— Я уже в дороге, — сказал верный человечек. — Жди, господин.
Ночь накрыла Микены плащом из лунного серебра. В складках его заново рождались дома и улицы, храмы и деревья — серые громады, угольно-черные ущелья. Отблески на мраморе колонн и брусчатке площадей играли в прятки с темнотой. Дробились, множились; исчезали. Город превратился в царство теней. Меж них кралась одна, на диво самостоятельная. Она то сливалась со своими менее беспокойными товарками, то отделялась, спеша пересечь площадь. В такие моменты тень обретала плоть и объем, превращаясь в женскую фигуру, закутанную с головы до ног. Путь ее кончился у ворот дома на отшибе. Дом терялся во мраке; три раскидистые оливы скрадывали его очертания, превращая в холм.
— Пришла! Я весь горю от нетерпения.
— Радуйся, Фиест! Я едва дождалась ночи.
— Так порадуй меня, Аэропа!
Жаркий шепот. Две тени сплетаются в объятиях. Ветви олив шелестящей завесой скрывают любовников от досужих глаз. Впрочем, кому за ними подглядывать? Разве что тысячеокому великану Аргосу, чьи глаза-звезды переливаются на бархате неба.
— Ты приготовил ложе, милый? Уж я тебя порадую!
— Ты нетерпелива. Вся пылаешь. С Атреем ты так же горяча?
— По-разному, милый. По-разному.
Темнота скрывает подробности. Наверное, женщина улыбается.
— Иногда его ласки разжигают мой огонь. Тебе придется постараться, чтобы превзойти брата.
— Я когда-нибудь разочаровывал тебя?
— О, нет!
— Надеюсь, ты тоже постаралась ради меня?
— Еще бы, милый! Иногда мой муженек бывает туп, как баран, о котором он сегодня вел речь.
— Баран?
— В стаде Атрея есть баран с золотым руном. «Кто владеет этим бараном, будет править Микенами!» — заявил сегодня мой супруг. Болван! Он просто лопался от гордости.
— И, небось, велел передать это жрецам в Олимпии…
— Зная твоего братца — наверняка. Идем, я не в силах ждать.
— Мне надо отправить человека…
— Выкрасть барана?
Тихий смех сливается с шорохом листвы.
— Успеешь. Вся ночь впереди.
— А мой брат тебя не хватится?
— До меня ли ему? Он притащил в дом сразу двух шлюх.
— И ты так спокойно об этом говоришь?
— Я страдаю. Я вне себя от горя. Надеюсь, здесь есть кому утешить обманутую жену?
— О да! Я — твое утешение!
Скрип ворот. Тени исчезают во дворе. Тишина. Лишь ветер ласкает оливы. Проходит время — и в ночи звучит сладострастный стон. Позже Фиест спрашивает:
— Я лучше твоего мужа?
— О-о, — соглашается женщина.
— Я лучше всех твоих любовников?
— О-о…
— Скажи мне, Аэропа… Только не лги! Я лучше того раба?
Тишина.
— Твоего первого[62]?!
— Да, — соглашается Аэропа, дитя лживого Крита. — Гораздо лучше.
«Ничего подобного,» — слышится в ее ответе.
5
Дом превратился в пустыню.
Еще недавно — шумная обитель гуляк, дом иссох, иссяк, затаился. Слуги, ранее готовые стелиться под ноги, сбежали. Распорядитель пиров носу не казал. Нищих, клянчивших под забором, как ветром сдуло. Торговцы вином забыли сюда дорогу. Мясник не гнал раба сообщить о парной говядине. Молочник прятал свежий сыр. Пекарь слал корзины свежих лепешек другим. Зеленщики согласны были сгноить тимьян и розмарин, но не сделаться поставщиками убийцы. Амфитриону подбрасывали одну петрушку, и ту — венками. Ночью, под ворота, таясь как воры…
Намек ясней ясного: чтоб ты сдох, негодяй![63]
Он плохо спал. Вскидывался от любого шороха, выходил на двор с мечом в руке. Не идут ли мстители по его душу? Кто хочет совершить благое дело — зарезать сквернавца? Очищения в ближайшее время не предвиделось. Суд откладывался со дня на день. В ожидании оракула знать Микен спорила до хрипоты: что делать с сыном Алкея? Скала? яд? изгнание?! Ванакта похоронили с пышностью, от которой тень убитого ликовала на берегу туманной Леты. И ликовала не одна — прах сыновей Электриона лег рядом с прахом отца под сводами семейной усыпальницы. Души молодых людей, вне сомнений, составили душе родителя достойную свиту. Осталось разобраться с дядеубийцей, окончательно ублажив царственную тень — и с опустевшим троносом. Из Олимпии вестей не было. Посольство задерживалось. До возвращения послов Амфитриону советовали без крайней нужды не гулять по улицам. А вдруг кто-то, иссохший от горя по дорогому ванакту, поднимет на тебя руку? А вдруг ты, прославленный воин, прирежешь иссохшего кого-то раньше, чем он тебя? Устраивай тогда два судилища — избавьте нас, боги, от такого…
Время шло, делая Амфитрионов дом темницей.
Он старался не выходить в город. Ел то, что находил в кладовых. Строгал полосками вяленую баранину. Макал черствый хлеб в оливковое масло. К счастью, масла сохранилась целая амфора. Было и вино. К роднику за водой он спускался после заката. Апатия сменялась возбуждением; дни, когда он обходился горстью сушеных смокв, размоченных в кипятке, и дни неукротимого голода чередовались друг с другом. Два-три раза он находил на улице, у ворот, корзины со съестным.
«Как там Тритон? — беспокоился он. — Добрался ли до Тафоса?»
