— Четырнадцать и три четверти (или, в классах постарше, «пи» «эр» деленное на два), что тут может не сходиться?
И я чувствовал себя уничтоженным и жалким. Я пыхтел над тетрадкой битый час, и все без толку, а он даже карандаша в руки не взял…
Объяснять, если только это не наша профессия, мы чаще всего не умеем. И, честно говоря, когда нам все-таки приходится этим заниматься, стараемся отделаться побыстрее. Проще всего решить за Гену.
Между прочим, и Генка только об этом и мечтает: реши, папа, реши, умоляют его глаза. И ничего не рассказывай, папочка. Скорее реши, и будем вместе смотреть хоккейный матч….
Конечно, решить самолично легче и много быстрее. Но метода честного партнерства лучше не нарушать, иначе ребята не усвоят такой важной мысли: во взрослой жизни никто ничего никогда за них делать не будет. Поэтому решайте вместе с Геной, и объяснение старайтесь вести бодрым тоном, желательно с юмором.
Тонкий психолог Анатоль Франс писал: «Учиться можно только весело. Искусство обучения есть искусство будить в юных душах любознательность и затем удовлетворять ее; а здоровая, живая любознательность бывает только при хорошем настроении».
Если ваша дочь никогда не спрашивает у вас совета в своих школьных делах, если ваш сын никогда с вами не делится своими затруднениями — это худо. Это тревожный симптом.
Невозможно поверить, чтобы даже очень способный человек мог завершить школу без единой заковыки. Значит, если дети не обращаются к вам за помощью, одно из двух — или боятся вас, или сомневаются в вашей компетенции. Не знаю, что хуже…
Задание — ответственное, решение — развернутое, край — необъятный, стройка — грандиозная… — это тоже накатанная привычная колея, следуя по ней, непременно скажешь: подросток — трудный! А нынешний — особенно трудный. Допустим, что так оно и есть, что все их недостатки — истинные и мнимые, взятые в масштабе один к одному и преувеличенные — нам удалось бы тщательно выявить и свести в подробнейший, исчерпывающий перечень. А что дальше?
Ведь сколько ни ругай, сколько ни поноси их, все равно толку чуть, а нам, благоразумным и благополучным, утихомиренным и благонамеренным, сдавать свою вахту им. Чуть раньше или чуть позже именно эти, сегодняшние трудные, будут и министрами, и мастеровыми, и Архимедами двадцать первого века.
И они, а не мы, перекроят этот век по своим понятиям и меркам, взглядам и вкусам. Только по одному этому соображению, я думаю, нам надо попытаться понять: чем подростки бывают недовольны, чего они ждут от нас, о чем мечтают.
Каких-нибудь двадцать лет назад мы толковали своим чадам: «Учись, Ваня, учись, старайся, сыночек, а то в институт не попадешь…» и нынче продолжаем (по инерции, что ли?) уверять молодых: без вузовского диплома грош тебе цена, хотя сами точно знаем: и половине не только не кончать, а и не начинать в институте…
А подросток чувствителен к фальши, он слушает такое и теряет в нас веру: «Говорят одно, думают другое».
Поступит Ваня в вуз или нет — разговор особый. Важнее другое: кривя душой, мы рискуем утратить контакт с Ваней, лишиться его доверия.
Да, мы кормим, одеваем, учим, по мере необходимости лечим наших Вань, а вот уважать их считаем не обязательным… Пусть сначала вырастут.
И это ошибка.
Когда они вырастут, наша готовность их уважать может оказаться несколько запоздавшей…
Дети постоянно задают нам вопросы. Кстати, вопросы эти бывают весьма разные. Одни продиктованы чистым любопытством, такие чаще всего и упорнее задают малыши; другие вопросы ребята, случается, подбрасывают, чтобы испытать папину осведомленность и эрудицию и бывают чрезвычайно довольны, получив толковый и незамедлительный ответ; а есть еще, я бы их назвал «вредные», вопросы, рассчитанные на то, чтобы смутить, поставить в тупик родителя, — это занятие особо любо подросткам.
Убежден: отвечать необходимо на все вопросы, удовлетворяя любопытство ребят — чем бы оно ни диктовалось! — на уровне их ребячьего понимания.
Если, скажем, пятилетний Игорек вдруг потребует объяснить ему, в чем особенность двигателя внутреннего сгорания — обычный уровень любопытства для современного ребенка детсадовского возраста, — я бы не рекомендовал начинать с диаграммы Карно и замкнутого цикла Отто, а ответил бы приблизительно так: бензин сгорает в большом металлическом стакане — цилиндре, и газы, выделяющиеся при этом, крутят вал… Уверяю вас, скорее всего, такое объяснение покажется Игорьку вполне достаточным, ну а если последуют дополнительные вопросы: откуда газы, что за вал, почему он начинает крутиться, — придется рассказать и об этом, но все равно схематично, в общих чертах.
Распространенную же формулу «вырастешь — узнаешь!» — лучше всего из употребления исключить. Для ребенка любого возраста нет ничего более оскорбительного, чем предложение сначала подрасти, а потом чем-то интересоваться. Уж лучше, ответив на его вопрос приблизительно, сказать так: к сожалению, более подробно я не сумею тебе пока объяснить.
