5
— …врешь!
— Не вру. Правда, богиня. Морская…
— Может, у тебя и отец — бог?
— Не, папашка не бог. Кормчий у меня папашка. Был.
— Был, да сплыл?
— Жена-богиня в море утопила?
— В вине!
Тресь!
Амфитрион с удовольствием проследил, как дразнила-Эвримах кубарем катится по плитам двора. Так Эвримаху и надо — вечно язык распускает. Кто это его? Ватага мальчишек загудела осиным роем, но, против ожидания, не сомкнулась, погребая под собой обидчика, а раздалась в стороны. В центре обнаружился детина в драном хитоне. Он слегка присел, выставив вперед руки-окорока — точь-в-точь учитель борьбы. Сразу видно: этому драться не впервой. Похоже, парню было все равно, сколько перед ним противников.
— Бей заброду! — крикнул Эвримах, поднимаясь на ноги.
И осекся, схвачен за шиворот Амфитрионом.
— Ты чего раскомандовался?
— А чего он дерется?! Приперся и дерется…
— А ты чего обзываешься? Я все слышал.
— А чего он врет?
— Я? Вру?! — детина обиделся. — Еще хочешь?
— Ты Эвримаха не трожь, — встрял Гий, сын терета[13] Филандра. — Ты тут вообще…
— А если б Эвримах про твоего отца так сказал? — осадил его Амфитрион.
— Я б ему в ухо дал!
— Вот он и дал.
Гий почесал в затылке — и расхохотался. Да так заразительно, держась за живот и указывая пальцем то на детину, то на Эвримаха, что вскоре хохотали уже все, включая пришлого. Один Эвримах дулся, но про него забыли.
— Радуйся! Я — Амфитрион, сын Алкея, — по-взрослому приветствовал гостя Амфитрион, отсмеявшись. Дедушку Персея он решил не упоминать, чтоб не подумали, будто он хвастается.
— Радуюсь, — согласился детина. — Я — этот… Тритон[14] я. А папашку звать Навплиандром. Третий я у папашки, вот и Тритон, значит. Ну, и в честь бога, да. Только бог, он с хвостом, а я так…
— А ты хвостом деланный! — отыгрался Эвримах.
В ответ Тритон сжал кулаки. В глазах его стояли слезы: то ли вот-вот расплачется, то ли кинется дубасить всех подряд. Амфитрион на всякий случай отступил. Таким кулачищем попадет — зашибет насмерть. Эвримаху повезло: он легкий, просто улетел. А могла голова отдельно улететь, а тело — отдельно.
— Тебе сколько лет-то, Тритон?
— Десять. И еще четыре. А что?
Эвримах выразительно постучал себя по лбу, открыв рот. Звук вышел — будто из пустого горшка. Мол, все ясно с этим Тритоном. Ветер между ушами гуляет. Где ж оно видано, чтоб матерый парняга с мелочью водился?
«Папа рассказывал, — вспомнил Амфитрион, — рассудком скорбные врать не умеют. Ума им для вранья не хватает…»
— Не слушай ты их, Тритон. Отец твой — кормчий?
— Ага…
— На корабле плавал?
— Плавает дерьмо в луже! На корабле ходят…
Фраза была чужая, не Тритонова.
— А ты сам в море ходил?
— А то! — Тритон приосанился, забыв про обиды. — С папашкой, значит, и брательниками. Я сильный! С семи лет в матросах…
— Залива… — начал было Эвримах.
Амфитрион, не оборачиваясь — как умел это делать дедушка Персей — показал ему кулак, и Эвримах заткнулся.
— А в Тиринфе ты как оказался?
— Дык с папашкой я! Он к вашему, значит… К Персею. Он там, а я жду.
Тритон поразмыслил и уточнил:
— Тут.
— Зачем?
— Папашки нет, вот и жду!
— С тобой все ясно. Отец твой зачем к Персею пришел?
— Ну ты совсем глупый… Воевать пришел.
— С кем?!
На миг почудилось невообразимое: какой-то кормчий, отец придурка-Тритона, прибыл в Тиринф, чтобы объявить войну Персею Горгоноубийце. Сейчас выйдут на двор, шлемоблещущие, и сойдутся на копьях… К счастью, Тритон развеял это дикое подозрение, заменив его на еще более дикое:
— С гадом этим… С Косматым. С кем же еще? Папашка раньше боялся. Винище год лакал. Неразбавленное. Орал ночами — я аж прятался. А потом как даст кулаком в стену! Все, мол. Иду, значит, к Персею. Косматого бить. За наших утопленников. Айда со мной, болван? Ну я и айда. Куда ж я без папашки?
От слов парня Амфитриона пробрала дрожь. Косматого бить? Танцует во дворе одержимая — эвоэ, Вакх! Ветер пахнет кровью — эвоэ, Вакх! Топчут кони грозного Ликурга — эван эвоэ, Вакх! Слишком много за один день для впечатлительного мальчишки. Может, потому и вступился Амфитрион за пришлого, потому и развязал язык пустоголовому здоровиле: слушать бесхитростные байки про волны и корабли. Забыть о вакханалии, о грозовой туче над Тиринфом… Не получилось. И тут — Косматый. Неужели это и есть проклятие?
— Ты ничего не путаешь? С чего бы кормчему воевать с Косматым?
Тритон в ответ осклабился — мол, меня не проведешь! Из уголка рта на хитон закапала слюна, но парень этого не заметил, увлечен беседой. С ним говорили, его слушали; он — в центре внимания! Связная речь давалась Тритону с трудом, но он очень старался.