О грядущем суде не думалось вовсе.
Он хотел подстеречь человека, приносящего еду — зачем? поблагодарить за доброту?! — но из-за постоянного недосыпа явь мешалась с дремой. Уже схватив край чужого плаща, Амфитрион просыпался в одиночестве, на ложе или во дворе, на сырой земле. Тритон? — спрашивал он у рассвета, у звездной мглы, у позднего вечера. И знал, что ответа не будет. Вчера в него стреляли из лука. Стрела воткнулась в колоду для рубки мяса. Выстрел был сделан с крыши соседского дома. Приглядевшись, сын Алкея увидел: стрела порченая, с трещиной вдоль древка, с лысым оперением. Нет, его не хотели убить. Припугнуть? Вряд ли. Скорее всего, развлекался какой-то дурак. Он сломал стрелу на три части. Долго вертел в пальцах наконечник — тупой, как шутка трусливого лучника.
— Хаа-ай, — заорал Амфитрион хриплым голосом, — гроза над морем…
Насмерть испуганные голуби рванулись с карниза в небо.
Мне двадцать шесть лет, говорил он себе. Скоро двадцать семь. Я — внук Персея. Дед в мои годы убил Медузу. Убил собственного деда. Убил дедова брата-близнеца. Перебил кучу народу у эфиопов. Завалил трупами Сериф и Аргос. Ну да, еще укрепил Тиринф, основал Микены, и все такое. Я тоже парень не промах. Эфиопы — ладно, но телебои меня запомнят. Деды мои умерли своей смертью, но дядю я прикончил. Дубиной. Она отскочила от рогов коровы. Это у нас семейное — отправлять родню в Аид…
«Это не ты, — бормотала память. — Это Тритон.»
Я, возражал Амфитрион. Ты просто забыла. Он знал, где правда, а где ложь. В эти дни, похожие на заключение, он совершил подвиг, равный убийству Медузы — превратил себя в виновника дядиной гибели, окончательно и бесповоротно. Рабыня-память подчинилась насилию. Тритон? При чем здесь Тритон?! Я швырнул дубину в корову, и боги рассмеялись…
— Хаа-ай, гроза над миром…
Сорвавшись с места, он кинулся к воротам. Пинком распахнул створки. Вихрем, диким смерчем вымелся на улицу — и успел-таки, схватил за руку человека, стоявшего над корзиной с едой. Человек охнул; Амфитрион сдавил ему запястье как клещами.
— Сдурел? — спросил Фиест. — На людей кидаешься…
— Это ты?!
— Я. А что, у меня есть близнец?
У тебя есть близнец, хотел сказать Амфитрион. Я дрался над его трупом. Ты даже не представляешь, до чего похож на Трезена, чьим именем теперь назван город. При виде тебя мне хочется взять копье. Ты… Сын Алкея помотал головой, возвращая ясность рассудку. Надо больше спать. Надо думать о хорошем. На людей кидаюсь, мелю всякую чушь. Явлюсь на суд диким безумцем — пожалеют, да?
— Гость дарован Зевсом, — напомнил Фиест. — Впустишь?
— Корзину возьми. Зря, что ли, тащил?
— Я ее не тащил. Она тут уже стояла, когда я подошел…
Врет, решил Амфитрион. Смущается.
В дом Фиест не пошел. Оставив корзину на пороге, он без видимой цели побродил по двору, остановился у портика, пристроенного между кухней и мегароном; колупнул ногтем краску, превращавшую буковые колонны в мрамор. Чувствовалось, что юноша взволнован и не знает, как начать.
— Беги из Микен, — сказал Фиест. — Чего ждешь?
— Суда, — вздохнул Амфитрион.
— Если бы я ждал суда, я бы уже давно гнил в земле. Ты убил дядю, мы — брата. Мне будет жаль, если они наградят тебя чашей с цикутой. Или ты — бог? Тебе яд слаще амброзии?!
«Сознался, — отметил Амфитрион. — Подтвердил, что зарезал брата. Проговорился? Или просто доверяет мне?» Мелькнула мысль, что Фиест мог убедить себя в убийстве брата, как сам Амфитрион убедил себя…
Трепеща крылышками, мысль сгорела на лету.
— Нас очистили, — продолжал Фиест. — Мы чужие, мы полезны. Мы ничем не знамениты, и значит, не опасны. Тебя здесь не очистят. Верь мне, я знаю. Побоятся. Ты свой, ты известен, и потому опасен. Они думают, ты метишь на тронос. Тебя не очистят нигде на Пелопоннесе. Ты — это война. Дай тебе приют Элида или Аркадия, и все решат, что там пригрели будущего правителя Микен. Ты — повод для вторжения. Такие долго не живут. Беги в Додону, Иолк, на Эвбею. Как можно дальше.
Прямота его подкупала.
— Вдали от Микен тебя примут с почетом. Ты знатен, молод; прославился в сражениях. Ты — внук Персея…
«…и внук Пелопса,» — молча добавил Амфитрион.
— В меня стреляли, — сказал он вслух. — Вчера.
— Вот-вот. Значит, я прав. Беги, не оглядываясь. Любой басилей сочтет за честь отдать войско под твое начало. Сюда не возвращайся. Так будет лучше. Хочешь, я стану слать тебе гонцов с вестями? Ты только сообщи, где остановился…
— Почему ты беспокоишься обо мне?
— Почему? — лицо Фиеста вспыхнуло, словно от пощечины. — Я гостил в твоем доме. Пил твое вино и ел твой хлеб. Этого мало? Хорошо, добавлю еще. Мы…
Он шагнул к Амфитриону вплотную: