– Тихо! – донесся чей-то раскатистый голос с другого конца палубы. – Что происходит?
– Господин, тут трое сопляков, которые утверждают, что они волшебники, – доложил кто-то из варваров.
– Они прошли сквозь сеть? – поинтересовался тот же голос.
– Да, хозяин. Ладри предупредил нас про это с душелодки.
– Тогда, пожалуй, я хочу на них взглянуть, – проревел голос. – Тащите их сюда.
Нас прогнали по палубе и затолкали в дальнюю дверь. За ней открылась большая комната. С балок свисали гамаки. Но мы там не задержались – сразу же очутились в другой комнате, на самом краю кормы. В этой комнате обнаружилось большое окно, выходящее на море, и пустое кресло – хорошее кресло, куда лучше, чем у Карса Адона. Варвары тычками заставили нас встать перед этим креслом, а сами столпились вокруг.
– А некоторым придется удалиться, – прогудел Канкредин.
Оказалось, он сидит в кресле, а ведь за миг до того оно было пустым!
Я думала, что больше сети, улавливающей души, меня уже ничто не напугает. Но я ошибалась. Стало ясно, что Канкредин – это вовсе не Танамил. Он не был молод. Он оказался стар – как бывает старым камень; колдун был таким же твердым и прочным, как камень. У меня волоски на руках встали дыбом, а кожа пошла пупырышками, пока я его рассматривала.
Смотреть на него было нелегко. От него веяло таким холодом, что от одного взгляда у меня заслезились глаза. По-моему, у него были длинные вьющиеся седые волосы – они обрамляли лицо и спадали на плечи. Но макушка лысая и серая от грязи, и на ней красовалась пара больших розовых шишек. Ну, в общем, такие вещи первыми бросаются в глаза, когда человек сидит. Потом Канкредин неспешно поднял голову. Вначале мне показалось, будто лицо у него припухшее, с толстыми веками, наползающими на глаза. Но едва лишь я встретилась с ним взглядом, как его лицо изменилось. Оно словно сделалось больше и стало видно откуда-то издалека. Хэрн говорит, будто это по-прежнему возникает у него перед глазами, стоит ему лишь зажмуриться, но не может объяснить, что же такое «это». Вот и я тоже не могу. А голос мне запомнился лучше. Он велел магам выйти. Голос исходил откуда-то из обширной груди и живота Канкредина и звучал как удар колокола. Только колокол как будто находился где-то не здесь. А рот Канкредина вроде как вообще не участвовал. Голос лязгал где-то вдалеке и предвещал страх и ужас, поражение и смерть. Стоило мне услышать этот голос, как я тут же осознала, что мы оказались лицом к лицу с великим злом. И еще я поняла: мы совсем свихнулись, раз явились сюда без Единого.
Лучше всего я изучила длинное и широкое одеяние Канкредина. Оно, как и балахоны прочих магов, было сплошь заткано словами, от ворота до подола. Письмена крупные и небрежно выполненные. Я бы соткала их куда лучше. Сперва я не могла их разглядеть. Они будто спрыгивали с одеяния и рвались причинить вред всякому, кто их прочтет. Мне пришлось отвести взгляд. Смотреть на Канкредина было слишком трудно, а на его одеяние – слишком легко.
Я уже поняла, что Канкредин – это не Танамил. И все-таки меня преследовало ощущение, что Танамил где-то поблизости. Я хотела получше рассмотреть волшебников, но они все вышли, кроме Я-Истязаю-Зверя» и Незримой Смерти.
– Итак? – лязгнул Канкредин, подняв голову и уставившись на нас. – Вы прошли через сеть, не потеряв своих душ, и я вижу, что считаете себя очень умными. Как вам это удалось?
Только тут я поняла, что мы, как ни странно, очутились на другой стороне сети, но как это у нас получилось?
– Думаю, это может быть неизвестное вам заклинание, – весело заявил Утенок.
– Нет таких заклинаний, которых я не знал бы, – пророкотал вдали Канкредин. – Что вы можете сделать, чтобы помешать мне взять ваши души сейчас, раз уж вы здесь? А?
– А вы попробуйте их забрать, тогда и узнаем, – продолжал дразнить его Утенок.
– Значит, посмотрим, – ответил Канкредин. – Я вижу, мальчик, ты вообразил себя волшебником. Но, судя по виду, маг из тебя неважнецкий. Что это за заклинание выткано по подолу твоей удивительной одежды?
Утенок поддернул рукав накидки. У меня и у Хэрна одежда была самая простая, но у Утенка, поскольку он у нас младший, на рукавах выткано повторяющееся слово «Утенок». Письмена были разноцветные, как перья утки, правда, немного уже потускнели. Утенка разозлило, что его противник подметил такую детскую деталь.
– Всего лишь мое имя, – сердито отозвался он.
– Миленькая одежка, ничего не скажешь… Только вот имя дурацкое. А ты, девочка, – повернись-ка, дай мне взглянуть, – что это у тебя на юбке? А?
Мне стало очень стыдно. И я тоже разозлилась. Эта юбка Робин – наихудшая из сделанных мною вещей. На ней выткано «человек взбирается на холм», дальше путаница, потом «госпожа на мельнице», затем опять путаница. А шагом ниже написано «от Реки», путаница, «жила вечно», путаница. Просто кошмар! В две широкие полосы по подолу. Уродливые маги захихикали, читая это, а Канкредин закудахтал. Смех у него был ничуть не лучше голоса. В нем звучала такая жестокость, что мне вдруг померещилось, будто за его креслом кого-то мучают.
