К бесконечному списку наших родительских обязанностей — ничего не поделаешь! — приходится приплюсовать: учить детей достойно проигрывать.
Не овладев этим умением, трудно, очень даже трудно прожить по-настоящему счастливую жизнь…
Вид у этого человека растерянный, взвинченный и одновременно такой несчастный, что невольно хочется погладить его по голове и сказать:
— Ну, не надо, не огорчайтесь так ужасно; что бы ни случилось, жизнь все-таки продолжается и совершенно безвыходных положений почти не бывает. Кто вас так расстроил?
Оказывается, сынок. Маленький, худенький, с льняной головкой, с ресничками, как у девочки, длинными и загнутыми вверх…
— Понимаете, врет, беспардонно врет, смотрит мне в глаза своим ангельским взором, и хоть бы ему что! А у нас никто в семье не врал. И что дальше с ним будет, если с таких лет врет?
— А еще у вас какие претензии к сыну?
— Еще? Нет-нет, больше никаких. Но это ужасно — врет и не смущается, даже глаз не отводит, — снова начинает горячиться и выходить из себя папа.
— Вы ошибаетесь, — говорю я, — ваш Валька не врет. Только не горячитесь, папа, и постарайтесь понять.
— Ну что вы говорите, как не врет?! Пришел из школы и сообщает, что ребята поставили его смотреть за улицей, когда сами собирались грабить квартиру. Меня, знаете, чуть инфаркт не хватил. А оказалось, никто никакой квартиры грабить не собирался и Вальку никуда не ставили. Навыдумывал, а для чего?..
— Вот видите, вы же сами подтверждаете: не врет ваш Валька, а сочиняет. Сочиняет неправду. И свято верит, что так могло быть, или еще будет, или должно быть, или хорошо, если бы было. Это фантазия!
— Ничего себе фантазия! Плетет неизвестно что. И откуда такие заскоки, откуда такое странное направление мысли?
— Поймите, в том, что рассказывает, сочиняет, выдумывает ваш сын, нет злонамеренного обмана, это осечки воображения.
— И что же мне делать? Он будет плести, с осечками или без осечек, а я — слушай и радуйся?
— Ну зачем же так? Разоблачайте, только с осторожностью — без крика и без оскорблений, не навешивая на ребенка бирок отпетого вруна, или брехуна, или чего-то еще в подобном роде. Заметьте, папа, один выдающийся педагог сказал так: „Оскорбление поднимает из тайников человеческого подсознания грубые, иногда звериные инстинкты“. Будьте терпеливы. А вообще-то это необузданное „сочинительство“ чаще всего проходит самой собой, если не придавать ему особого значения и драматической окраски.
Многие самые выдающиеся педагоги утверждали, что процесс воспитания личности завершается в первые три — пять лет жизни ребенка. Все, что происходит в последующие годы, — перевоспитание. У меня нет данных, чтобы опровергнуть или подтвердить точность названного срока, но одно несомненно: воздействие, оказываемое на маленького ребенка, оставляет чрезвычайно прочный след во всей его последующей жизни.
Между прочим, это одна из причин, по которой я в этой книге уделил больше внимания малышам, чем подросткам. Прочное начало должно иметь хорошее и спокойное продолжение! Чем надежнее удается поставить на ноги малышей, тем меньше огорчений они нам доставляют, превращаясь в отроков и отроковиц…
Кстати, мне лично неизвестны никакие особые воспитательные приемы для подростков.
Искренность, спокойная доброжелательность, последовательность… — все эти качества универсальны, применимы и к дошкольникам и к студентам.
В общении с подростками, с теми, кого нам приходится не столько воспитывать, сколько перевоспитывать, особое значение приобретают лишь нюансы, полутона. Если вам удастся найти такую линию поведения, что ребята признают вас „своим парнем“ (конечно, без подлаживания, без заискивания перед младшими), вы наверняка сумеете достичь большего, чем десять других формально авторитетных взрослых.
И к овладению этой „высотой“ есть одна важная обходная тропа.
Вы замечали: взрослея, почти все ребята приобретают особый вкус к спорам? Они готовы ввязываться в любые словесные перепалки, заходит ли речь о пришельцах из иных миров, о тайне Атлантиды, НЛО — неопознанных летающих объектах, сути клинической смерти, возможности моделирования деятельности головного мозга…
В этот период становления им нередко все равно о чем спорить, важно — спорить, самовыражаться, быть в центре внимания.
Спорить с ребятами трудно — недолго и сорваться, недолго применить запретный прием, вроде: мал ты еще толковать об этом!..
Но спорить с ними необходимо!
Каждому понятно: дети не вырастают здоровыми, если им не давать ежедневную порцию витаминов. Точно так же подростки не мужают, как следует, если они не спорят, не учатся отстаивать свою точку зрения, формулировать свое мнение, утверждать свои самостоятельно выношенные мысли…
Спорить без запальчивости, не оскорбляя собеседника, даже если он твой яростный оппонент, не переходить на личности и, главное, быть всегда доказательным — на это способны далеко не все взрослые, как же овладеть этим искусством подросткам? Выходит, научить ребят спорить — тоже наша задача. И не просто спорить, а вести спор правильно.
