И не сосны это — березы белоснежные, огроменные, каковых тут нет и быть не может.
А меж березами видится серебристый тын.
— Люди? — Лойко лук опустил, а Ильюшка, напротив, поднял.
— Нельзя туда идти. — Бабка взяла левей.
— Но, может…
Виднелись хаты, низенькие, сваленные из огроменных вековых сосен, с крышами плоскими, на которых колосилась спелая пшеница.
— Лойко, голову включи… откуда здесь людям взяться?
А я видела их… вон детвора козла гоняет, аль он детвору. Главное, хохочут, скачут, дразнят бородатого, он же мекает и норовит поддеть кривым рогом, зацепить короткую рубашонку. И дети босоногенькие, за ними старуха приглядывает в красной нарядное одеже.
Баба коровенку доить присела, та, пусть и невелика, но крутобока, сонно жует траву…
— И одеты они как-то… не по сезону. — Арей обернулся, отыскал стаю взглядом.
Волки отстали.
Видели пустошь… и боялись.
Лошади нашие тоже неохотно шли, хоть и стороной, да близко было клятое место.
…мужик над лодкою присел, да не долбленою, какие у нас делали, а из шкур пошитою. Такая и легка будет, и сподручна, самое то в круглых болотных озерцах.
На бережку и сети сохли.
А над ними вялилася рыба на солнце…
…и чуяла я запах этой рыбы, а еще навоза и болота, которое в мороке этом ожило, задышало.
— Стороной идем. — Арей подъехал ближе и за повод мою лошадку перехватил. — И побыстрей… что-то мне не нравится такое погружение в морок…
Тот же расползался, и вот уже таяли снега, пробивались сквозь них белые венчики болотных первоцветов. Ветром протянуло по лицу, духмяным, весенним…
Хлебом свежеиспеченным.
И хлюпали конские копыта по мхам… а те норовили разъехаться.
— Твою ж…
Слева от Лойко поднялся пузырь болотного газу.
А бабкин конек заржал, замотал головою да и провалился по самую грудь.
— Не хочу вас пугать, — Ильюшка своего попридержал, — но сдается мне, что выбора нам не оставили.
И вправду, что слева, что справа расстилалась предательская зелень топей.
Бабку-то Илья с коня стащил. И самого вытянуть попробовал… а на помощь уже спешил мужик, тот, что лодку чинил… с топором спешил.
— Нельзя туда ходить! Разворачивайте коней… разворачивайте…
А и куда можно?
В деревню клятую?
Ох, до чего неохота была… но чуется, и вправду нет у нас выбора. А тут, глядишь, рассвет настанет, да и развеется морок. Правда, мужик с топором вовсе на морок не походил.
Пахло от него рыбьей требухою да потом ядреным. Он же пихал коней, махал рукой, спешно что-то объясняя, а на крик его и другие спешили. Ох, чую, добралися мы до людей раньше, чем думали… да только радости с этого никакой.
ГЛАВА 57О проклятой деревне и предсказаниях
Коня-то всем миром вытянули.
Да к деревне повернули.
— Что ж это вы, люди добрые, да на болота полезли, дороги не ведаючи? — сокрушался давешний мужик. В повод конский он вцепился клещом, и, чую, коль хватило б у бабки окаянства конька пришпорить, не допустил бы этакого. Повис. Лег под копыта, да и с полдеревни положил бы…
Редкими были тут гости.
Оттого и встречали нас найлюбезнейше, едва ль не кланяючися, а уж глядели глазами… ох, жуть меня от этаких глазов пробирала. Вроде и человечьи, а вроде и нет, покатые, пустые, как у снулое рыбины. И пахнеть рыбою, оно-то и понятно, сушатся на ветру лещики с подлещиками, караси да ерши и прочая рыбья мелочь. Вялятся на солнце щуки, что махонькие, с ладошку, что огроменные, не щуки — бревна, мхом заросшие.
Драный кот давится рыбьими потрохами.
А бабы в преогромном котле, во дворе самого большого дома ставленном, ушицу, стало быть, варят. Всемером. Никогда не видала, чтоб всемером… тут и двоим хозяйкам на одное кухне сжиться тяжко, а чтобы так… верховодила косматая старуха с волосами белыми, с лицом смуглым да морщинистым. Нос ее крючковатый нависал над губами, а бровей будто бы и вовсе не было, зато глаза синие горели ярко.
На меня поглянула.
Усмехнулась, показав желтый кривой зуб, да и сплюнула прямо в котел.
— Старшая нашая, — сказал давешний мужик, назвавшийся Налимом. Оно и понятне, что прозвище, да, верно, не принято туточки было настоящие имена пришлым называть. — Старая Ольха…
В руках она сжимала резной черпак с длинною ручкой.
— Добро пожаловать, гости дорогие…
И голос ее по селу разнесся.
Тихо вдруг стало.
Так тихо, что слышно стало, как булькает в котле не то уха, не то все ж колдовское зелье. А из хаты уже спешил рыхлый мужик в полотняной рубахе. Он был бородат, космат, и в спутанных, что грива конская, волосах поблескивали серебряные да золотые чешуйки.
— Добрего вам дня, — мужик на бегу завязывал широкий, расшитый рыбами пояс. На грудях его висело ожерелье в семь рядов золотых монет. — Добрего вам дня…
Он едва не сверзся со ступеней, остановился у котла, глянув одним глазом в варево, да отвесил нам поклон до самое земли, ажно пальцами по траве мазнул.