– И что же это за заклинание? – пророкотал Канкредин.
– Это колыбельная! – огрызнулась я.
– В общем, детский лепет, – заключил Канкредин. Он издевательски захихикал и повернулся к Хэрну. – По крайней мере, у тебя хватает ума ходить без этой чепухи.
– У меня для вас послание, – сказал Хэрн.
Странное дело. Почему-то брата Канкредин беспокоил куда больше, чем нас с Утенком. Хэрн побледнел, затем его бросило в пот, а дыхание сделалось тяжелым. Конечно, при нас с Утенком были наши Бессмертные, а Хэрн оказался предоставлен сам себе и попросту испугался. Он думал, что его здравый смысл позволит ему противостоять Канкредину. А здравый смысл пошел на дно при виде душ, бьющихся в сети, но Хэрн не желал этого признавать.
– Меня прислал Карс Адон… – начал он.
– Чего там еще хочет этот глупый мальчишка? А? – спросил Канкредин.
Это его «а?» производило отвратительное впечатление. Оно как будто вытягивало из тебя ответ и одновременно задирало, даже если ты вовсе не собирался отвечать. Как бы ни твердил себе, что не станешь ничего говорить, но все равно невольно отвечал на это «а?».
– Я как раз и говорю вам, – пробормотал Хэрн, словно преодолевая сопротивление, – что сегодня Карс Адон уходит вглубь страны. Он сказал…
– Да пусть себе идет, и пусть его сожрут местные. Меня он не волнует. Если бы этот мальчишка остался, я позволил бы ему разделить со мной победу, но я с тем же успехом могу поделиться и с местными. Это все? А?
– Нет, – решительно сказал Хэрн, продолжая бороться. – Я хочу знать, что вы себе позволяете делать с Рекой.
– Это что за наглость? – прогудел Канкредин, поднимаясь. – А?
От него исходил жуткий холод, и я даже отступила на шаг.
Должна признаться, дальше я плохо помню, потому что принялась читать наряд Канкредина. Мне приходится полагаться на память Утенка, она у него хорошая, но все-таки похуже моей. Хэрн уверяет, что его голова с этого момента будто очутилась под водой. В ушах что-то ревело. Он почти ничего не помнит. Только как сопротивлялся, не давая Канкредину забрать его душу.
Колдун встал, и я начала читать его одеяние – сперва медленно, как бы от нечего делать. Когда же отступила на шаг, то увидела у него на левом плече: «Я, Канкредин, величайший из волшебников, сотворил эти заклинания, чтобы завоевать и разрушить землю». Эта надпись находилась как раз на уровне моих глаз.
Я стала читать дальше. «Сперва я тщательно все изучил, дабы выяснить, в чем заключена душа и сущность этой земли, ибо только так можно на самом деле завоевать землю. И вскоре я пришел к выводу, что душа этой земли заключена в некой могучей реке, которая, вместе со своими притоками, поит всю эту землю. Эта река, – (да-да, он так и писал «река» с маленькой буквы и использовал вовсе не тот узор, который показал мне Танамил!) – лежит в своем источнике, свернувшись, будто змея или дракон. Но я поймал душу в эту сеть слов, между сном и бодрствованием, и быстро связал. Но реки сила еще не…»
Тут Канкредин сел, и следующие строчки исчезли в складках, угодивших между животом и ногами. Так что я перешла к надписи на левом бедре.
А тем временем, как утверждает Утенок, Канкредин осыпал Хэрна оскорблениями за вопрос о том, что волшебник делает с Рекой.
– Я тружусь над этой рекой днем и ночью, я гоню ее воды, чтобы утопить местных и расчистить эту землю для нас, а у тебя хватает наглости заявляться сюда и спрашивать, что я себе позволяю!
Утенок, увидев, как тяжело дышит Хэрн, сказал, что все думают, будто Река сердится.
– Сердится? Еще бы! – прогрохотал Канкредин. – Сражается со мной, дерется зубами и когтями. Но я побеждаю. Я держу душу реки мертвой хваткой, и ей не уйти!
Утенок говорит, что Канкредин то и дело взревывал. Но Утенок вовсе и не боялся, а скорее презирал колдуна, ведь тот явно ничего не знал про Реку. И я была с ним полностью согласна, потому как читала это на его одеянии. Впрочем, Утенку-то Канкредин кричал совсем не то, что было написано на его одежде.
«…На моих условиях, – было выткано там, откуда я продолжила чтение. – Так я укротил душу и вытянул жизненную силу этой земли. Но река схитрила и спрятала свою силу в душах некоторых близких людей. Когда я узнал об этом, то послал своих волшебников в сражение, дабы разыскать эти души».
Плетение было крупное и неаккуратное. Следующая часть обнаружилась на правом плече Канкредина. «Тогда я отдал первое повеление – чтобы он передал мне эти души. А он не желал этого делать. Мы боролись, и река загнила от чрезмерных усилий и стала разносить болезнь…» На этом месте Канкредин поддернул одеяние, и оно улеглось складками поверх правого бедра. Я всматривалась долго и старательно, но смогла разобрать лишь разрозненные отрывки на верхних складках: «…отказал земле в водах…», «…спрятал свои души от меня…», «…обратился к большей силе…», «…и тогда я воззвал к абсолютной силе…».