Особенно вредна детям неправда. И на этот счет имеются две главные причины: у неправдивых родителей непременно вырастают неправдивые дети, и — всякая ложь взрослых, чуть раньше или чуть позже, обнаруживается, и тогда к нам приходит неизбежное недоверие детей. Случается, особенно у впечатлительных ребят, оно разрастается, пускает корни и со временем приводит к полному крушению родительского авторитета.
Хочу подчеркнуть — процесс укореняющегося недоверия младших членов семьи к старшим чаще всего необратимый.
А что касается «вредных» вопросов и как на них отвечать, скажу: по-разному. Иногда честным «не знаю» (от этого авторитеты не рушатся и уважение не убывает!); иногда откровенно юмористически, чтобы перевести все в шутку (большинство детей, даже маленьких, понимают и ценят юмор); а порой приходится взять себя в руки и отвечать серьезно, четко, старательно следя за тем, чтобы не переступить спокойный эмоциональный уровень…
Чем незаметнее будет грань, разделяющая нас, взрослых, и детей, тем меньше огорчений достанется и на нашу, и на их, ребячью, долю.
БИТЬ ИЛИ НЕ БИТЬ!
Наблюдал я это в вестибюле метро «Смоленская»: разгневанная мамаша влепила своему сыну одну за другой пару звонких пощечин и, кажется, намеревалась добавить еще, но мальчишка заорал истошным голосом:
— Да не бей ты по морде, мне же выступать сегодня!
Кто-то из невольных свидетелей этой мгновенной сцены засмеялся, а у меня, признаюсь, зашлось сердце.
Если бы вы слышали, с какой покорной безнадежностью, с каким горьким отчаянием мальчик, признавая право мамаши лупить его, старался оберечь только лицо…
Покорность его была такой красноречивой и потому такой страшной: ты, бей, бей, мама, но пониже.
Чехов, Горький, вся старая российская литература свидетельствует — детей били, били жестоко и непременно, видя в этом если не благо, то освященную традицией неизбежность. Вроде бы для пользы самих детей их лупили.
Как ни странно, но и сегодня проблема «силового воздействия» — бить или не бить? — до конца не решена, во всяком случае, не решена в повседневной практике.
«Бить или не бить?» — вопрос, задаваемый родителями чаще других вопросов, так или иначе относящихся к воспитанию детей.
И вот что интересно: спросят, а сами, не дожидаясь ответа, как бы авансом начиная оправдываться, напоминают:
— Хе-хе-хе, а ведь не зря, я полагаю, в старину говаривали: «За одного битого двух небитых дают…» — дескать, если надумаете отрицать «силовые приемы», так вы уж поосторожнее, потому как мудрость-то что говорит? И не чья-нибудь персональная это мудрость, а народная!
И еще очень любят родители козырять великим педагогическим авторитетом, он-де сказал однажды:
— Без наказания нет воспитания!
Ну что ж, мудрость «побивается» мудростью же: «Кто не возьмет лаской, не возьмет и строгостью» — и так народ говорит!
А на всякий авторитет, если постараться, можно, вероятно, найти еще больший авторитет: «…не оттого ли люди истязают детей, а иногда и больших, что их так трудно воспитывать — а сечь так легко? Не мстим ли мы наказанием за нашу неспособность?» — спрашивал у современников один из умнейших людей России — Александр Иванович Герцен…
Едва ли стоит выяснять, чей «козырь» выше и кто кого побьет народной ли мудростью, авторитетом ли великого предшественника; может быть, и проще и лучше подойти к этой поистине болезненной проблеме иным, самым прозаическим способом: взять да и посчитать, чего от рукоприкладства больше — вреда или пользы?
Как посчитать?
Ну хотя бы таким примитивным способом: опросить сто, тысячу, десять тысяч — сколько удастся — поротых ребятишек, пусть скажут, что они испытывали во время наказания, о чем думали после и как оно в конце концов повлияло — исправило их, не исправило, на сколько хватило «силового воздействия»?
Конечно, битые не могут быть объективными, и я отлично понимаю, предлагаемый метод не идеальный, и все-таки мы ничем не рискуем, если послушаем ребят.
Когда меня лупят, я рычу от злости и ненависти, потом мечтаю умереть, чтобы они поплакали и помучились.
Всегда, когда бьют, испытываю страшную обиду. Это для меня — огромное горе. От одного воспоминания об этом унижении меня трясет спустя несколько лет. Иногда я думаю: если меня сейчас кто ударит, я тут же уйду из дома, наделаю страшных глупостей и, может быть, даже совершу преступление. (Автору этих строчек 16 лет. — А. М.)
Когда наказывал отец, ненависть застилала глаза, я не признавала его права меня трогать. Если наказывала мама, задумывалась, а иногда, не часто, правда, даже соглашалась с ней. Но вообще я скажу: лучше бы как-то иначе учить детей уму — бёз ремня и палки…
Пороли меня в детстве очень часто, лет до 14. Бил отец. Мать обычно воздерживалась. За что били? За то, что воровал у отца деньги и покупал игрушки, книги, радиодетали. За то, что иногда поздно приходил домой. За то, что много дрался. За двойки в школе. За то, что взял сигарету в рот (впервые). Когда меня били, я всегда думал о мести. Иногда мне казалось, что я им не родной сын, а взятый из детдома.