О страшной мести я думал долго, неделями… Теперь (автору этих строчек 18 лет. — А. М.) это чувство прошло, и мне просто жаль отца, жаль, что он был таким неразумным. Своих детей, когда они появятся, я бить ни за что не стану.
Меня лупили раза два как следует. Первая мысль: за что, за что? Весь мир представлялся черным, одолевала ненависть к родителям, хотелось убежать из дома, умереть… А потом все проходило, между прочим довольно быстро, и забывалось и за что били, и о чем думалось во время наказания…
Пока бьют, соображаю, как бы улизнуть, и ору, чтобы они думали: вот сейчас он умрет… А потом, как вырвусь от них, мечтаю навредить им еще хуже. Когда-нибудь я все-таки сожгу их дом! Если, конечно, они не одумаются и не перестанут меня бить.
Ненавидел, ненавижу и буду ненавидеть всех, кто прикладывал ко мне руки. И вырасту не забуду.
«Хоть бы он поменьше меня бил» — так я думаю во время порки. А сразу после — думаю: «Смогу или не смогу сесть?»
Во время порки я, само собой, притворяюсь и стараюсь изображаться совсем доходящим. И ору, и визжу, и плачу, и даже вою, как зверь… А после… убил бы их всех, да боязно… за такое спасибо не скажут.
Я испытываю чувства злости, ненависти, бешенства и больше всего презрения, как к фашистам…
При порке и вообще когда наказывают, я не о себе думаю, а о родителях. Подлецы вы! И за что вы мне такие достались? Куда от вас деваться? Ну, вырасту — поплачете вы у меня тоже…
Когда бьют, реву и проклинаю все и всех на свете. И стыдно, что реву, и не могу удержаться… Нет, от битья я не становлюсь ни умнее, ни лучше, только злее и очень хочется на ком-то отыграться…
Остановимся. И постараемся хотя бы приблизительно оценить высказывания пострадавших.
Если верить ребятам — а почему, собственно, им не верить? — от порок они делаются только злее, мечтают о мести, думают, как бы «отвести душу» на ком-то другом.
Так стоит ли бить?
Над этим надо задуматься. Это не такой уж риторический вопрос! Ведь бьют не ради собственного родительского удовольствия и не ради утверждения своей неограниченной власти над Петей или Колей, а в надежде чего-то от них добиться либо прекратить неугодное поведение.
Порка ничего к лучшему не изменяет. Даже не вдаваясь в моральную, этическую и прочие стороны проблемы, а рассуждая примитивно прагматически, пожалуй, целесообразнее отложить ремень и поискать какие-то другие средства воздействия…
А теперь попробуем взглянуть на предмет с иной точки. Дети единодушны, а взрослые?
Прежде всего я хотел бы познакомить читателей с письмом, присланным незнакомой женщиной со Львовщины. Письмо это посвящалось главным образом безобразиям, чинимым ее соседом по дому. Письмо чрезвычайно пространное, поэтому я приведу только те выдержки, которые имеют непосредственное отношение к нашему разговору.
«…Особенно отвратительно и постыдно ведет себя этот тип, когда наказывает своего десятилетнего сына — уверяю вас он не такой уж плохой мальчик! — Тараса. Он никогда не бьет ребенка в квартире, за закрытыми дверьми, а выволакивает для этой цели во двор, чтобы собрать „зрителей“ и тем самым еще больше унизить сына. Он заставляет плачущего мальчика раздеваться — стаскивать не только штанишки, но и трусики (даже в холодное время)… Порет он сына на садовой скамейке старым ремнем, нанося удары пряжкой…»
Излив свой вполне справедливый гнев на истязателя, женщина резко обрушивается на тех, кто молчаливо мирится и скорее с одобрением, чем осуждающе наблюдает за действиями соседа. А дальше спрашивает, каким образом можно привлечь родителя к ответу, какие органы должны заниматься охраной интересов Тараса, что они могут сделать, и пишет:
«…Вы только не подумайте, что я против наказания вообще!
Нет, конечно, строгость необходима. Как без строгости воспитать ребенка в твердых правилах поведения, не хулигана и не безобразника? Но для чего унижать и публично? Для чего десятилетнему выдавать норму, вполне подошедшую бы для взрослого парня, сильного и закаленного?
И самое главное — какой это кошмар, когда наказание производится при посторонних, да еще с постыдным оголением…
Мне тоже случается наказывать свою дочь. Но, во-первых, я делаю это только дома. Во-вторых, могу дать ей шлепка, два-три подзатыльника, хотя предпочитаю ставить на колени в угол или лишать чего-нибудь вкусного — мороженого, конфет, сладкого, на время конечно…»
Вот такое это было письмо.
Хочется верить, что отец Тараса — редкостное исключение, осколок давно умерших ныне домостроевских традиций, ну а как быть с автором письма? Спорить? Скорее всего, это бесполезно: человек стоит на твердых позициях — наказывать надо, без физического воздействия нельзя, главное только — сохранять «разумную» меру… Знаю: разговоры о дозировке наказаний, способах, о более пли менее гуманных приемах ведутся от Белого до Черного моря и от Карпат до сопки Ключевской…
А ведь мальчишки и девчонки, которые поведали о своих переживаниях во время порки и после, ни один и ни одна, не горевали о том, что ремнем больнее, чем рукой, а линейкой еще хуже, — их не боль угнетает, а пренебрежение, сам факт насилия. Больнее боли — обида, страшнее страха — унижение! Вот что надо понять взрослым.
