— Мы, конечно, тоже не так уж далеко отошли, можно сказать — вплотную приблизились… Но есть у них кое-что, чему, образно говоря, можно поучиться. В частности, вам, Иван Ефремович, — обратился он к заведующему зоомагазином, робкому красноглазому блондинчику, чем-то похожему на тех белых мышей, которые составляли у него основной предмет торговли. — Только представьте: вывеска — неоновая, горит днем и ночью — во весь фасад, а на витринах силуэты рыб, птиц так и мерцают, так и переливаются… Кому и не надо — зайдет! Я, признаться, сам за три квартала притопал: думал — ресторан!.. Кефирчику захотелось выпить…
— М-да… — проговорил Евстигнеев. — А ты как думаешь на этот счет, Иван Ефремович? Как у тебя поставлено дело со световой рекламой?
— Да как… — засуетился Семенов. — Сами, небось, знаете, Петр Федорович… Какой он, наш магазин… Тут не до жиру… У нас и товару-то — две канарейки, два аквариума, белых мышей штук двадцать… Да и тех нам частник поставляет — бывший тунеядец… Продавец — один, да еще мальчик Саша-пионер приходит помогать из чистого энтузиазма… Насилу концы сводим…
— Н-да… — проговорил Евстигнеев. — Значит, упаднические настроения культивируем, так надо понимать?
— Да я, Петр Федорович…
— Так и запишем! — загремел Евстигнеев. — Да, не знали мы тебя… Живешь одним днем, насаждаешь карликовое натуральное хозяйство, хочешь замкнуться в своем мелком мирке. Бескрылый ты человек, Семенов! Не знали мы, не знали… Не сделали своевременных выводов… Проморгали…
— Да я, Петр Федорович…
— Интересные у тебя взгляды… От Прудона есть что-то…
— Да не знаю я никакого Прудона, Петр Федорович… — робко защищался Семенов. — Я окончил, как вам известно, только торгово-кооперативную школу… Первоисточники мы там неосновательно прорабатывали.
— А ты о горизонтах думал? — гремел Евстигнеев. — О перспективах? Тебе будущее нашего города дорого? На что мы нацелены? На город-сад, вот на что! А о современном облике города понятие ты имеешь? Слева от тебя что? Ателье первого разряда. На восемьдесят метров сплошное стекло, неон, полупроводники… А справа — дамский салон «Царевна-лягушка». Еще рядом — ресторан «Рассвет», семьдесят метров самых современных материалов. А посередине торчит твоя лавчонка!
Окончательно деморализованный Семенов только моргал красными глазками, страшась что-нибудь возразить.
…Уже через несколько дней зоомагазин мог утереть нос любому столичному: громадные, во весь фасад, неоновые буквы, силуэты зверей и птиц не только мерцали и переливались, но и попеременно загорались то розовым, то синим, то зеленым цветом.
Возле магазина постоянно толпились зеваки и патриоты города. Многие пытались осмотреть магазин изнутри, но дверь почему-то была закрыта.
В это время Семенов с совершенно убитым видом сидел в кабинете Евстигнеева и взывал:
— Петр Федорович! Что же делать? Погибаю!
— А чего тебе еще не хватает? — нетерпеливо спросил Евстигнеев, перелистывая пудовый альбом с красочными изображениями шедевров мировой архитектуры. Он даже откинулся назад и принялся любоваться громадным изображением Эйфелевой башни, как бы примеривая ее к своему городку.
— Да на огоньки-то эти такую прорву ухлопали!
— Это не твое дело. Тебе сделана первоклассная реклама. А ты, как я погляжу, недоволен!
— Да разве я недоволен? — взвыл Семенов. — Но торговать-то нечем. Я договорился с поставщиком, он увеличит поставки, но надо сразу триста рублей. А где я их возьму?
— Давай нажми, мобилизуй свой аппарат!
— Да нету его, аппарата-то, Петр Федорович! Нету! Ушел сегодня! Взяла свою сумочку и ушла. Будьте, мол, здоровы, не кашляйте. Остался один только энтузиаст — Саша-пионер.
— Это говорит о том, что не умеешь ты работать с людьми, поддаешься панике, на старые методы ориентируешься: требуешь голого администрирования, командования сверху. Да… Видно, давно с тебя стружку не снимали, накачку не делали…
— Да еще электроэнергии в сутки на шесть рублей нагорает, — невпопад прошептал Семенов.
Он уныло побрел к себе в магазин и в каморке позади прилавка, именуемой кабинетом заведующего, сел за стол, обхватил голову руками.
— Дядь Вань, там щеглов принесли, будете брать? — раздался вдруг звонкий голос неунывающего Саши-пионера.
Семенов медленно поднял на него отсутствующий взгляд:
— Что?.. Щеглы?.. Какие щеглы?.. При чем тут щеглы?.. Ах, да, щеглы… Какие могут быть щеглы! Шутишь ты, что ли? Распустился! Прудонизм культивируешь!
БАБУШКИ И ВНУКИ
Две бабки — Гурьевна и Фатевна — сидели на кустарной скамеечке под есенинскими березками и вели разговор.
Гурьевна была обута в черные ажурные чулки и парижские замшевые сапоги с отбитыми шпильками, а Фатевна нарядилась в брезентовую штормовку и японские кеды. Головы у них были повязаны нейлоновыми косынками с эмблемами молодежного фестиваля в Софии и Токийской олимпиады.
— Приехали, значит! — воскликнула Фатевна. — Ну, и что ж они?