Я думаю, это не менее важно, чем привить ребятам навыки обращения с ножом и вилкой. И мне совершенно непонятно, почему так называемым правилам хорошего тона мы готовы уделять и время и силы, а от обучения искусству спора большей частью уклоняемся? Может быть, потому, что не чувствуем себя готовыми? Но это не оправдание.
Давно уже замечаю: родители, не преуспевшие в чем-то, очень стараются, чтобы их подрастающие дети „приняли эстафету“ и пробежали дистанцию лучше, чем в свое время это сделали мама или папа…
Тамара Наумовна не стала в свое время пианисткой. Слышали бы вы, как она корит за это своих семидесятилетних родителей и с каким энтузиазмом приучает к инструменту восьмилетнюю дочку Эллочку, хотя у бедной Эллочки музыкальные данные — как у дятла…
Леон Павлович не сделался гордостью футбольной команды тбилисского „Динамо“, и эту его боль не могут утишить звания доктора технических наук, заслуженного деятеля науки, лауреата. Вся надежда на Гоги, на сына.
Леон Павлович лично руководит Гогиной зарядкой утром. Руководит с балкона, в то время как Гоги бегает по двору, приседает, поднимает водопроводную трубу (вместо штанги), отжимается, упираясь в край садовой скамейки, и исполняет ряд других „номеров“.
Леон Павлович не реже двух раз в неделю заезжает в спортивную школу и с пристрастием допрашивает старшего тренера детской секции, как успехи Гоги и в каком направлении надо (конечно, надо!) на него поднажать.
Леон Павлович лично контролирует питание сына и даже изобрел особую систему подсчета компенсации энергозатрат начинающего спортсмена…
Все идет так, как задумал фанатик папа. Но папа не все замечает. Или, может быть, не хочет замечать.
А я вижу. Гоги ладный, жилистый мальчишка, такой, знаете, молодой скакун, и глаза у него чем дальше, тем грустнее становятся, как у заарканенного жеребенка…
Пока он еще повинуется — и бегает, и приседает, и толкает трубу… Но уже без радости. И мне жаль мальчишку, потому что я знаю: „Спорт становится средством воспитания тогда, когда он — любимое занятие…“ — это заметил В. Сухомлинский, очень точно заметил…
Не выдерживаю, иду к Леону Павловичу. Мы обмениваемся обычными любезностями, принятыми между добрыми соседями, потом, выдержав приличествующую случаю паузу, я спрашиваю:
— Скажите, пожалуйста, Леон Павлович, какая разница между ключом и отмычкой?
Он взглядывает на меня с подозрением, но я сохраняю полную невозмутимость и стараюсь всем своим видом показать, что интерес к проблеме у меня чисто технический.
Леон Павлович объясняет, увлекается, смеется, и я узнаю: функциональной разницы в этих двух предметах нет, оба служат единой цели — открывать запертые замки; разница в инструментах конструктивная, методологическая — в эксплуатации, ну и, так сказать, правовая: ключ — хорошо, а отмычка — плохо. Хотя, если захлопнулся сейф, если потерян ключ, есть специальная служба вскрытия…
Все идет очень мило. Благодарю папу, перевожу разговор на сына.
— Так, знаете, хочется из него человека сделать, не могу передать. Гоги хороший мальчик. Послушный, умный, нормальный ребенок, — говорит папа. — Но что это за мужчина? Мышцы ему еще качать и качать. Я, когда молодым был, очень хотел за тбилисское „Динамо“ играть, но у меня отец был строгий, старых понятий человек был. „Это что такое, — сказал, — без штанов бегать, мячик пинать? Не будешь. Учиться будешь, головой работать будешь!“ Испортил мне жизнь мой уважаемый отец, пусть земля ему будет пухом. Но я этого по отношению к моему сыну не допущу, я все для Гоги сделаю…
— Леон Павлович, дорогой, извините, что я вмешиваюсь, но я очень хорошо отношусь к вашему сыну и потому не могу не сказать: все-таки двери лучше открывать ключом, а не отмычкой. А вы к Гоги с отмычкой подступаете. Не обижайтесь, я от души, от чистого сердца это говорю.
Гоги хороший мальчик, но он не родился футболистом, и мне его очень жаль…
— Собственно, мне жаловаться не на что: для своих лет Борис человек как человек — учится нормально, безобразий никаких не устраивает, претензий особых нам, родителям, пока не предъявляет… И все-таки… — Антон Гаврилович молчит какое-то время, смотрит вдаль, хмурится, будто припоминает что-то чрезвычайно важное, ускользающее.
Стараясь помочь собеседнику, говорю:
— Скажите, пожалуйста, а Боря ваш читать успевает или цикл „школа — телевизор — школа“ у него, как у многих теперь, получается замкнутым?
— Нет, отчего же замкнутый. Он читает…
— Не припомните, какой именно литературой увлекается?
— Да разные, знаете, книжки Боря читает. Вот недавно я у него Станислава Лема на столе видел, Бальзака — том из собрания сочинений, коричневый такой, с красным кирпичиком на корешке… И этого, ну, все им увлекаются… как же его? A-а, Юлиана Семенова читает…
— Насколько я могу понять, Боря читает без программы и дальнего прицела — что попадает под руку, то и читает?