У меня были мягкие родители, они считали себя принципиальными противниками грубых методов воспитания и в обычном понимании слова не наказывали меня — не давали подзатыльников, не избивали, даже не шлепали.
Но когда я совершал очередное «правонарушение», а это случалось не так уж редко, на середину комнаты выставлялась высокая табуретка, я получал приказание водрузиться на неудобное это седалище, мне давалась в руки книга — «Приключения Тома Сойера» — и назначалась «мера пресечения»:
— Десять страниц вслух! С выражением…
Это звучало как десять лет строгой изоляции с последующим поражением в правах…
Что сказать теперь, спустя пятьдесят лет? Я возненавидел Тома Сойера, возненавидел Марка Твена, возненавидел чтение вообще; в те годы я искренне просил: отлупите лучше! Признаюсь, осмысленно «Приключения Тома Сойера» я прочел двадцатилетним, будучи военным летчиком; прочел на боевых дежурствах, сидя в тесной кабине И-16, похохатывая и поражая этим моего механика: надо же, командир до таких лет дожил, а «Приключения Тома Сойера» не читал?..
К чему это воспоминание здесь? А очень просто: бить или не бить — вопрос, конечно, требующий вдумчивого изучения и непременно строго принципиального ответа. Но не будем сужать проблему и сводить все дело к тому: рукой’— можно, ремнем — нет, розги оскорбительнее линейки, а вымоченные в соленой воде — это уж вообще из арсенала профессиональных палачей…
Наказание — всякое наказание — непременно связывается в сознании абсолютного большинства людей с унижением.
Вот что вспоминает о начале своей жизни известнейший летчик нашей страны, Герой Советского Союза Михаил Михайлович Громов: «Мне повезло в детстве. Вся атмосфера в семье располагала к тому, чтоб я рано почувствовал себя самостоятельным. Меня уважали, мне доверяли. Отец не побоялся подарить — мне, шестилетнему, перочинный нож. Я выточил лук, стрелы, чижика для лапты. Это было упоение творчеством. Меня никогда не наказывали. Я считаю, что наказание может воспитать в человеке двойную натуру: он будет бояться не дурного поступка, а только наказания. Станет обманывать, ловчить. Зато поощрением можно воздействовать не только на сознание, но и на чувства. Воспитание чувств — вот толчок к самовоспитанию. Главное, чтоб человеку не нравилось делать плохо, чтоб это было ему отвратительно».
Увы, не каждому везет в детстве так, как повезло Громову, и даже хорошие люди, случается, бывают изобретательны на наказания-унижения.
Дело происходило в скверике. Мальчик лет четырех заупрямился и никак не хотел уходить домой.
— Алик! — строго сказала мама. Но мальчик никак не реагировал на ее оклик. — Смотри у меня, Алик! — еще грознее повторила мама, а сама, не спуская глаз с сына, стала медленно открывать объемистую свою сумку.
Это движение произвело на мальчонку странное действие — он весь сжался и, вцепившись ручонками в край скамейки, не сводил глаз с маминых рук.
Признаться, я с недоумением ожидал, что же последует дальше.
— Алик! — в третий раз произнесла женщина. — Будет хуже…
Я взглянул на малыша, и мне сделалось просто страшно — он стал похож на кролика, замершего перед змеей, — оцепеневший, жалкий, с обреченными глазами.
И тут красивая мама движением фокусника выдернула из сумки… складной зонтик, щелкнула им под носом у мальчонки, и тот, закатившись в плаче, мгновенно сделался покорным, ручным, на все согласным…
Мама принялась утешать его:
— Я же тебя предупреждала, не надо быть таким упрямым, надо слушаться маму. Хватит, перестань реветь и пойдем…
И они вполне мирно удалились.
А у меня и сейчас начинает колоть сердце, когда я вспоминаю этот эпизод. Почему?
Малыш Алик боялся зонтика. С равным успехом он мог бояться пылесоса, половой щетки, вентилятора — с детьми это случается: какие-то, на наш взрослый взгляд безобидные, бытовые предметы вселяют в них панический ужас. Со временем страх проходит. Обычно сам собой. Мама, разумеется, знала об этом. И вместо того, чтобы осторожно постепенно отучать сына от неоправданного страха, подло эксплуатировала пугало-зонтик в своих эгоистических интересах…
А теперь выдержка из письма другой женщины, воспитательницы детского сада. Человек этот много и интересно поработал с детьми, казалось бы, все знает, все умеет, сама может научить любую мамашу, как подобрать ключик к трудному малышу. И вот поди ж ты — и она не избавлена от сомнений, от тревог…
«…Давно уже мне не дает покоя эта установка — без наказания нет воспитания… Как ее понимать? Может быть, пока это еще в какой-то мере справедливо.
Вообще в этой области у нас царит невероятная неразбериха. Если я, частное лицо, Анна Матвеевна, жена своего мужа и мамаша своей дочери, найду нужным отшлепать нашу девчонку, никто с меня, как говорится, не спросит и, скорее всего, никто не осудит. Согласны? Но если я, Анна Матвеевна, воспитательница детского сада № 983, отшлепала свою воспитанницу, хотя бы она была той же самой моей дочерью, скандал и неприятности обеспечены!..