Арей коснулся шеи.
Хмыкнул.
— Он позволял мне и гневаться, и говорить… всякое говорить… смерть нас не примирила, я все равно считаю, что он поступил не по-мужски. Когда он умер… в тот же день меня вытряхнули из моей постели. Отобрали нож… и меч… и не только… раздели… я тогда кричал, грозился пожаловаться, еще не понимал, что жаловаться некому. И очутился на заднем дворе. А потом и в колодках. Меня долго учили, я все понять не мог, как же так. Я ведь тоже наследник и право имею. Когда мама за отцом ушла… услали… я… я пытался ее защитить… а очнулся опять в колодках… и этот… он пришел рассказать, как резал ей горло. Он раньше служил мне, учил с мечом обращаться. Не давал, правда, труда скрывать, что неправильным это полагает. Незаконным. Раб и оружие… и только отцу перечить не смел. А теперь вот… он сел рядом. Дал воды напиться, а я пить хотел страшно. Умыл кое-как… а потом про маму… и про то, что теперь будет учить меня правильной науке… и крепко взялся… в первый месяц я почти из колодок не вылезал, почитай… и погреб был. Колодец. Не люблю замкнутого пространства. Потом соображать начал, что… или я сдохну, как они все ждут, или выживу… и отомщу.
Слово упало.
Месть.
Он и ныне от нее не отступился. И не отступится. Вона, белый весь сделался, страшенный, ажно глядеть больно. А я гляжу. И в голове со всех мыслей одна осталася, а на что Арей способный за ради мести своей?
— Я стал рабом… очень хорошим рабом. Послушным. Исполнительным. Я… я выживал и ждал… мы умеем долго ждать…
…год и два?
Или больше?
— Надеялся, что однажды мне удастся подойти к этой женщине близко… так близко, чтобы ударить.
Ноздри его дрогнули.
— Но она не была глупа… и все равно пришлось бежать. Я и вправду хотел уйти по-тихому, но потом подумал, что этого побега мне точно не простят. Если поймают, отправлюсь на площадь людей веселить. Так какая разница? Я знал, где живет этот ублюдок. Я поджег его, Зослава… и смотрел, как он горит… и знаешь, мне было радостно. Его вопли… и то, как он пытался сбить пламя… правда, от того огня пожар начался, а в нем еще двое погибли. Их смерти я уже не желал, но и не печалился особо. Во всем проклятом том доме не было ни одного человека, который бы пожалел меня или хотя бы глянул, как на человека. Так что, да, прав мой дядя. Я убийца.
Что мне было ответить? Судить его? Так я судить не обучена, на то есть специательные люди, которые всю Правду наизусть ведають, а к ней еще и царские указы, какие только писаны.
Простить?
Прощения ему не надобно. И вовсе ничего от меня не надобно, это я сама полезла в чужие беды. А бабка упреждала, что помощь не кажный человек принять готовый. Думать надобно, кому помогать, а кто и сам справиться гораздый. И Арей справился б, да только вот… ежели б ошибку совершил, то не только с им беда бы приключилась.
— И еще, Зослава. — Он голову вскинул, в глаза мои вперился взглядом. — Я не отступлюсь. Эта женщина убила моего отца и мать мою. И меня убила бы. И потому, если выпадет мне случай ответить ей, то не стану я сомневаться.
Вспомнилось мне вдруг круглое лицо боярыни.
И взгляд ее холодный.
И то, как неспешно, поважно, шла она… и то, как держал ее за руку Игнат, как склонялся, ловил кажное слово… и улыбался. А она улыбалась ему в ответ, и тогда-то мягчело лицо ее, обыкновенным делалось. Небось, коль ее бы спросила, то иную гишторию услышала б. Про мужа-здрадника, сгинувшего в степях азарских, чтобы после возвернуться, да не одному.
Чего не сумела простить боярыня?
Того, что любил полонянку супруг? Ее, азарку, нелюдь, а не боярыню, которая тоже всем хороша была, да только всей красы ее мало оказалось, чтобы мужа удержать?
Любила ли его?
Как знать… даже если не любила, то и сухое сердце болит.
Или иное ему ножом стало? Что родила рабыня мужу сына? И что не поспешил боярин отказаться ни от рабынича, ни от азарки, не сослал в деревню, не продал от греха подальше, а поселил в тереме, растил дитя как наследника…
Или не за-ради любви она на смерть пошла, но за-ради собственного ребенка, позднего и любого. Таких берегут, на таких дышат — не надышатся, а тут полукровка, который, может статься, и волю получит, и право наследовать… и как стерпеть сие?
Наверное, и Арей понимал.
Только у него своя боль, как управиться, вот и мнилось, глупому, что эту боль чужою кровью залить можно…
— А если не выпадет? — спросила я. Арей же, недобро усмехнувшись, ответил:
— Тогда придется сделать так, чтобы выпал.
ГЛАВА 38Родительский день
С самого утреца погодка случилася ясная. Солнышко, даром что поздне, выбралось на небо, а полыхнуло желтым светом, повисло драгоценным подвесом из бурштын-камня. Этакий, небось, не каждая царица примерить способная.
Небо ясное.
Снега искрят.
И трубы трубят, заливаются ажно, стало быть, вороты Акадэмии вот-вот распахнутся. И душенька моя наполняется чувством светлым, каковое бывает на день праздничный, когда ждешь чуда, не важно какого, пусть бы и самого малого.