— Дык все ж знают! Про Персея. Что они с Косматым… ну… Враги, значит! Вот папашка и решил… К Персею, да. Чтоб тоже, это… Косматого по шее! За брательников, за команду нашу… Мы ж не знали, что он… Ну, продать хотели, не без того… А он, гадюка… наши потонули-то, значит, — Тритон шмыгнул носом. — На дно пошли. Одни мы с папашкой остались. Чисто сироты. А мы ж пираты, мы за своих глотку рвать должны…
— Пираты? — ахнул Амфитрион.
И больше не перебивал.
ПАРАБАСА[15]. ТИРРЕНСКИЕ ПИРАТЫ
Икария скрылась за горизонтом. Ладья переваливалась на пологой зыби, как баба на сносях, ковыляющая по гальке берега. Корабль забирал на восток, в сторону не видного пока острова Самос. С небес исправно жарил Гелиос — из каждой волны подмигивал, слезу из глаз вышибал. На небе — ни облачка. Сплошь выцветшая бирюза, без единой белой трещинки. А вот поди ж ты — упала на море дурная муть. В пяти стадиях не разглядишь ничего: парное молоко…
Что за напасть, Тифон ее заешь?
Выругавшись, кормчий Навплиандр сплюнул на палубу. Настоящий моряк за борт харкать, Владыку Пелагия[16] гневить, не станет. Ладно, места знакомые. Мимо Самоса не промахнемся.
— Не сбились ли мы с курса, уважаемый?
Перед Навплиандром, как прыщ на ровном месте, подбоченился смазливый юнец — единственный пассажир ладьи, он взошел на борт в гавани Икарии. Юнцу нужно было на Наксос. «Туда и идем», — не моргнув глазом, сообщил красавчику племянник кормчего, и тайком подмигнул дяде. Дядя с одобрением кивнул обоим: да, мол, на Наксос; молодец, племяш. Сейчас, окинув взглядом женственную фигуру юнца, Навплиандр в очередной раз уверился: удача сама приплыла в руки. Ишь, бедро выпятил — точно баба! Пухлые губы, кудряшки… На невольничьем рынке Самоса найдутся любители насадить красавца на вертел и славно поджарить. Хорошую цену отвалят. Устроим торг — пусть дерутся, набавляют…
«Не воспользоваться ли удачным моментом? Нет, не стоит. Посадишь дураку синяк, он и подешевеет».
— Не сбились.
— Тогда почему Гелиос у нас справа по носу?
— А где он должен быть?
— Слева за кормой. Если мы и впрямь идем на Наксос…
Юнец попался ушлый. Но это уже не имело значения. Рано или поздно его все равно пришлось бы связать. Почему не сейчас?
— На Наксос. Считай, прибыли…
Ладья шла в четыре весла из восьми. Ветер был попутный, и парус обеспечивал добрый ход. Половина команды бездельничала. Навплиандр подал знак старшим сыновьям. Те поняли без слов.
— Лжете, уважаемый! — рассмеялся юнец. — Вы сменили курс. Почему?
Смех его не понравился кормчему. К счастью, рядом с наглецом уже стоял малыш Тритон. Детина обхватил красавчика поперек живота, прижав руки к телу. Что-то хрустнуло. Тритон сопел и держал.
— Потому что! — весело гаркнул в ухо пленнику старший сын кормчего.
— Куда надо, туда и идем, — добавил средний в другое ухо.
Юнец не пытался вырваться. И облегчать душу бранью не стал. Он всего лишь смотрел на кормчего с неодобрением. Очень скверно смотрел. За такой взгляд Навплиандр без раздумий бил в зубы. Но портить товар — не дело. Пусть смотрит, недолго осталось.
— К мачте его!
Тритон потащил пленника к единственной мачте ладьи. Старшие братья тоже времени зря не теряли. Едва Тритон ослабил хватку, они мигом свели руки юнца позади мачты, крепко-накрепко стянув их веревкой.
— Готово, папаша.
— Как думаете, много за него отвалят на Самосе?
Братья оглянулись на добычу, прикидывая цену — и попятились, творя охранительные знаки. Средний споткнулся, с размаху сев на палубу. В другой раз команда поржала бы от души. Шутки пиратов не отличались утонченностью. Но сейчас смех гулял в иных краях. Место смеха на ладье занял другой попутчик — страх.
Вместо юнца к мачте был привязан кряжистый дядька. Иней седины в спутанных волосах. Косматая, как мех зверя, борода. И колючий блеск из-под кустистых бровей.
— Это еще кто?!
Дядька в ответ запрокинул лицо к небу — и, оскалившись, захохотал. Гулко, с жутковатым эхом, словно из недр винного пифоса. Вздулись корнями дерева жилы на мощной шее. Звук лавой клокотал в горле, превращаясь в рокот обвала, львиный рык, вой ветра, раскаты грома, топот несущегося табуна…
— Спаси, Асфалий[17]!
Мачту стремительно оплетал ядовитый плющ. По бортам поползли виноградные лозы, обрастая листьями. Тут и там закачались спелые гроздья — иссиня-черные, с сизым налетом. Лозы усиками вцепились в весла — не отодрать. Гребцы в испуге вскочили со своих скамей. Плющ тем временем пожрал оснастку и рей; парус обвис, расползаясь ветошью. Волна ароматов, туманящих разум, накрыла ладью, вытеснив привычный запах моря и водорослей. Звериный мускус, прель грибов, хмельной дух вина; свежесть травы и смрад гниения. По веслам прошла судорога. Они вдруг зашевелились, извиваясь, как змеи. Да это и были змеи! Разевая бездонные пасти, гады с шипением поползли к морякам. С клыков на палубу падали капли яда, разъедая прочное дерево.