— Все по плану! — объясняла Гурьевна. — То один был кандидат, а она — так… А нонче — и она в кандидатки вступила!.. Девчонка ихняя, правда, покуда еще пионерка, возрастом не вышла, но тоже метит…
— Вот и мой — тоже! Я, говорит, бабушка, на энтот год в кандидаты подамси!..
— Знать, такая уж мода пошла: до того заучились — ум за разум заходит!
— А что?
— Да хошь моих взять… Так подарков навезли навалили — страсть! Эна — какую гору! Таскали-таскали из машины… да все нейлон, да капрон, да поролон!.. Это, говорят, бабуся, тебе, нам не гожается…
— А что ж им теперь гожается? — заинтересовалась Фатевна. — Либо уж золотое какое, аль серебряное?..
— То-то и оно, что вовсе наоборот!.. Значит, первым делом кандидатка энта сундук мой перекопала, полотенцы старые, мать еще вышивала, себе отобрала… Ну, это — ладно… Глядь: холст домотканый, тоже от матери еще лежит, давно собиралась на простыни их порезать… Аж затряслась вся: это, говорит, я давно мечтала!.. Платья с дочкой пошьем!
— В домотканине, стало быть, от большого ума защеголяют? — покачала головой Фатевна.
— Энто — что? Энто, можно сказать, полбеды… А сам-то в амбаре полушубок стариков сыскал: все примерял, все перед зеркалом красовался. Однако забраковал все ж таки: шибко порватый… А сама-то половики мои облюбовала — из лоскута тканые!.. Энто, говорит, народное, всех завидки возьмут, как постелем… А тебе, бабушка, свой ковер привезем, он не годится, потому — мещанство!.. Пушшай везут!
— Вот-вот! — закивала головой Фатевна. — И мой так-то! Должно энто по всем местам пошло… Сыскал на притолоке самовар старый, зеленый весь: «Ставь его, бабушка, желаю чай из самовара пить… Так, дескать, народней… А опосля себе заберу, потому что нонче считается, чем самовар старей, тем из него чай слаже…» К чему бы это такое?
— Желают, значит, жить в нишшате, как в старину вот угодники жили… Для спасения души… — объяснила Гурьевна и, наклонившись к уху Фатевны, таинственно сказала:
— Я вот что смекаю: должно леригия обратно в ход пошла!..
— Да ну! — всплеснула руками Фатевна.
— Вот те и ну! Покуда прямо об энтом не говорят, прежде время не признаются, однако — видать… Энтот раз приезжали, все на машинке своей играли, на магните энтом, да все про жуликов… Страсть!.. А нонче — шабаш! Машинка энта стоит без дела, а они — все жития читают! Мне вслух зачитывали, как протопоп один Аввакум мучения принимал за леригию… Да все по-церковнославянскому… По-церковнославянскому до того знают, батюшке нашему — куда!.. Тот в «Отче наш» спотыкается, путает… А мой-то как пойдет, как пойдет сыпать, чисто алхирей!.. С женой и то по-церковнославянскому беседывает…
— Неужто?
— Да… Как примется: «Что есть жена зла? Червь древа тлит, а зла жена… лютая печаль, истощение дому». На такой вот манер…
— А энта?
— Ну, энта, конечно, послабже знает, но тоже может… А сам все, как есть, превзошел! Книжка у него огромная: сплошь иконы изображаются! И все их назубок знает: энто, мол, Троица, энто Спас, энто Вознесение, энто Преображение… С батюшкой нашим, хулюганом, и не сравнять! Намедни спрашиваю того: какому святому свечку от зубов поставить? Он уж, конечно, хватимши и говорит: «А хрен ее знает, я такими мелочами не занимаюсь, ставь любому, они сами промеж себя разберутся, кому какая!» Вот ты и поговори с ним! А наш — не таков! Наш вникает дюже! В наших кругах, говорит, тепереча заведено: кто энтих делов не знает — тот в дураках ходит… Отсталым, значит, числится…
Гурьевна опять нагнулась к уху соседки:
— Я уж и то думаю: ежели их с женой из кандидатов-то, спаси бог, — по шеям, он в батюшки может податьси! Да еще какой батюшка выйдет!..
— Батюшка выйдет хороший! — согласилась Фатевна. — Что бородища, что волосы — отец благочинный прям-таки!.. Ему и жена-то под стать: круглая да сдобная, чисто попадья!
— А ты на дочку-то погляди: по летам младенец, а там — велика, там — толста, никакая поповна не сравняется!.. — похвалялась Гурьевна, а Фатевна вздохнула:
— Мой тоже бороду отпускал… да не выходит: редкая больно… Сбрил. Одни волосы оставил, наподобие как у псаломщика… А твои-то, они, что ж, и службу церковную знают?
— Насчет службы не скажу, не знаю… Они у меня три дня побудут, а потом, слышь, по монастырям отправляются… В старину-то пешком ходили, ну а энти на машине. У преподобного Сергея, у киевопечерских угодников уже были, а теперича — в Соловки, в Ферапонтьевский, оттуда, кажись, в Ипатьевский монастырь подадутся… Я их и названиев-то не знаю… А они все знают: где какие иконы чудотворные имеются. По-своему — фески их зовут!.. У меня спрашивали: нельзя ли достать каких икон!..
— Точь-в-точь мой! — ахнула Фатевна. — Бабушка, говорит, иконов негде тут достать? А где их возьмешь? Старик покойный, как в двадцать пятом годе в безбожники записался, все их поколол на лучинку… а оно вон как нонче дело оборачивается!.. А библии, говорит, нету где?.. Я ему: на кой она тебе, тебе не пристало! А он: там, говорит, художества, ты не понимаешь…