его лицо размыли, чтобы нельзя было опознать, и слез не было видно, но слышно было, что он подвывает, как раздавленное машиной животное. Чернокожий техник сказал, что родился в том самом районе Чикаго и теперь стесняется в этом признаваться.
— Эти деньги, — сказал он Моки, — эти вонючие деньги только испоганили нам мир.
После кофе, когда техник уже собрался все отключать, Моки попросил его дать ему запустить спутник в самый последний раз. Техник пожал плечами, и Моки расценил это как согласие. Он нажал несколько кнопок на пульте, и внезапно солнце появилось из-за туч.
— Это, знаешь, не настоящее солнце, — с гордостью сказал техник. — Это просто симуляция солнца. Сделано при помощи лазеров.
А Моки подмигнул ему и сказал:
— Брось. Не порть. Для меня это солнце.
А техник улыбнулся и сказал:
— Клевое солнце. Жаль, нельзя его оставить, пока я буду к машине идти. У меня уже сил нет на эти дожди.
Моки не ответил, только закрыл глаза и дал мягким солнечным лучам ласкать лицо.
Джозеф
Случаются разговоры, способные изменить жизнь человека. Я в этом не сомневаюсь. Ну то есть я хочу в это верить. Я сижу в кафе с одним продюсером. Он не совсем продюсер, он никогда ничего не продюсировал, но хочет продюсировать. У него есть идея фильма, и он хочет, чтобы я написал сценарий. Я объясняю, что не пишу для кино, а он не настаивает и зовет официантку. Я уверен, что он попросит счет, но он заказывает себе еще эспрессо. Официантка спрашивает, не нужно ли и мне чего-нибудь, и я прошу стакан воды. Этого Хочу-Быть-Продюсером зовут Иосиф, но он представляется Джозефом.
— На практике, — говорит он, — никого не зовут Иосиф. Всегда Сэфи, или Йоси, или Йос. Ну так я выбрал Джозефа.
Он четкий, этот Джозеф. Меня за одну секунду раскусил.
— Ты занятой, а? — говорит он, заметив, что я поглядываю на часы, и сразу прибавляет: — Очень занятой. Ездишь, работаешь, мейлы пишешь.
В том, как он это произносит, нет ни капли злости или иронии. Это вроде констатации факта — ну или сочувствие. Я киваю.
— Тебе страшно не быть занятым? — спрашивает он. Я снова киваю. — Мне тоже, — говорит он и желтозубо улыбается. — Там же подо всем этим что-то есть. Что-то угрожающее. А то б мы не растирали время в порошок всякими нашими проектами. А знаешь, чего я больше всего боюсь? — спрашивает он.
На секунду я теряюсь, раздумывая, что ответить, но Джозеф уже продолжает:
— Себя. Того, что я есть. Знаешь, вот это ничто, которое тебя наполняет, стоит только кончить? Не с той, которую любишь, а просто с кем-нибудь. Или когда в руку делаешь. Знаешь, да? Вот этого я боюсь — заглянуть в себя и увидеть там ничто. Не какое-нибудь стандартное ничто. А такое, от которого отчаяние накатывает, не знаю, как назвать…
Теперь он молчит. Мне от этого молчания неловко. Если бы мы были близки, я бы мог помолчать вместе с ним. Но не на первой же встрече. Не после такой фразы.
— Иногда, — я пытаюсь ответить откровенностью на откровенность, — жизнь кажется мне ловушкой. Входишь внутрь, ничего не подозревая, а она захлопывается за тобой. А когда ты внутри — я имею в виду, внутри жизни, — тебе и бежать-то некуда, кроме как с собой покончить, но это ведь тоже не бежать, это скорее сдаться. Понимаешь?
— Это хуй, — говорит Жозеф, — это хуй, что ты не напишешь мой фильм.
В его манере говорить есть что-то очень странное. Даже ругается он не так, как другие люди. Я не знаю, что сказать после такой фразы, поэтому сижу и молчу.
— Неважно, — говорит он спустя секунду. — Твое «нет» только даст мне шанс поговорить еще со всякими людьми, попить еще кофе. Это же самая лучшая часть бизнеса. А прямо вот продюсировать — это, мне кажется, не мое.
Видимо, я кивнул, потому что он отзывается:
— Ты считаешь, мне это не дано, да? Что я не настоящий продюсер, что я просто болтливый чувак, у которого дома есть немножко денег?
Наверное, я продолжаю кивать, нечаянно, от нервов, потому что теперь он смеется.
— Ты прав, — говорит он. — Ну или, может быть, я тебя все-таки еще удивлю. И себя.
Джозеф просит счет и настаивает на том, чтобы его оплатить.
— А наша официантка? — спрашивает он, пока мы ждем, когда прокатают его кредитку. — Как тебе кажется, она тоже убегает? Ну, от себя?