А трава тут жирная, не на кажным лугу такую сыщешь.
— В хату прошу, в хату…
— Староста наш, — веско сказал Налим. — Сомыч…
Он не походил на сома, недоставало ему солидности в обличье, скорее уж был соменком дурным, губастеньким. И пыхтел, не то от жары, не то от весу, коего в ем было немало, не то от неясного беспокойствия. Главное, что бабку с лошади сам ссадил, к Станьке потянулся…
…и тут сообразила я, что неладно.
Пропали личины, некромантом сотворенные, и стала Станька сама собою, и бабка, и прочие, стало быть, тоже… только кони прежними осталися.
Коней-то Налим споро по местечковым хлопцам распихал, рученькою махнул, мол, уводите, те и сгинули.
— Не беспокойтеся, — молвил тем часом Сомыч, — у нас за всем догляд особый…
И глазом подмигнул.
Левым.
А правый недвижим остался, точно стеклянный.
— В дом идите. — Старая Ольха черпаком старосте погрозила, и тот согнулся в три погибели, подхватил под локоток меня, к Станьке потянулся, да Лойко первым успел, приобнял невестушку, а старосту взглядом одарил добрым-предобрым.
Правда, тот взгляду будто и не заметил.
В хате пахло рыбою, и сильней, нежели на улице. Да и то, запах был тухлый, смердючий. Бабка, вон, и руку подняла, рукавом от его заслоняясь. Лойко фыркнул, а я… сама не ведаю, как не сбегла.
В животе только заурчало.
И перед глазами поплыло все… очнулася уже на лавке, в красном углу. Лавка широкая, ковром застелена. Стол стоит, едва не ломится от снеди.
Тут и осетры с клюквяными глазами.
И белужьи спинки.
И щуки, грибами фаршированные.
Сами грибы… лепешки всякие…
А староста белорыбицу пальцами пухлыми разламывает да на нас глядит.
— Ешьте, — говорит, — гостейки дорогие… небось, оголодали с дороги-то…
— Спасибо, дядька Сомыч. — Арей на снедь глядит да усмехается. — Да не голодные мы…
Думала, обидится староста, но он лишь головою покачал.
— Тогда пейте… денек ныне жаркий. — И самолично кубок, квасом хмельным до краев наполненный, протягивает, да не Арею — мне. А у меня такая жажда приключилася, что гляжу на этот квас, и ажно зубы сводит. И чуется, что холоден он, сладок и с кислиночкою…
— Спасибо. — Арей руку с квасом отвел. — Но не хочется нам пить…
И схлынуло наваждение.
А от кваса все тою ж тухлою рыбой пахнуло, и так крепко, что рот рукою зажать пришлось.
— Что ж вы, гостейки, — староста усмехнулся и зубы показал, острые, закрученные, что у щуки, — не желаете хозяев уважить? Оно ж и обидеться можно…
— Коль хозяева обидчивы, разве ж в том есть вина гостей?
На ладони Ареевой вспыхнул огонек, и как-то от сразу полегчало. Раз магия есть, то и мы выживем… небось, Арей в одинку оную деревеньку с землею сровнять способный. А уж втроем… вчетвером… я ж, хоть и не великая магичка, а тоже кой-чего умею.
— Вот оно, значится, как. — Староста квасок пил, медленно, смакуючи, а то и дразняся. Жажда вновь накатила, да только намороченная, и справилася я с нею сама, без Ареевой помощи. — Магики… давненько в наших краях магиков не случалось.
И руку об руку потирает.
Довольный, стало быть.
А с чего довольный, того я не ведаю. И не думаю, что ведать желаю, потому как мнится, не будет с этого довольства нам никакой пользы, а только вред один. Староста же квасок допил, пальцы жирные о бороду вытер и в меня взглядом вперился.
— А раз магики, — глаза ныне оба стеклянные, дутые, этакие чучелам делают, и то не всем, а которым поплоше, — то будем с вами говорить, как оно есть…
И вновь губы облизал.
И главное, смотрит на меня, и так мне с того неудобственно, что, будь воля моя, под лавку б сховалася. Но так только к Арею ближей присела.
С Ареем оно всяк спокойней.
— Завернули вы, магики, туда, откудова без помощи не выберетеся. Тут же ж как, болота окрест. Сойдете чуть с тропы, и поминай как звали… а тропочки узенькие, махонькие… и закрученные такие, что чужакам и не объяснить… наши-то вешки ставят, да сами разумеете, что дело сие тайное… первому встречному о таком не рассказывают.
Сидит староста да бороду косматую оглаживает.
— А раз так, то не выбраться вам без нашее помощи…
И замолчал.
— Чего ты хочешь?
Арей локти на стол поставил, наклонился, точно желая старосту забодать. Оно ж, может, коль роги были б, и забодал бы, но и без рогов вышло так, что староста улыбаться перестал.
— Так это… добрый господине… не серчайте, коли чего не так… я человек простой и по-хитрому не умею… мы туточки магиков давненько не видывали… и вовсе людей не видывали… никто к нам не забредает, никто…
— Девок оставьте…
Голос у Старой Ольхи ныне сделался скрипуч, немощен, и сама она шла, опираясь на клюку, подволакивая ноги. И гляделася такою трухлявой, что дунь посильней, и рассыпется пеплом. Да только не поверила я этой слабости, помнила и взгляд ее ясный, и то, как споро она с костяным черпаком управлялася.