Жаль, конечно, что бабка моя не сподобилася выбраться. Но, может, в наступным-то годе? Ежели дому в столицах нанять наперед, да подводою, потихенечку… радая она будет премного, так мне мыслится.
Коль не рассоримся вконец из-за Кирея.
Стоило подумать о женишке дорогом, как он и объявился.
В двери постучал вежливо, а Хозяин и открыл, стало быть, ежели жених, то и положен ему почет всяческий. А меня такая вдруг злость разобрала! И весь настрой праздничный что рукою сняла.
Кирей только в лицо мое хмурое глянул и поперхнулся.
— Извини, — говорит, — если помешал тебе, Зослава…
— Да уж…
И чего злюся? Этак вскоре стану, что собачонка дурная, которая на всякого живого человека кидается, не делая различиев промеж своими и чужими.
— Заходи, — ответила со вздохом. — И прости, что встретила неласково…
Кирей лишь усмехнулся.
— Так ласку женскую, Зослава, еще заслужить надобно…
Войти вошел.
И присел на краешек стула.
Глянул на меня, а в глазах-то темень, муть. И ясно мне стало, что давно уж не верит Кирей в чудеса, ни в малые, ни в большие. Видать, с той самой поры, когда уцелел после того удара, который всю его сотню в поле впечатал… и помнит он распрекрасно, как полыхнул родовой амулет, смягчая силу, и как вышибло дух о землю, как потянуло, перемалывая, перекручивая.
И как стало больно.
А еще страшно, потому как он, Кирей из рода Белой искры, вовсе не готов был умереть. Позже придет эта готовность, в загоне для пленных, где никому-то не было дела до его мук. И в шатре, куда его перенесли. Я видела и шатер, и хмурое лицо целителя, истощенного, с трудом стоящего на ногах, но вынужденного возиться с азарином.
Силу его чувствовала, которая слегка уняла боль.
— Не надо, — Кирей сам отвернулся, спрятав остальное, но и того, чего я видела, было достаточно, чтоб совестно стало.
— Я… не нарочно, Кирей-ильбек. Я пока не умею с этим управляться.
И уши-то полыхают огнем весенним, и щеки, и стало быть, сама я, с головы до пяточек. А во рту стоит вкус гнилой протухшей воды… и стыдно, до того стыдно…
— Понимаю. Но… Зослава, не надо меня жалеть. Жалость унижает.
От же ж… еще один упертый на мою голову.
— Не буду, — буркнула и отвернулась. — Явился-то чего?
Не для того, чтоб памятью делиться.
Кирей шутить не стал.
— Посольство скоро подойдет… я хочу представить им свою невесту.
Кивнула.
Представит. Куда ж я денуся.
— Зослава. — Тепериче в голосе Кирея мне упрек послышался. — Ты должна выглядеть сообразно своему положению…
— Это как?
…это неудобственно.
И тяжко.
Я-то, дура, боярыням нашим, помнится, завидовала, до чего хороши ихние наряды, до чего красивы. А тепериче вот сполнилася мечта девичья, саму меня обрядили, что боярыню. И радоваться бы, да только от… не выходит радоваться.
Продыхнуть бы.
Рубахи нижние к телу прилипли, ибо взмокла я в этих красотах, пущай и зима ныне, да поди ж ты, не взмокни, когда на тебе семь платьев да две шубки на меху. Платья-то из ткани драгоценной, плотной, аж хрустить, каменьями расшиты густенько, так, что, порою и ткани этой не видать. А весу в их, небось, не меней, чем в доброе кольчуге, да только с кольчуги толку больше.
И шубки еще.
Нижняя — легонькая, из тех, которые умельцы через колечко протянуть способные, а верхняя — из шкуры зверя неведомого, белоснежная, искристая… гладить бы ее, любоваться, да жаркая она, холера. Кирей сказал, что в ей на снегу спать можно и не застудиться.
От верю! Усею своею душенькой, как есть, верю.
Скинула бы я и шубу этую, и кольцы, которые Кирей самолично вздевал на пальцы мне, и этак, холера ясная, плотно, что пальцы ныне не гнулися.
Серьги висять до самых плечей.
Венчик золотой, чудесной работы, да только от той работы голову разом заломило.
Бус — пук цельный, только коровья шея этакие низки и выдержить, не переломится.
Это я бурчу, моя шея тож, как выяснилося, крепка.
Не переломилась.
И стояла я идолищем золотым, в меха укутанным, посеред двора. Вид при том держать старалася сообразный высокому званию Киреевой невесты, как велено было, да только без сноровки должное поди, попробуй, подержи.
То пятка зачешется.
То рука… то будто бы по плечах струйки пота поползут… а то и вовсе спустится сорока, и бочочком, скачочком ко мне, знать, каменья ее влекуть со страшною силой. И кышнуть охота, да неможно, небось, боярыни сорок не гоняють, у них на то специательные люди имеются.
А народу во дворе собралося… не то на меня поглазеть, не то на Кирея, который по этакому случаю в белый халат облачился, не то на посольствие азарское.
По этакому случаю и вороты Акадэмии для прочего люду отвориться повинны были позже.
Стояли мы так, стояли…
Я уж, признаться, про себя всякого передумала. А главное, что не шел из головы Киреев стыд. И обида его, такая… помнится, когда сказали мне, что не вернутся ни мамка, ни отец, ни дед, от так же обидно сделалось, как будто бы бросили меня самые родные, самые близкие люди… после-то оно поняла я, или мыслю, что поняла, а вот Кирей…